| | | | |
№12(539)
16-03-2004
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
В прошлом году август стоял на удивление переменчивый; то облака наскочат темными бураками, прольются на землю секущим дождем, то солнце проглянет, как в июльский зной. Скоро из деревни съезжать, детям в школу, а сердце томится, на Оку позывает, чтобы ухватить последней рыбалки. До сворота на реку километров семьдесят, да приокскими лугами бездорожицей ещё верст с десяток: это тебе не к теще на блины. И я мешкал, откладывал поход, подгадывая доброй погоды.
…И снова всю ночь нудил дождь, как из прорвы, а к утру перестал. Солнце умылось, слабый ветер-низовик морщинил лужи. "Погода наладилась и теперь до пятницы не сломается, — твердо настроился я, заминая сомнения. — Сегодня иль никогда". И решительно скомандовал сыну: "По коням!" Торопливо, но по заведенному за долгие годы порядку, стараясь ничего не упустить, сложили в машину рыбацкий скарб. Жена прощально помахала, будто провожала на войну, дочка прижалась к материному боку, обиженная, что не взял с собою.…
"Нива", с упорством перемогая наводяневшие травяные пустоши и осотные непролази, и крутые глинистые оползни у дубняков, ползла к реке, и я, осатанелый, сцепив зубы, поддавшись непонятному гипнозу, не задумывался, куда лезу и зачем и как буду попадать назад? Сын лупил голубыми глазенками на просторы, заштрихованные дождем-ситничком, и беспечно напевал, мотая белесой головенкою в лад мотору. Его бестолковая песня не столько успокаивала, сколько раздражала, и я временами орал сыну: "Заткнись!" Он спохватывался, виновато отвечал: "Прости, папа", но через секунду уже снова тянул , как ненец, свою бесконечную наивную музыку.
С муками, плутая в лугах, под вечер добрались до заповедного места. Встали лагерем на высоком кряжистом берегу; далеко внизу неукротимо, порою солнечно вспыхивая под резкими ударами ветра, куда-то стремилась Ока, по сизой воде несло клочья желтоватой пены, траву и длинные зеленые веревки донной тины. Багровое солнце на западе торопливо скатывалось в зловещую тучу, и надо было успеть схватить вечернего клева на зорьке, проверить рыбацкое счастье. Оглянулся: ненастье со всех сторон обкладывало небо, навивало взлохмаченные рыхлые копны с косой проседью дождя. Оскальзываясь, сполз с глинистого кряжа к воде, приткнулся на заветный мысок, закинул донную удочку. Солнце дробилось в реке и слепило глаза; и тут же, без протяжки, дрогнул кивок удилища, толчок передался в руку .и в самое сердце… Горбатый подлещик трепыхался, бился в ладони и упорно не хотел залезать в торбу; поскользнувшись на глине, я едва не выпустил добычу в Оку. А в голове толклось: не зря ехал-то, не зря!.. Только настоящий рыбак может понять, что творится в эти минуты с человеком И тут тугой порыв ветра сорвался с горы, хлестнул по реке, зажег её белым пламенем; длинное удилище загнуло к кусту ,и я едва удержался на склоне. Оглянулся, сын стоял высоко на юру и звал, напуганный, к себе. Я взбежал на гору, и сразу как бы вошел в плотную стену бесшумного ливня. Заползли в машину, чтобы переждать. Перекусили всухомятку, кой-как расположились на ночевую. Дождь полоскал как из ведра… Ночью я проснулся от чужого ненавистного взгляда. Лицо мое горело, в висках стучали молоты, голова набухла, сжатая обручами, готовая лопнуть. Ветер на воле с треском рвал парусиновые полотнища, встряхивал машину; по небу гуляли сполохи, похожие на молоньи, и в разрывах темного вихрящегося бучила, окрашенного с исподу кровью, порою всплывала огромная бронзовая луна, и с презрением заглядывала в машину, где, разметавшись, спал мальчик и, уставив седую бороду в потолок, лежал беспомощный мужик.
Я наглотался таблеток от давления и вдруг с ужасом подумал, глядя на безмятежного сына: "Боже мой… Ведь на десяток верст по берегу реки ни одного рыбака. Только мы на весь белый свет, и лишь на другом конце света, недоступная нам, упряталась деревенька. А если что случится со мною? Он же пропадет…" И я зашептал жарко и косно, едва ворочая пересохшим от лекарств языком, жалея не столько себя, сколько сына: "Мати Пресвятая Богородица, помилуй нас, грешных". Я вдруг остро понял, что не на кого больше уповать, нет на всем белом свете защиты для сына, кроме Заступницы… И забылся в беспамятстве, бесконечно прокручивая молитву…
Очнулся я под мерный шорох дождя. Сын толкал меня в бок и нудел: "Папа, надо ехать". Я выглянул в окно, ночного испуга во мне не было. Страсть толкала к реке. Там плавали огромные рыбины и ждали меня. Но впереди просверкивала луговая дорога, залитая водою, как жидким серебром. Всё в моей душе спуталось, затлело от раздражения. И тут в клубах дегтярной мглы над головою показался голубоватый зрак, обметанный трахомой, и меня охватил суеверный ужас. Мне показалось, что нашего живого времени осталось с "гулькин", когда мы ещё сможем вырваться из опутенок на волю. Весь непролазный путь встал перед глазами, и я воистину устрашился его. "Мы пропадем тут", — сказал строго сын. И слова его показались вещими, они словно бы освобождали меня от непонятной клятвы. "Не каркай! — оборвал я строго. — Закаркал…Рыбак — с печки бряк".
Мы скоро собрались и пустились в обратный путь. Тяжелые спутанные травы нависли над колеей. И вдруг я увидел неторопко шагающий по дороге утиный табунок, видимо, запоздавший, ещё не вставший на крыло. Птицам бы кинуться в заросли шиповника, к оврагу, на дне которого лежало озеро, а они вот вдруг стали ложиться перед колесами машины, упрятывая голову под крыло. Это было так удивительно… На миг у меня взыграл охотничий азарт; даже представил, как запихиваю добычу, все эти двенадцать уток, в мешок, привожу домой. Соблазн был велик; я взял в руки крайнюю крякву; она не трепыхалась в ладонях, не билась ошалело, но лежала доверчиво, лишь мелко вздрагивая телом. Я чувствовал, как мелко под теплым пером бьется её сердце. Может, эта доверчивость и смутила меня? Я отнес птицу в траву, потом другую, третью…Я сел за руль с чувством чистоты и благородства, будто причастился и умирился душою; через минуту, оглянувшись, с удивлением увидел, что весь табунок спешит за машиною, как за утерянной мамкой…Но вот отстал, исчез за поворотом.
Наверное, часа два мы блуждали по лугам, сыскивая верного пути, и ни разу не увязнув, въехали на деревенскую улицу. Над рекою, откуда мы только что выбрались, двигалась с ветром темно-сизая стена дождя. И вдруг сын сказал с убеждением и как-то строго: "Папа, вот мы пожалели уточек, и Бог пожалел нас. Правда, папа?". "Угу", — согласился я. "А я знаю, тебе хотелось убить уточку в суп. Правда, папа?". "Угу", — признался я и отвел взгляд.
…Путь в родные домы был открыт.
Владимир Личутин
1.0x
