| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Дерево — это стоячий человек-великан, головою подпирающий небеса. Человек — это блуждающее дерево, с невидимым взгляду кореньем. А гриб — это их детеныш в красной шляпе, съехавшей набок, иль в багровой панамке, гордовато присбитой на затылок, иль в зеленоватом берете. Боровик-толстокореныш, вылезший на беломошники, далеко виден своим зазывистым видом, и словно бы окрикивает: "Эй, христарадник, не промахнись, забери и меня!.." Во всякую пору лета грибы, эти таинственные существа, живут своей жизнью, и ведут себя по-разному. Красноголовик-колосовик в березовом перелеске, приосыпанном зеленым пыреем, еще не загрубевшим от июньского солнца, похож на малиновый флажок: ему досталось мало времени жить, он вызревает на часах, ему, зеваке, случайно выскочившему из пряных потемок на белый свет, ужасно хочется угодить к человеку и по-сыновьи приветить, приободрить, вызвать на лице изумленную улыбку тихого счастья. В июне всякому "обабку" рад, ибо первая грибница самая желанная, с неё как бы затеивается лето и берет разгон. Уже потом, на Петровщину, гриб пойдет косяком, целые орды, призванные под атаманское знамя, вскинутся по солнечным опушкам, в ковылях, по краю елушников и серебристым курчавым мхам парящих сосенников. У этих шляпа толстая, темнобурая иль охряная, в каких-то волдырях и вулканах от неистраченной энергии; голова будто бы вся принакрыта зимней шапкой, туго повязанной под бородою. Когда срезаешь боровик, иль выкручиваешь из мхов,— он словно бы покряхтывает, обдавая жаром ладонь; и, присев на корточки, ты не спешишь сразу опустить его в коробейку, но сквозь прищур ресниц ласково озираешь это тайное нездешнее существо от смакушки до пят, тетешкаешь в руках, и осторожно, боясь ушибить, укладываешь в корзину, стараясь не помять. Но, увы, июльский гриб сколь красив, столь и обманчив: и шляпенция-то вроде бы упруга, и нога, приосыпанная буроватой мелкой шерстью, скрипит под ножом, но по сладкой мякоти уже обжились червочки, уютно заселились в своем дому, и выеденное мясо походит на частое сито… И сколько жалости тогда на сердце, сколько разочарования! Оглядываешься вокруг, словно бы сыскиваешь виноватого в обмане, и с обидою смотришь на добычу, как ребенок: выкинуть иль нет,— однако со вздохом укладываешь в коробейку, пришептывая деревенское присловье: "Белый гриб червивым и худым не бывает".
Ну а в середине августа, когда пурпуровые мухоморы в нарядных шутовских колпаках встанут вдоль дорог, то следом явится в мир и самый плодный гриб, которому место в соленьях-вареньях; тогда и наступит долгожданное время промысла. Но что удивительно: даже в эти предосенние дни, когда лес полон изобильем, когда сыроежка иль масленок уже не идут за товар, к белому грибу по-прежнему молитвенное, восторженное отношение. Порою не удержишься и поцелуешь его в прохладную макушку, очистив от праха и иглицы, собьешь ногтем студенистую улитку из укромной пазушки под шляпкой, и невольно понянькаешь в ладонях. Нож с хрустом врезается в белоснежную, девственно чистую мякоть, и ты всякий раз невольно отпиваешь от природы сытного духа, будто причащаешься во вселенском храме. Всё-таки как богата русская природа на чувства…
Иной бабене уж далеко за семьдесят, и горбик-то у неё за плечами, и ноги едва таскают, и глаза почти не видят, но и она в грибную пору норовит сбродить на запольки деревни, в ближние перелески, опираясь на клюку, и от найденной в ковылях добычи, вдруг осветится лицо, и корявая ладонь, цветом похожая на бурую шляпу бугрового, с ласкою оботрет головенку гриба, будто крохотного внучёнка…
Русский человек сызмала возле грибного промысла; после хлеба это, пожалуй, вторая еда, вроде бы беззатейная, но укладистая, разжигающая охотку; соленый гриб разогревает, приохочивает черева. Если в какой-то год не случится лесного урожая, то о грибах тоскуется постоянно, о них вспоминается ежедень: это "грыб", за которым в нынешнее, непременно удачливое лето кинешься по лесам,— нейдет из ума, как самый близкий человек. Гриб — это чувственное, земное существо, которое вроде бы бытует под ногами, как Божий подарок, и дает человеку множество теплых ощущений.
В средней полосе гриб обычно живет возле деревни, на ближайших опушках, вдоль полей, по скотиньим выпасам, где бычки и коровенки выедают траву,— и вот тут-то, возле человечьего жилья, и сохраняются плодильни. Где нет скота, там и гриб пропадает, потому что всё обрастает дикой травою. Гриб приникает к человеку, как близкий родич. На Рязанщине за грибом охотятся, есть свои путики, тайные тропы, по грибы ходят, как прежде шатались за боровой дичью.
У меня на родине в старину ломать грибы ездили на конях всей семьею. Подгадывали время, близкое к заморозкам, когда червь утихомиривается, ставили в телегу корзины, кади, палагушки, ушаты, подавались в лес и там в несколько дней насаливали груздей и волгонок, синявок и белянок, наваривали бочонки черного гриба на всю долгую обжорную зиму.
Хотя и говаривают, де, гриб и огурец — в брюхе не жилец, но без гриба — тоска. Мы, безотцовщина, бывало таскались в лес сами, без матери, рискуя заблудиться, искали гриб по склонам Товы, темного таинственного ручья, текущего по оврагам. Помню, вперед-то бежишь с охоткой, дорога аж подбивает босые пятки, но когда наползаешься по склонам вверх-вниз, да по болотистым радам-моховинам, заросшим багульником, то обратно пять километров к дому кажутся бесконечными. И вот взгромоздишь короб с грибами на узкую мальчишью горбинку и, потупив взгляд к родимой землице, бредешь до околицы, сосчитывая каждый шаг, и березовая дрань, из которой сшита корзина, удрученно и тяжко — только "скрып да скрып" — будто жалостливо вздыхает над головою сам Господь Бог.
Приволокешь, бывало, добычу, долго и нудно чистишь, обихаживаешь её, потом затеиваешь варку. Снимаешь щумовкой пепельную пухлую пену, присаливаешь в чугуне варево, даешь потомиться в печи, чтобы гриб осел, пошел ко дну… А дух-то какой сладкий от этой лешевой еды!.. Блаженный запах выпархивает из сиротской комнатенки на улицу, а из соседней изобки выскакивает тот же вкусный парок, смешивается с нашим, и вот волны грибного аромата уже плывут по всему околотку. Наконец-то грибы насыпаны в миску, сбрызнуто на них постным маслицем, призасыпано лучком…Эй, где там моя самая большая ложка?!
Владимир Личутин
1.0x
