| | | | |
№23(550)
03-06-2004
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Нет, не нынче (чтобы вот так сразу и вдруг) запомирала русская деревня; но потиху, из года в года, с завидным постоянством и упорством сводят её на нет. Случайно заглянул я в позабытые дневники и поразился той тоске, что владела мною ещё в восьмидесятом году.
…Сегодня Преполовение, когда Иисус, по выражению местных богомолок, переплыл море и попал в неведомые земли. А уж коли поплыл, то обязательно нашлет дождика, омочит землю. И дождик случился… Мелкий сиротский бус, похожий на невнятную сизую памороку, на колыхающий серый туманец, и от этого дождя -ситничка на сердце особенная грусть.
…Все меньше живого богомольного люда на этой земле, всё суше он, согбенней, и остается лишь поражаться немудрящему, сиротскому его виду. Помолотила жизнь, повыхаживалась, последние соки выпила из набрякших тяжелых жил.
Вот бабеня с клюкой, девушка вечная, ей под девяносто, горбик нарос от старости, лицо луковой желтизны. Вторая — помоложе, но рыхлее, в фетровых ботах и с голубиной тоскою в глазах. Она спешила, но не могла попасть за всеми товарками (а всех-то пятеро) и вскоре отстала на лесной тропе. И вот девяностолетняя старуха говорит, дескать, я не могу одна уйти, надо Клаву подождать. И осталась, и запела в лесу: "Христос воскресе, воистину воскресе…".
И больно, и грустно было видеть эту старуху с горбышком за плечами, и ту, вторую, что едва попадала навстречу, с трудом переставляя наводяневшие ноги.
Вот и в лесной часовенке, где помолились, было сиротливо и убого. Может, от времени, от затяжной весны всё мне казалось мерклым, невзрачным: срубец покосился, половичка выпала, скатертка на столике пожухла от грязи, пелена на кресте повыцвела и покрылась желтыми разводами; святая вода в срубе оказалась глубоко, я едва зачерпнул кружкой. Так мы подошли к трем родникам, зачерпнули из трех ручьев, омыли лицо, грудь. Где и куда плыл Иисус, один бог знает, и нет охоты знать, куда и зачем он плывет; они знают лишь, что скоро повезут их через реку мертвых и уже заказан перевоз.
А березы опушились, развесили серьги, похожие на желтых цыплаков иль гусениц. Эти гусенки роились, пушились, шевелились на легком ветру и, казалось, спускались по невидимым нитям из небесного водополья к земле. Бывает ли ещё такая другая пора года, когда воздух напитан радостью обновления и омовения, очищения и произрастания. Дождишко пресекся и сразу обдуло лес. Стало сухо, терпко, пьяно и пряно. И посреди весенней березовой рощи пять старушек.
…Вечером в открытое окно вдруг раздалось тягучее пение, слегка раздрызганное, но наполненное чувством веры. Показался бабий табунок; в обыкновение каждый год в это время от Пасхи до Вознесения обходят деревню. Нынче он попал в день Преполовения. Лина, соседка, несет икону Матери Божьей Казанской и зачинает каралесение: "Христос воскресе, смертию смерть поправ?.." Она затягивает стихиру низким голосом, но красиво, и старушонки поначалу подхватывают лихо, но скоро потухают, разбредаются голосом. Идет обход деревни от мора и глада, от плена и тлена. Бабеням хочется хоть на год, не загадывая далеко вперед, спасти деревеньку свою. Полные этой веры, они стараются сейчас не вспоминать, как горели избы двадцать первого июня сорок первого года. Тогда из 104 дворов осталось двадцать, а мужиков тут же забрали на войну, и бабы-колотухи бились, как могли, запихивались в сараюшки, бани, землянки, пошли по соседям, кто оприютит; обстраивались трудно, долго и мытарно, ведь у каждой на руках дети. За пять километров таскали на тачке по бревнышку, чтобы какой-никакой срубец сварганить… Мужей-то с фронта как ждали, а из ста вернулись двое, да и то один— косорукий, а второй— косоногий.
"Обкаралесив" каждый двор, посулив благодати, старухи остановились на околице, прощально запели: "Христос воскресе…" и стали прикладываться к иконе, желать здоровья и счастья друг другу. И вдруг одна бабеня в красном долгополом плаще говорит :"Бабы, а я ведь нынче помру". — "Ну так что же… Помрешь, дак мы тебя отпоем", — спокойно ответили богомольницы.
Они просили и меня приложиться к иконе, на что я сказал, смущаясь и невольно краснея, что верую в душе. И тут почувствовал себя отверженным. "И то правда, Володя. Глухому не докричишься, — пожалела меня рыхлая старуха в фетровых ботах. — Душой надо верить, а не кричать. Но чем раньше подойдешь к вере, тем лучше. Раньше надо, спешить надо! Ведь что-то такое есть в мире, чего мы не видим, но оно есть!" — воскликнула крестьянка, и близко поставленные глаза зажглись восторгом. — Вот скажу тебе прямо. И мой муж не верил…Я говорила ему: Гриша, послушайся меня, поверь — и всё хорошо будет. А он смеялся, да. Всё оттягивал, кабыть боялся чего. Ну, повезли его в больницу, он встал на холмушке, вот где мы сейчас, поклонился деревне и заплакал: простите, говорит. Как чуял, что не вернуться более. …И к Богу-то опоздал, бедный. Вот так вот".
…Да, моя тоска тогда при виде умирающей деревни была неизбывна. Видит Бог, хотелось какой-то встряски, благовеста на всю Русь, чтобы вскинулся народишко, восстал из опойного сна. Казалось, что подошли к самому краю погибельной пропасти и вдали нет никакого просвета, все свечи погашены. Скоро последние насельщики-пахари лягут под красные звезды, и русская земля стремительно зарастет дурниной…
Но всё познается в сравнении. Минули двадцать лет, и те застойные годы, когда я предавался унынию, вдруг показались нынче земным раем. Вот и доживающие бабени вспоминают то время с умильной сладкой грустью: "Ой, Володенька… Думали при комммунизме-то не живать. А ведь хватили коммунизма-то при Брежневе, хватили". Да и то: ещё молодяжка на деревне табунилась, совершая охальные набеги на сады, гармошка ярилась по престольным, и денежки водились. Не как нынче: "В одном кармане вошь на аркане, в другом — блоха на цепи". Мой сосед (умерший от печали) имел на сберкнижке двадцать шесть тысяч рублей, заработал, выращивая бычков. Кротким голосом сетовал мне, прижимая ладонь к правому боку, где у него завелась от расстройства болячка: "Ой, Вовка… Думал, выйду на пенсию и заживу во спокое. Себе машину куплю, сыну… Но вор Гайдар все мои денежки схитил. Пусть подавится има, гад такой".
…Столетиями скрипела, шаталась деревня под напором алчного города, находила ещё какие-то кокоты, верви и крючья, чтобы уцепиться за землю хоть бы на краю обрыва, выстроить переграды и не развеяться по России, подобно праху. Но гнилой ветер с Запада и гибельные ручьи с семи холмов, увы, подточили последние укрепы…
Владимир Личутин
1.0x
