ДОПЛАТНЫЕ ПИСЬМА

ДОПЛАТНЫЕ ПИСЬМА
Вспоминает дочь Цветаевой: спорили, что лучше: поэзия или живопись, и мама доказывала, что поэт — выше всех, что поэзия — выше всех искусств, что это — дар Божий. Наконец, дошли до необитаемого острова. Мама: поэт все равно, без единого человека вокруг, без пера и бумаги, все равно будет писать стихи, а если и не писать, то говорить, бормотать, петь стихи, совсем один, до последнего издыхания. Ей возражала акварелистка: а художник на необитаемом острове все равно будет острым камнем по плоскому царапать свои картины. И тут мама расплакалась. И сказала: а все равно поэт — выше! Сын Цветаевой, ему семь лет, бросается на художницу: дура! не смей обижать маму!
Ее любимые стихи — пушкинское "К морю". Летом 1902 года она переписывала их из книжки в книжку, чтобы всегда носить в кармане, чтобы с Морем — гулять. Книжка — пятнадцать четверостиший — прошивалась вышивальной иглой. Или слово пропустит, или кляксу посадит и — кончено, этой книжки она уже любить не будет. Так все лето и переписывала.
Или вдруг увидит, что строчки к концу немножко клонятся.
Или рукавом конец страницы смазан.
В свободное от писания время сидела на книжке всем своим телом и напором, чтобы листки — не топырились. На ночь на книжку клался любимый булыжник — с искрами. Книги мне дали больше, чем люди, пишет она в 1911 году. И в двадцать шестом, для анкеты — "Любимые книги в мире, те, с которыми сожгут: "Нибелунги", "Илиада", "Слово о полку Игореве". Современник пишет о загадке ее анатомической природы: голова ее была одухотворена, как .голова мыслителя, выражая сочетание разных вековых культур и народностей, руки же…Такие руки с ненавистью сжигали помещичьи усадьбы. Владела не только словом, но и жестом. Как-то в Центральном Доме литераторов, в сороковом году, она увидела знакомую фигуру; в молодости был влюблен в нее; а тут сделал вид, что не заметил. Окликнула, поманила пальчиком; подбежал. С размахом влепила пощечину.
Цветаева — Максимилиану Волошину (ей восемнадцать, ему тридцать четыре): "Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приемной дочерью, кроме твоей...Если тебе понадобится соучастник в какой-нибудь мистификации, позови меня. Если она мне понравится, я соглашусь. Надеюсь, другого конца ты не ожидал?.. А когда ты мне (запустил) попал мячиком в лицо, я тебя прощаю. Мы сейчас шли с Сережей по деревне и представили себе, как бы ты вышел нам навстречу из-за угла, в своем балахоне, с палкой в руках и начал бы меня бодать. А я бы сказала: "Ма-акс! Ма-акс! Я не люблю, когда бодаются!" Теперь я ценю тебя целиком, даже твое боданье. Но так как это письмо слишком похоже на объяснение в любви, — прекращаю".
Скоро она выйдет за Сережу, а через двадцать два года напишет Тесковой: гений нашего рода, женского, моей матери рода, был гений брака с не-тем. Еще через год, Буниной: единственное, что уцелело — сознание доброкачественности Сергея Яковлевича и жалость, с которой когда-то все и началось.
С.Я.Эфрон — Цветаевой: "Я ничего не буду от Вас требовать — мне ничего и не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы" (они женаты уже больше девяти лет).
Ее желания просты: я хочу от Вас моей любви к Вам; моей веры в Вас.
— Великий мастер может создать нечто идеальное, ибо он создает то, что долженствует быть. Реальность во всем ее могуществе. Другим же, малым мастерам в искусстве и любви остается только рисовать, любить — согласно с природой.
В Русском Каноне только она и Николай Федоров — не считались с реальностью; т.е. считали, что реальность должна быть изменена и будет создано "то, что долженствует быть". Отчетливо сознавая, что то, что "будет", так же маловероятно, как то, чего не было совсем; так же маловероятно, как зарождение жизни, скажем, на земле.
— Нет, я пожалуй странный человек, другим на диво! Быть, несмотря на наш XX век, такой счастливой! (1914 год).
— Да разве я поэт? Я просто живу, радуюсь, люблю свою кошку, плачу, наряжаюсь — и пишу стихи. Вот Мандельштам, например, Чурилин — поэты (1923).
— Я от природы очень веселая. Может быть, это — другое, но другого слова нет. Мне очень мало нужно было, чтобы быть счастливой... От счастливого — идет счастье. От меня — шло. Здорово шло...От меня шла — свобода. Человек — вдруг — знал, что выбросившись из окна — упадет вверх. На мне люди оживали, как янтарь (31 августа 1940).
У нее никогда не болела голова.
— Марина! Мы гибнем. Должен ли я уходить из партии? — Вы, если не ошибаюсь, вступили в нее, когда белые были в трех верстах от Воронежа?
— Да. — Борис, я люблю, чтобы деревья росли прямо. Ростите в небо. Оно одно: для красных и для белых.
Варлам Шаламов пишет, что жизнь Цветаевой "неизмеримо дороже людям, чем жизнь любого конструктора любого космического корабля". Иногда ее стихи читают на радио или телевидении и это невыносимо; может быть, потому, что "Тебе, имеющему быть рожденным столетие спустя, как отдышу" — это никому из нас: он еще не родился.
М. КОВРОВ