| | | | |
№19(546)
05-05-2004
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Четыре года назад судьба послала мне вестника, а я в пылу торжества, весь разгоряченный, с туманной головою от похвальбы, едва расслышал глуховатый старческий голос посланца в людском гомоне, похожем на птичий грай, и тут же позабыл его в суматохе юбилейного столпотворения. У меня словно зарево вспыхнуло в голове, и так мучительно обожгло сердце и я, растерявшись, уводя в сторону взгляд, что-то пробормотал вяло, не зная, о чем спросить, так всё случилось странно и неожиданно. Он же смущенно поклонился и как-то торопливо растворился в толпе. Я после старался вспомнить признание, старик, кажется, сказал,что знавал моего отца накануне войны, или служил с ним действительную, а потом разминулись на войне? Всё вымелось из моей пустой головы, как бы выдуло сквозняком. Иль наснилось? Иль привиделось? Да нет же, меня действительно разыскал посланец отца, которого я никогда не видел, и оттого мне трудно представить, каким бы вдруг он явился, мой отец, из нетей долгого забвения, а я бы и не признал его в высохшем согбенном старичке с темным морщиноватым лицом, сивой прядкой волос надо лбом и печальным выцветшим взглядом? Я ведь вздрогнул тогда от какого-то мистического ожидания, что внезапный гость сейчас скажет: дескать, отец ваш жив, я знаю, где он и отведу к нему... Это Господь протянул мне прядено клубка, но я небрежно оборвал его.
На фотографиях отец красив: у него волосы темнорусой густой шапкой, испытующий взгляд черных горячих глаз. То он с гармоникой, то с гитарой, то с баллалайкой, то среди спортсменов, то в пожарной робе и на голове сияет начищенная до золота медная шапка, то с указкой у глобуса. Романтический, деятельный деревенский учитель. Ещё за полтора года до Отечественной он писал жене из действующей армии: "На пороге великая ужасная война, которая наделает много бед, чувствую, мне не остаться в живых, и если родится сын, то назови его Владимиром... " Это шла речь обо мне...
Я не знаю даже дня рождения отца, как-то дома не принято было справлять его, хотя все прочие праздники отмечали. Отец для меня был весь соткан из воздуха ожидания. Мать ждала его до сорок девятого года, считалось, что он пропал без вести, как сгинули в том пожаре миллионы русских мужиков. Постоянно до нас доходили слухи, что видели учителя Владимира Петровича то на пересылке, то на каком-то арестантском этапе, то в лагерях, то на пароходе с другой женщиной, то в очереди на вокзале. Перетолки были всякого рода, они подогревали нашу жизнь, давали ей веры и терпения, а с ними куда легче переносились лихолетья. Но вот из военкомата принесли бумагу, что наш отец погиб где-то под Оршей. Известие поначалу ошеломило, надломило мать: то она, лежа в кровати, уже в сотый раз перечитывала письма, целовала и плакала, беседовала с мужем, как с живым, то укоряла его, что вот он погиб, обманул, сбежал от семьи, а её, несчастную, оставил коротать долгие годы в одиночестве. Нам казалось, что матери было бы куда легче, если бы отец обнаружился и пусть бы себе жил на другом краю света с новой семьею; по-моему, мать так до конца своих лет и не поверила, что муж погиб. Эти потускневшие письма, полные любви, долго не оставляли в покое, а после превратились в единственное бесценное богатство; ведь Господь не столь безжалостен, полагала она, чтобы до конца обрезать даже крохотные надежды на спасение... В двадцать пять лет оставшись вдовою, пройдя все тернии жизни, она с упорством наискивала в письмах хоть бы крохотные осколки короткой женской радости,чтобы увериться в былом счастии, что не так горька и безысходна была её бабья доля. В сотый раз вычитывая крохотные подробности, она, как по лествице, опускалась в прожитое — и вдруг находила праздничное, утешливое для души, светилась вся и смеялась, как девочка.
... Они познакомились, когда ей исполнилось тринадцать. Она, уже наслышанная о странном новом учителе, пришла в четвертый класс... Отец, не дожидаясь попутного транспорта из Чешской губы, прямиком через тундры с риском для жизни прибрел в деревню Жердь, куда его направили в школу, и поселился в соседях. Вскоре учитель влюбился в круглолицую ученицу, дочь лишенца. Через год, ее, совсем ещё девочку, погнали по разнарядке на сплав, окатывать с берегов обмелившиеся бревна, потом с мужиками в лес и школу пришлось оставить. Учитель полюбил её бережно, чисто и нетревожно, как было заведено на староверческом Севере. Однажды явился к родителям и попросил руки. Ему настрого отказали, сказали, чтобы не " галил", не смешил людей и не приставал к ребенку: дескать, жди, когда войдет в возраст. От обиды побежал в лес вешаться. Через год снова попросил руки и снова ему отказали. Побежал от горя топиться. На третий год, когда ей исполнилось шестнадцать, их записали в сельсовете. Ездили в село через реку, а когда пристали к деревне и жених выносил невесту из лодки на руках да споткнулся и сронил молодую в воду. Ну разве можно такое забыть? Кто-то на угоре смеялся, подружки пели величальную, а старбени суеверно судачили: "Худой знак-то, порато худой... Ну что за мужик,если не смог девку на гору занесть. Не падет молодым счастья, не заживутся вместях-то". Да кто тогда, в новое-то время, слушал бабьи опасливые "запуки и прикосы". Лишь через вдовьи студеные годы слова те всплывут и наполнятся вдруг иным, грозным смыслом...
Потом стали мужиков загонять в колхозы, и учитель первым записался в артель. Он всюду хотел быть за вожака. Богатых и середняков принялись кулачить, скудное имение продавали с молотка за копейки. Учителю приглянулась гитара, он давно мечтал о шестиструнной. Дочь раскулаченных, свесившись из окна, плакала, умоляла оставить хотя бы гитару. Но он не послушался "контры" и купил, не торгуясь, из гордости, чтобы не обнаружить народу сердечной жалости и слабости натуры. "Будь ты проклят! " — кричала из окна девушка, рвала на себе волосы, пока-то её оттащили в избу. Учитель верил в грядущие счастливые времена, когда лапотная Россия из нищих изобок переберется в хрустальные замки, и каллиграфическим почерком выводил в тетрадках в косую линейку фантастический роман. Заводчик всех новин, любимец деревенских ребят, учитель был крещеным человеком, но и с этим пережитком надо было распрощаться. Выстраивать будущее надо было с себя. Так учил Емельян Ярославский, главный атеист Советов. И учитель полез на церковь ронять крест, чтобы из храма сделать клуб. Деревенские парни тянули за веревки и радостно смеялись. А старухи вопили в небо, где орудовал пилою учитель: "Будь ты проклят, нечестивец!" Он был чужой, охульник, кем-то насланный с проказами из мещанской Мезени, и оттого творимое учителем чудилось печищанам особенно темным и грешным. Но и этот посул пронесся мимо ушей учителя, как бы не задев его; да и того семейного рая, в котором жили они тогда, никто в мире не смог бы поколебать... Мои родители свято верили, что строят рай на земле.
Но вот пришла на Русский Двор война, и учитель погиб. Он, когда-то в юности сокрушавший церковь, оказался истинным христианином, без страха и упрека отдавшим родине самое дорогое. Среди тех, кто, смеясь, рушил взглавие храма, был и крещеный Александр Торцев, двоюродный брат моей матери; он повторит подвиг Александра Матросова и станет Героем Советского Союза.
... А мне пришлось расти без отца. Но каждый год 9 мая отец воскресает для меня.
Владимир Личутин
1.0x
