— Гелий Михайлович, вы прошли огромный творческий путь. Могли бы вы сегодня вспомнить ваши первые опыты занятий живописью?
— Начинал я в кружке по скульптуре. Мне тогда, в 1935 году, было десять лет. Детство я прожил в районе Остоженки. Музей изящных искусств имени Пушкина располагался недалеко. Как-то я зашел в музей и увидел, что идет запись в детский кружок при музее. Я, как требовалось, достал где-то пластилин и записался в этот кружок.
Сейчас с теплотой вспоминается та живая и подлинно демократическая атмосфера, которая царила тогда в музее Пушкина. Детские студии по скульптуре и рисунку занимали подвальные помещения здания. Все экспозиционные залы были полны рисующих детей. В моем кружке дело было поставлено таким образом: мы поднимались в музей, произвольно выбирали какую-либо скульптуру, а потом спускались и по памяти лепили ее внизу.
В музее бывали и знаменитые художники. Очень хорошо помню, как Павел Корин рисовал Гатамелата. Строгий, в белом халате художник стоял перед мольбертом, а мы скопились вокруг и, затаив дыхание, наблюдали за его действиями. Сейчас в Пушкинском музее совсем все по-другому. А в те годы, о которых я рассказываю, музей жил еще заветами Цветаева, оставался по духу общественным, просветительским учреждением при Московском университете. Вскоре рядом с моим домом под окнами открылась детская студия живописи, которую вела прекрасный педагог Антонина Петровна Сергеева, кстати ученица Коровина. Примечательно, что нашу студию посещали и беспризорники. Помню, один пришел к Антонине Петровне со своей работой. Это был портрет Пушкина, писанный масляными красками на стекле. Портрет можно было смотреть как с одной, так и с другой стороны, что представляло предмет особой гордости автора. Антонина Петровна взяла мальчика в группу, потом купила для него ботинки и пальто…
Таким образом работала целая система воспитания и образования детей, выстроенная Советской властью. Тогда по всей стране в Домах пионеров работали кружки, где преподавали детям музыку, театральное искусство, живопись. Почти все среднее поколение довоенных художников подрабатывало педагогической деятельностью. В педагоги тогда шли очень хорошие и достаточно маститые художники. Антонина Петровна, помимо того, что водила нас в Музей зарубежного искусства и Третьяковку, сама прекрасно рисовала, своим примером учила нас технике рисунка. Запомнились внимательность и серьезность отношения к нам. Это само по себе было уроком и воспитанием.
Сегодня тема детского воспитания — это очень существенная проблема. Сейчас государство детьми не интересуется, дети большей частью болтаются на улицах и даже, как я знаю, спортивные кружки уже редкость. А мы были загружены чрезвычайно.
— Вы один из первых выпускников Средней московской художественной школы. Это учебное заведение, созданное при Московском художественном институте, на мой взгляд, затевалось, как своего рода лаборатория, где взращивалась будущая художественная элита страны. Неслучайно большинство академиков живописи — выпускники школы. Расскажите об этом периоде…
— В августе 1939 года я, сдав экзамены, поступил в Среднюю московскую художественную школу. Эта школа, созданная по инициативе Грабаря, несомненно, была на особом положении. У нас преподавали многие вузовские преподаватели. Сам Грабарь несколько раз читал у нас лекции и часто бывал на просмотрах. Один раз он устроил в школе выставку акварелей из фондов Третьяковкой галереи. Выставка располагалась прямо в физкультурном зале… К нам привозили и работы студентов Московского художественного института, таким образом приучая уже к следующему этапу образования. Да, это была школа-любимица. Но никакого духа элитарности не было. Напротив, все было очень демократично. Сам институт еще только формировался. Жестких требований еще не было. Мы в свободной манере писали натюрморты, портреты. При школе находилось общежитие, куда съезжались ребята со всех концов страны.
Показательно, что когда началась война, младшие классы получили броню, отсрочку от службы в армии. В крайне тяжелое для страны время государство думало о будущих художниках…
Сейчас часто говорят высокими словами о культуре, но забывают о том, что нужен, прежде всего, метод воспитания и образования. Это касается не только культуры, но также науки и спорта. Нам дали здоровое воспитание, по существу. В школе нам привили крепкие и простые истины, не очень политизированные. Сейчас принято утрировать и представлять общество того времени сплошным концлагерем. Тогда по крайней мере мы ездили с этюдником по всей стране, рисовали все, что хотели.
— Гелий Михайлович, период вашей творческой зрелости пришелся на противоречивую, но яркую эпоху. Речь идет о 60-х годах ХХ века. В чем, на ваш взгляд, секрет, феномен той пороры?
— Есть такой устоявшейся термин — "шестидесятники". Но для меня "шестидесятники" — это не Евтушенко и Вознесенский. Это прежде всего люди, вышедшие из пламени войны. Это они несли в себе новое представление о вселенной, о жизни, об искусстве. Целое поколение пришло с войны со страстной мечтой о мирной жизни, жаждой знаний, тягой к труду. Именно это военное поколение формировало дух эпохи, который был позже подхвачен "гнилой интеллигенцией" и вскоре развеялся. Но тогда речь шла именно о новом, исполненном творческой энергии человеке, который в корне изменил взгляд на вещи.
— Вспоминаю ваши работы. Серию "Опаленные войной"… Это очень суровые вещи.
— Я поступил в художественную школу в августе 1939 года, а 1 сентября в Европе началась война. Я заканчивал институт в 1950 году. И нам вручали дипломы под лозунгом: "Американцы — руки прочь от Кореи!". Мы — поколение, пронизанное войной. Часть из нас воевали, часть нет. Но мы все воспитывались в этой атмосфере.
— В течение многих лет наша газета занимается поиском зон и сред, в которых копится энергия неизбежного завтрашнего взлета, пробиваются ростки русского возрождения. Альтернативой либеральной деструкции выступают художники охранительного, так называемого почвеннического направления. Признавая их исключительную роль в деле сохранения наших культурных традиций, мы продолжаем ставить вопрос об актуальности их творчества.
— Существует целый пласт художников, чьи привязанности лежат исключительно в XIX веке. Но цена художника в том, как он откликается на явления жизни. Почему он жив? Потому, что он реагирует. Он ведь живет и творит в этой реальности, неважно — нравится она ему или нет. Попытка убежать — это от неспособности творчески ее осмыслить.
С одной стороны, какой-нибудь Никос Сафронов демонстрирует старые иконы, на которых написаны голые безобразные бабы. С другой стороны, художники проповедуют русское и православное, а в самом их искусстве какие-то кареты, дамы в чепчиках и русского ничего нет.
В детстве я видел, как взрывали храм Христа Спасителя. Теперь его восстановили и в росписи верхнего храма попытались лишь повторить то, что было когда-то: не хватило решительности украсить новый храм новой живописью. У нас прекрасная школа мозаики. Мозаика позволяет использовать современный язык, обладающий долей условности, что не противоречит, кстати, православной традиции.
— Гелий Михайлович, вы один из очень немногих современных живописцев, для которых огромное значение имеет идейная, если угодно, литературная составляющая произведения. Где, в каких областях проходит грань между натурой и идеальным образом? Ведь в своем творчестве вы идеалист, романтик…
— В живописи я скорее сочинитель, как было отмечено вами, человек литературы. Дело в том, что наша живописная школа — это в основном натурная школа. Вы заметили, что все художники летом разбегаются по своим захолустьям, выезжают на пленэр и рисуют пейзажи. Нынче эта школа дает существенные сбои. С одной стороны, молодежь не очень принимает ее. С другой, воспитанные в этом русле мастера не знают, как применить свое умение. Под эту привычку писать с натуры зачастую подводится идейная основа: верность традициям и так далее… Традиции здесь ни при чем, просто у нас принято считать художником того, кто может придти и более или менее точно перенести на холст то, что он видит.
Ведь в музыке есть исполнители и есть композиторы. Исполнители всегда на виду. Композиторы немного в тени. Талантливые исполнители привносят в произведение энергию собственной души. То же самое происходит с талантливым художником натурной школы. Он приносит свое особое видение объекта. Такой художник может быть и гениальным… Но он всегда следует заданному мотиву. Композитор создает на пустынном месте, синтезирует из воздуха.
Я очень любил покойного Свиридова. Как-то мы сидели здесь, в мастерской, и он сказал такую фразу: "Музыку у нас иногда обожествляют, но поверьте, там очень много техники. Но тайна — она лежит в мелодии…" Свиридов тоже любил хорошую литературу. Кстати, когда я начинал разрабатывать тему Моцарта и Сальери, делал эскизы, Свиридов сделал несколько существенных замечаний. Он очень глубоко эту тему чувствовал. В том числе он обратил мое внимание на одну интересную деталь: Сальери для Моцарта — иностранец. Моцарт в письмах к отцу называет Сальери "грязным итальяшкой". Моцарт — адепт национального, немецкого направления в музыке, и его раздражал тот факт, что приоритет при всех дворах получали итальянцы и аристократия явно пренебрегала немецкой музыкой.
— А что есть "мелодия" в вашей живописи — очевидно, это тема, которую вы находите?
— Не знаю. Я тему и сюжет нахожу достаточно легко. На реализацию темы уходит не так много времени, но она должна обрасти органической формой. В этом большая трудность и тайна. Редко тема рождается в своей форме.
Чувства с возрастом притупляются, а поиск формы находится в области чувства. Тема беспокоит, и я понимаю, что она уже живет, трепещет, но не обрастает телом, форму свою не находит. Здесь начинается самое для меня главное. Довлеют предыдущий опыт, который мешает, та школа, которую я прошел. Все это затрудняет решение задачи единения формы и смысла. Но с другой стороны, если форма найдена, какая бы ни была, произведение уже живет. Ребенок может родиться слабый, нескладный, некрасивый. Но он родился, соединив дух и плоть. Задача уже вырастить его.
— Ваш весьма выразительный, в чем-то даже христоподобный Кихот — это тип, выдуманный вами, или он написан с натуры?
— Всю жизнь с детства читал и перечитывал Сервантеса. Пробовал рисовать, но ничего не получалось. Когда был в Испании, искал соответствующий типаж. Ничего похожего не обнаружил. Только в последние годы нашел прототип благородного идальго в лике собственного отца.
Кстати, современные испанцы всегда делают акцент именно на сумасшествии и чудачествах Дон Кихота, как будто ничего другого в нем не видят. Что касается Христа — то, как известно, Сервантес изобразил ненормального, с точки зрения окружающих, человека. Но явление Христа — это в какой-то степени совершенно аномальное, с точки зрения этого мира, событие.
— На последней большой выставке Союза художников в Манеже были выставлены ваши полотна евангельской тематики, что достаточно неожиданно…
— Когда я потерял сразу двух своих родителей, долгое время из-за боли не мог ничего рисовать. Делал только вот эскизы на библейские темы. Получилась целая серия… Почему-то это было так. Теперь написал три этих картины, которые вы видели на выставке. Но я устал. Тематика трудная и весьма отвлеченная.
— Но работы получились не такие уж отвлеченные. Например, Иуда со своими сребрениками…
— Связь с сегодняшним днем существует. Более усложненная, но связь есть, потому что ее не может не быть.
— А ваша серия "Мутанты"? Это вещи сделаны на грани политического памфлета.
— Я остановился в тот момент, когда работы стали политизироваться и терять общий, более глубокий смысл. Возникла опасность облегченной реакции на происходящее. Памфлеты — не мое дело, я слабею в этой функции. Очень много сил потратил, в 1993 году написал несколько десятков работ разного размера на тему перерождения существ, но потом понял — не мое это дело. Живопись предполагает другой смысловой формат.
— Но все же жалко, что ваших "Мутантов" никто не увидел.
— Да нет, была большая выставка. Галерея "Риджина" выставила около сорока моих работ этого цикла…
— А сегодня над чем вы работайте, Гелий Михайлович?
— Я четко отграничил круг своих интересов. Область политики мне неинтересна. Люди, определяющие ход дел в стране, по выражению Экзюпери, мне глубоко несимпатичны. Те процветающие круги, которые вышли сейчас на арену, мне неинтересны, и я как художник не вижу ни малейшего смысла исследовать эту часть общества. Но мне интересны люди, которые, наоборот, выпадают из этой обоймы. "Лишние люди" — сегодня это довольно-таки широкий круг. Люди отверженные, словно выброшенные из жизни и невостребованные нынешней эпохой… Их судьба, их внутренняя борьба мне интересна. Они для меня представляют подлинный предмет искусства. Недавно видел сюжет по телевидению. В Свердловске нашли оригинальный способ погашения задолженности граждан по квартплате. Тех, кто не смог заплатить, привлекли к дворнецкой работе. Нам показывают, как метет кандидат наук. Человек с двумя высшими образованиями разбирает коробки возле контейнера с мусором. Говорит: "Очень хорошо — целый день на воздухе"… Такие вот люди для меня интересны. Интересны мне и солдаты, которые сражаются сейчас в Чечне. Они выброшены обществом на обочину. Наш социум так устроен, что интереса к судьбам этих солдат никто, кроме их же близких, не проявляет.
Нет, лирика мне не свойственна. Я не хочу писать несчастных, вызывающих жалость, людей. Мне интересны те люди, которые сопротивляются. Личности, которых следует уважать за их осанку, их необыкновенную стойкость.
— Гелий Михайлович, а сами себя вы причисляете к названной категории отверженных?
— Сегодня я невостребован, как и многие мои коллеги. Огромная Всероссийская выставка художников прошла в Манеже. И ни единого отзыва. Полное равнодушие.
— Газета "Завтра" о выставке написала. Но, кстати, на месте руководства Союза художников России я бы подал в суд на руководство государственного телеканала "Культура". Тысяча художников со всей страны свезли свои работы в Москву и… полное оскорбительное, я бы сказал, ритуальное молчание. Не удивлюсь, если это хамство по отношению к русским художникам инспирировано именно Министерством культуры.
— Да, Минкультуры ведет себя тенденциозно, держит очень узкую линию. Сотрудничать с Союзом художников не желает. Но и пресса в принципе потеряла всякие объективные критерии. Слова полностью девальвировались. Значение имеют только деньги. Нынешняя борьба за свободу слова — это борьба за деньги, за кусок хлеба. Ведь для всех, кроме журналистов, никакой свободы слова нет. В советской печати часто выступали разного рода специалисты: ученые, музыканты, производственники. Мне как читателю было интересно узнать мнение профессионала. Сейчас их всех вышибли и остались одни журналисты, которые на лету готовы обнародовать свое мнение по самым сложным вопросам.
— А если не брать сегодняшний расклад, какое у вас в принципе отношение к арт-критикам и искусствоведам.
— Мой грех в том, что я не очень следил за критикой. Не всегда прочитывал отзывы искусствоведов, в том числе и на свое творчество. Но общая динамика, на мой взгляд, такова: критики старшего поколения жили в среде художников, часто сами являлись художниками. Потом пошла волна критиков, которую готовили в Московском университете. Эти были уже оторваны от среды, воспитаны в более снобистском ключе. Они иногда ввязывались в жизнь Союза художников, но скорее — в политическую ее часть, не связанную непосредственно с темой искусства.
— Раз затронута тема Союза художников, хочу спросить вас, Гелий Михайлович: как вы думаете, сегодня, когда исчез в глобальном смысле госзаказ, есть ли у этого объединения перспективы?
— Сейчас все творческие Союзы находятся в подвешенном состоянии. Закон о творческих союзах так и лежит под сукном…
Но Союз художников — это общественная организация, и в период индифферентности государства к творческим людям роль творческих союзов наоборот возрастает. Нужно искать пути для самостоятельной работы. Министр Швыдкой не любит общественные организации и по-видимому хочет их всех упразднить. Но сама идея объединения творческих людей в общественные организации для защиты своих интересов не исчезнет. Нынешний Союз художников во что бы то ни стало надо сохранить, хотя это неоднородная и неординарная среда. Вспоминаю вечные сражения на общих собраниях. Выборы руководства всегда носили скандальный характер. Художники не стеснялись в оценках друг друга.
Но следует понимать, что сохранение, удержание на плаву этой общественной организации — есть огромный ресурс для художников, для русского искусства вообще.
— Насколько мне известно, сейчас в Китае проходит большая выставка работ русских художников. В том числе выставляются и ваши работы. Не так давно китайцы выпустили несколько больших альбомов по советской живописи. Один из них целиком посвящен вашему творчеству. Налицо живейший интерес в Китае к русскому искусству.
— Наверное, это закономерно. Выставляться на Западе — абсолютно безнадежное дело. "Мы им не нужны", — как говорил когда-то Достоевский. А китайцам, может быть, мы и нужны. Во всяком случае, несмотря на все проблемы, общий язык с китайцами найти возможно. Но вот сытый потребительский Запад не прошибешь ничем.
— Гелий Михайлович, как вы видите ближайшее будущее. Грядут ли какие-нибудь перемены?
— Сейчас время безразличия, как это говорят, — плюрализма. Но художник должен быть бескомпромиссен. Компромиссы в творчестве — вещь пагубная. Неуверен, что и в политике терпимость как-то помогает движению, развитию. Во всяком случае, в искусстве ситуация, когда никто ни с кем не спорит, ни во что не верит, ни в какую проблему не вникает, ведет к полной деградации.
Я, как могу, придерживаюсь ритма жизни, выработанного годами. Каждое утро в девять я в мастерской. Не можешь писать — ходи мучайся, но будь на рабочем месте. Последние годы я придерживаюсь известного толстовского принципа: "Делай, что должно. И пусть будет, что будет".
Беседовал Андрей Фефелов
