| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
У русских странное отношение к свинье: с одной стороны, любовное и почтенное — ведь это ходячий амбар с продуктами, ничего на выброс, всё впрок. Но от привычки, что свинья уже многие тысячи лет неразлучна с человеком и никогда не выдаст в трудный час,— из-за этой-то спайки, наверное, и живет в крестьянах внешне небрежительное и даже высокомерное отношение к животинке. Отсюда и присказка: "Свинья грязи всегда найдет". Ну ладно, брезгуют свиньею евреи и арабы (семиты): эти народы вышли когда-то из аравийских степей, из-за жары не сумели воспользоваться мясом, как божьим даром, и свое презрение перенесли на всех, кто ест свинину, обзывая "грязными свиньями".
Я держал эту скотинку и хочу выступить в её защиту. Свинья — самое чистоплотное животное из прирученных людьми; она содержит свое место (хлев, свинарник), как человек. Есть у неё спаленка, столовая, гульбище и отхожее место; она никогда не ходит под себя, как то делают коровы и лошади, козы и овцы. Да, она валяется в грязной луже посреди деревни, но к этому заставляет нужда: у свиньи хвостик петелькой и короткая толстая шея, и потому не может она отряхнуть гнус. А когда грязь подсохнет, свинья скребется боками о загородку и так вычесывет блох вместе с прахом.
Обычно хозяин любит поскоблить кабанка за ухом, любуется статью, развалистыми стегнами, неохватной грудью, предполагая грядущий прибыток; в это время скотинка-розовая щетинка благодарно похрюкивает. Не случайно в глиняных свинках устраивали копилки для грошиков. Ведь свинья за жизнь свою только то и делает, что скапливает грядущий прокорм для человека: усердно копит мясо, копит сало, сплошное иль с прожилками, по вашему желанию. Свинья любит поговорить с человеком, в её голове постоянно бродит что-то невысказанное; у неё темные человечьи глаза, как маслины, и она пристально вглядывается в хозяина, словно бы испытывает тебя, проникает взором до самой души. У свиньи много ума и много сердца; она загодя, уже по интонации голоса чует смерть. У прочей скотины взгляд смазанный, глаза с поволокою, несколько фасеточные; у свиньи же — проверяющий, напряженный, сквозной. Вот будто оделся бродячий человек в толстую щетинистую шкуренку и сейчас, не в силах выломиться из неё, молит вызволить несчастного наружу.
Помню, на дворе стоял девяносто третий год. Ельцин безумно растрясал Россию, отдав страну на разграбление своим слугам (чужого-то не жалко), а в это время народ выживал, как мог. Вот и я вдруг решил завести порося. Чем кормить? — не думал тогда. Поступил по пословице: "Бог не выдаст, свинья не сьест". Друг Проханов отслоил деньжонок, и вот мы с соседом Сергунькой в середине июня поехали из деревни на станцию и купили двух сосунцов. Сережок прижимал мешок, откуда, отчаянно вереща, вырывались на волю поросята, смолил махорную сосулю и бормотал: "Всё лабуда, Вовка. Всё хорошо" (приятель мой так и умер с этой присказкой, вычищая на дворе колодец).
Нашли животинке место между поленницами; жена забила прорехи сеном от сквозняка, завесила пленкой, я сделал загородку для выгула. Розовый сосунец постоянно верещал, как зарезанный, и просил еды. А чем кормить? Хорошо, в то лето удались грибы. Бродить далеко не надо, растут рядом с домом (урожай грибов — к войне). Варили два ведерных чугуна в день. Кушанье беззатейное, но столько микроэлементов, витаминов в нем, и денег не просит (так думалось). Считай что мясо выйдет бесплатное. Ага…
Минул июнь, июль, а наш Яшка не тянется вверх, но обметался густой темной шерстью и стал походить на лесового кабанчика. Глазки злые, повадки жесткие; выпустишь на прогулку, разбежится вокруг избы, по-собачьи лая, и вдруг коварно поддаст лбом под коленки — и невольно рухнешь наземь. Лежишь дурак-дураком, а этот подсвинок мелко хрюкает, склонившись над тобою, будто ехидно смеется. Однажды, любопытствуя, навестила нас жена Сережка, глянула в чугун с разварными грибами, потом на поросенка, жалостливо покачала головою и вдруг сказала с легкой завистью: "Надо же… растет… Какой хорошенький. А мой-то, зараза, ничего не жрет". Тут тщеславие во мне колыхнулось, и я невольно засиял. Отправился со старухой её подсвинка смотреть, ожидая увидеть жуткое зрелище. Открывает бабка хлев, а на толстой подстилке из соломы, умильно похрюкивая, стоит в тепле розовый боровок (моему братец) с масляными глазками, пуда на три уже, на загривке пласт сальца просвечивает, и уши лопухами. Хоть сейчас под нож.
"И чего на него глядеть?.. Тьфу, пустота. Такой зараза, ну ничего не ест",— плачется хозяйка по чисто деревенской привычке, чтобы не оприкосить скотину. "А чем ты кормишь?" — упавшим голосом спросил я. "Да уже два куля рожков скормила, да три литра молока уливаю на день". — Ну да, ну да… а мы вот грибами. "А кто грибами-то кормит? Таком, Владимер, мяса не наростишь? Что в свинью положишь, то с неё и возьмешь".
Ужались, купили на станции мешок комбикормов. А тут ещё дожди пошли, ветер-сиверик, нашего подсвинка продуло меж поленниц, и он окосоротел. Ну, думаем, не жилец, пропадет мужичок и вместе с собою унесет все наши надежды. Стали молочка уливать в болтушку, потом на колхозном поле насобирали десять мешков мелкой картошки, что осталась после комбайна. И как-то незаметно наш Яшка выгулялся, щетинка посветлела, зазолотилась, и в глазах появилась сытая поволока. Ест и причмокивает, и, к грусти моей, неожиданно стал напоминать наглого кремлевского толстяка, что разбил русскую копилку, куда народ собирал по грошику, а все народные денежки по команде серого Пастуха рассовал по карманам приспешников. Тот кремлевский чмокающий толстячок, что опустошил мой карман средь бела дня, и боровок Яшка, наш спаситель, в каком-то удивительном согласии наливались жирком.
А в девяносто третьем рано упали морозы. Утром придешь к Яшке — стоит бедняга в загородке весь синий, грустный и дрожит возле чугуна с замерзшей едою. Куда деваться? Серый Пастух Белый дом подпалил, там сгорело много святого народу, защищая русскую честь. Толстячок, чмокая, шляется по московским заповедным домам с миллиардом рублей в мешке, и торба его не пустеет, и лишь в государственной казне завелись паутина и мыши... И ни грошика не прикатилось в русскую деревню из того разбойного кошеля. Что делать. Пригласил я Сережка, он похмыкал, побродил возле загона, примеряясь к боровку, наточил нож. Жена плакала в доме по Яшке, как по родному человеку. Сережок послал меня в баню за горячей водой, а когда я вернулся, наш Яшка уже лежал на холстине, растянув ножонки. Боровка опалили, промыли, топором развалили на полти, занесли на холодную веранду остывать. Жена, осушив слезы, нажарила на большой сковороде печенки, и мы, благословясь, под такую добрую закуску хорошо выпили самогонки .
Следующим днем я разделал боровка, нарезал и насолил целый ушат сала. И с этим провиантом мы перемогли дворцовый переворот девяносто третьего и дотянули до весны... А черные, как маслины, зоркие Яшкины глаза незабытны с той поры.
Владимир Личутин
1.0x
