| | | | |
№22(549)
25-05-2004
ОГНИ ОКРАИНЫ
Отсюда, с этого бережка Клязьмы сто лет назад был слышен поезд. Гул за лесом нарастал, накатывался, утихал. Снова оставался вот этот звон осоки у омута. Так же пробулькивала вода на перекате. Все это зафиксировано документально.
Теперь ровно с этой точки я слышу несмолкаемый стон Ярославского шоссе. Этот поезд из вагонов-автомобилей бесконечен. Только ночью в самые глухие часы стихает. И тогда опять можно услышать "чугунку". Но все-таки никак не стук "упавшей бадьи в шахте" — это было сказано для театрального эффекта. Шахт здесь нет и не было сто лет назад. А Чехов, замыслив на этом бережку под шум паровика свой "Вишневый сад", услышал еще и звук "точно в небе лопнувшей струны".
Сто лет прошло. Я сижу у заводи в имении Станиславского, в Любимовке, в тридцати километрах от Москвы. Под ивой неохватной. Ствол словно из базальта, фонтан застывшей лавы. А лист мелкий, травянистый, невидный — серебрится на солнце. Под этой ивой Чехов "пять раз в день" рыбу ловил. "Сегодня была уха из ершей".
Чехов, удочка, леска, поплавок — символы абсолютно мирного человека, мирной эпохи, хотя как раз сто лет назад, в такие же вот весенние дни, начиналась японская война. И Чехов писал : " Жаль не позволяет здоровье, а то бы махнул в армию, доктором".
С той японской войны, кажется, и покатилась беда по России. Первая, вторая, третья революции — по сути погромы. Погромы усадеб, поместий, заводов и фабрик. Все, что потом закончилось эмиграцией для одних и разрухой для других, когда и бедные,и богатые стали беднее.
Здесь, в Любимовке, липовые аллеи не до конца вырублены — и на том спасибо. Еще кирпичные фундаменты в крапиве виднеются. Ступени из тесаного камня в количестве двадцати одной штуки вкривь и вкось , но все же ведут еще к воде, к бывшей купальне, где ловил ершей человек с таким мещанским, обывательским именем — Антон Павлович. Теперь место купальни завалено автомобильными шинами, железом каким-то.
А церковку фамильную восстанавливают. Иду по строительному мусору. Скрежещут под рукой стальные двери алтаря. Внутри — горки тряпья, одеял — лежка бомжей или реставраторов. По всему видать , не хватило ни сил, ни желания у энтузиастов театральной веры добить стройку.
Еще деяния людей современного театра — штук сто молодых вишневых деревьев ( по числу прошедших лет после вырубки сада Лопахиным. Тоже в своем роде революционер был, капитал-большевик).
Новый, в чем-то тоже очень бутафорский сад густо покрыт белыми хлопьями цветов. По размерам, скорее, палисадник. Куда ему до того Вишневого сада. Тем более, что на месте того сада теперь воплощенная мечта Лопахина — дачи, доходные коттеджи. В два, три этажа из кирпича и бетона. За высокими оградами с телекамерами слежения. Жив Лопахин! Его идеи торжествуют.
Да еще Фирс жив. А ни Раневской, ни Пети Трофимова, ни Епиходова нет. Исчезли как вид.
Лопахина за тонированными стеклами "Мерседеса", за глухим забором коттеджа не достать. А Фирс — вот он. Метет дорожку метлой из пластмассовых вичек у восстановленного и тоже несколько сценического "дома Раневской".
Фирса зовут Иван Егорович. Ему под семьдесят. Он в бейсболке и легкой американской курточке. На ногах коричневые туфли, едва ли что не лакированные когда-то, лет двадцать назад. Он улыбчив и разговорчив. Уложив ладони на черенок метлы, как на посох, неторопливо рассказывает о своей жизни. Увязает в бесконечных подробностях. Постоянно приходится вытягивать его на главную тему. По виду, я думал, он из бывших офицеров. Оказалось — зоотехник, кандидат наук. Бруцеллезом от скота заразился. Болел. Инвалидность имеет. И — лимитчик! " Лимит пришел на институт, пятнадцать мест, и меня взяли". А до того скитался по стране. " На молокозавод мастером поступил. Через месяц — тысяча бутылок недостачи. Меня успокаивают : ничего, не расстраивайся. Это мы запросто. Дали возчику маслица, сметанки, он все накладные по битой таре подписал, недостача покрылась. А зарплату мне положили семьдесят рублей. Почему так мало, спрашиваю? Но ты же в пищевой промышленности работаешь, — говорят. Всегда сыт и домой можешь что-то пронести. Так жили. А хорошо было. Не то что теперь"...
Совсем как тот, классический, Фирс : " А воля вышла — все рады. А чему рады — и сами не знают... Прежде очень хорошо было".
Мы беседуем возле клумбы с какими-то красными цветами, бегоний что-ли, которые увяли по неизвестной причине. Иван Егорович озабочен этой клумбой. Залитый неземным белым цветом вишневый садик его не волнует. Иван Егорович пытается доискаться причины бегониевого падежа. " Наверно, химкомбинат выброс сделал, и с дождем яд пролился". А я указываю на благоухающий вишневый молодняк, на эту чудную божественную красоту, на которую ядовитый дождь тот тоже бы должен подействовать. Но — цветет!
Недоумение это (красные цветы погибли, а белые — нет) не покинуло меня и после того, как далеко позади осталась старинная помещичья усадьба. Я мчал по Ярославскому шоссе, озадаченный сторожем Иваном Егоровичем. Отчего это не ко времени осыпались красные бутоны, а белый цвет устоял?
В каком-то странном романсовом духе мыслилось. Будто бы мне Иван Егорович под гитару напевал: "Мрак за окном непрогляден. Боже, как ночь холодна! Родины путь безотраден. Свечи сгорели до дна". И будто бы я ему отвечал таким же возвышенным слогом: "Повода нет для печали. Друг мой, в саду, посмотри — красные розы опали, а белые все расцвели. Пух тополей на аллее. Лилии как на подбор в тихом пруду. И белеет в нежных ромашках угор. Родина — снова невеста. Вечных берез хоровод кружит в лугах. И над лесом белое солнце встает".
И потом как будто бы мы вместе, дуэтом с Иваном Егоровичем, обнявшись, со счастливой слезой: " Повода нет для печали. Друг мой, в саду, посмотри — красные розы опали. А белые все расцвели".
Александр Лысков
1.0x
