| | | | |
№22(549)
25-05-2004
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Я понимаю, что моя статья, словно холостой выстрел, только слабый шум и пороховая гарь от него; ну разве что сдует перхоть с воротника шкодливого бессердечного столоначальника. Но если грянет над ухом Кремля миллион холостых залпов? Если купно народ русский заголосит? Ведь встрепенется же наместник, и на время переставая отслаивать от пальцев банковские билеты, с досадою крикнет по— за броневую стену: "И что это вам, идиотам, не спится?", и поведет вокруг себя осоловелым взглядом, минуя сонную, затхлую золотую мишуру покоев, и вдруг вспомнит на миг родову свою, что улеглась на погосте, избу замшелую, утекающую венцами в землю, покосившийся тын и родные запольки, где скрипя на ветру, шатается сиротою закорелая береза…И быть может, что-то русское заворошится в груди и запросится наружу почти забытыми сокровенными словами. И замычит, родимый, едва ворочая деревянным языком, и, чтобы объясниться с Русью, отряхнет пыль с покрышек, полезет в словарь, а там немо взгляду, безотзывно душе и хладно сердцу, как в древнем амбаре. Подаст голос в деревню, но с пустырей, поросших травяной ветошью, отзовется лишь длинный, с коленцами, протяг ветра, похожий на волчий вой. И если чего христового утаилось в сердце, невольно пожалеет, что в земляной России безумный город покорил деревню, обезземелил и обезъязычил её, а вместе с нею и себя.
Оттого, наверное, город, позабывший потаенные зовы земли, призывает нынче сохранять язык, словно бы это штабель с облицовочными кирпичами; де, все прикосливое и несуразное, горбатое и кривое, что неровно укладывается в штабеля, выкинем, как прах и щебень, — остальное же, что не выпирает углами, надежно прикроем крышею, чтобы не мочило, не квасилось, — вот и хранись, родимый, и не голошень по стоеросовому мужику, молящемуся пню и колесу. Де, и нам как-то спокойнее, когда ты в груду и под надзором.
По униженности русской деревни видно, как кочевники презирают крестьян, мужик для них — быдло, кое постоянно из века в век пытаются загнать в стойло и натянуть на выю тугой хомут. Кормилец наш, как и в прежние времена, — изгой, страдалец, человек низшего сорта; себялюбивые города, похитив у крестьянина его волю, уничтожают его смысл быванья, а значит, и себя сживают со света.
Не понимают, наивные, что если осиротеет нива, то сразу же скукожится, изветрится живой разговорный язык, да и вовсе оскудеет, когда пахарь сойдет с земли в города. Потому надо защищать не язык, а земледела, оратая, кормильца. Но прокатитесь от столицы на сотню верст и встретит вас запустошение, сиротство, немота и невзглядь, словно очередной мамай прошел по Руси, да вот споткнулся о Москву, понимая, что русскую столицу, завоеванную ростовщиком, ему не осилить. А ведь именно земля, родильница сокровенного родового слова, пестователь и охранительница его, оставлена без защиты.
"Слово неправильно сказанное, неправильно и существует. Слово особую силу имеет", — так говаривали наши предки. Они полагали, что слово не потухает, но обладая особой энергией, заселяется в эфире, существует извечно в особом, может быть, и райском мире. Иначе грустно жить, если уверуешь, что людские души, отлетая в райские сады, обитают там в вечном молчании, а все живые неумолчные звуки природы, её песни ложатся под ноги, как палая листва, а не возносятся вослед за усопшими.
Каждый из нас, будто почка, крохотный листок на древе нации, и не может верно знать, как живет разговорный язык, какими путями движется, погружается ли, огрузнув от бытия, в бучило времени на погребение, или готово вскоре вновь вернуться из забвения на поверхность русской жизни. Нам не дано угадать, беднее или богаче был язык наших предков две тысячи лет тому назад, ибо целые пласты сословного быта, обычаев и обрядов время от времени выпадали из внешнего оборота и сонно оседали на дно, не истлевая там вовсе, как летошняя трава, и после снова всплывали для нашей услуги и воспитания души. Осколки вроде бы забытого словарного свода вдруг являются к нам вроде бы ниоткуда, вплетаются в живую ткань разговорного языка, замещая собою временные, текучие и случайные слова. Другое дело, что мы разучились обращаться с ним из-за духовного оскудения, и даже православная вера, увы, в этом нам не подпорка. Прибаутки, скоморошины, пословицы и загадки, частушки и приговорки — вся эта краснословица была уместной в обыденной речи мужика и бабы, придавала разговору чувственный окрас. Наше оскудение случилось не из-за того, что мы этого словесного богатства не можем вынуть из памяти, но из-за опреснения характера и душевного очерствления. Нам не хочется говорить красиво, и оттого мы потиху засохли, заскорбели умом и душою. Свинцовая мерзость жизни немало положила усилий, чтобы оскотинить нас…
Вот я написал роман "Раскол" о семнадцатом веке, не насилуя себя, не сочинив ни одного слова, практически не заглядывая в словари; я лишь возбудил и достал народную речь из своей скудной памяти. И оказалось, что наши предки триста лет назад говорили точно так же, как нынче поморцы на Северах. Но разве я прежде знал, сколько образов роится во мне? Ведь никто не в России не подразумевал, что на берегу Белого моря живет какая-то Марфа Крюкова, одноглазая бобылка, у которой в крохотной головенке хранится исторический эпос неизмеримой глубины, а её памяти позавидовал бы и легендарный Гомер. Как бы случайно нашли Марфеньку, записали " на машину с трубой" и поразились гениальности крестьянки. Но почему нашли-то? Да потому что после революции захотелось познать родовую память русского народа во всей глубине, измерить её былинной мерою; и оказалось, что воистину Микула Селянинович сильнее богатыря Святогора. Так же, вроде бы случайно, наткнулись на милостыньщицу Марью Дмитриевну Кривополенову, что скиталась по реке Пинеге "за кусочками", и удивлению столичных фольклористов не было предела. Такие хранители древностей, такие "ходячие словари" не могли появиться в городских вавилонах, где земля закатана под асфальт, а солнце окутано смогом. Деревню надо спасать всем миром не только ради куска насущного, но и хлеба духовного, ибо без национального сознания не устоит и самая сытая держава, раскормленная "гамбургерами" и ситными каравашками.
Я пишу на том русском, на котором говорили мои предки тыщи лет, и никакой угрозы не почувствовал бы языку, если бы не видел, в какую пропасть сталкивают ростовщики деревню, пытаются превратить великий народ в сброд, а вместе с погибающим крестьянством и себя лишают будущего.
Русский народ ничего не мог молвить в простоте, и отсюда красота, сила и волшебство его речи. Слово — душа нации; гибкость языка, его многобразность, его ласковость, его многомерность и видимая податливость, его игривость при внутренней скрытности, его отчаянность и прицельная зоркость, его пронзительная певучесть, звуком своим соединяющая с небесами, — все это вместе и есть содержание души русского народа.
Владимир Личутин
1.0x
