ЩЕГОЛЬ В ОБНОСКАХ

Author: Григорий Ильяной
ЩЕГОЛЬ В ОБНОСКАХ
52(369)
Date: 26-12-2000
1.
Всякая цивилизация есть машина, работающая на "живой силе", на человеческой энергии. Любой город есть Дом из Крови. Молох. Вроде бы — банальность. Пока не коснется. Когда коснется, начинаются крик и сцена из "Медного всадника": "Ужо тебе, строитель чудотворный! Ужо тебе!".
Из российских наших городов самый "энергоемкий, самый "прожорливый" — преславный наш СПб-Ленинград-СПб. Так получилось — исторически.
Стоит он в плохо пригодном для проживания месте, с климатом больным и разрушительным.
Город пограничный, фронтовой, город-крепость. Таким задумывался, к такой роли назначался. И сыграл свою роль в мировой войне. Сыграл сильно, с трагическим размахом.
Сама структура его такова, что взять его штурмом сложно. Плоский, разделенный каналами и реками, любая точка может быть узлом обороны. Его трудно взять, его можно, однако, сдать, продать, сжечь ядерным ударом, загубив попутно Финляндию и Прибалтику.
Наконец, он выдуман, как парадиз. Большим театром Империи. Задуман и выполнен исконной российской показухой мирового масштаба.
Все эти тяжкие прелести держались и стояли не на припадочном "русском чуде" — на костях. На позвоночниках безымянных петровых-сидоровых. А еще штейнов и штайнов, сонов и саксов. На Акакиях Акакиевичах, сказал бы Гоголь.
Акакиевичей, их мало, о них не сообщают в газетах. И не сообщат. Они — бойцы невидимого фронта. Вернее, невидимые бойцы всех фронтов, неизвестные автоматчики.
2.
Жизнь в СПб-городе так разрушительна, что аборигены вырождаются, увы, уже во втором поколении.
Не надо вспоминать известные имена, фамилии: речь о типичном и массовом, о неизвестных.
И еще — я говорю без цифр, без статистических данных (которых нет, или они хорошо укрыты). Я говорю то, что для меня, четверть века наблюдающего город, неплохо изучившего его физиологию (физику, думаю, тоже), говорю то, что для меня очевидно.
Если слова опытного человека что-то еще значат, слушайте.
При интенсивном расходе человеческого материала городу необходим регулярный, обильный приток свежей крови.
До середины 80-х приток был. Его обеспечивала существующая тогда система.
Учебные заведения с планами ежегодного приема. Промышленность с планированием от достигнутого. Муниципальное хозяйство. Мощная социальная структура. Все эти организации имели служебное жилье, громадные муравейники-общежития, право лимитной прописки. Среди них шла конкуренция за каждую новоприбывшую человеко-единицу.
Ленинград втягивал со всего Союза великое число молодых и незаурядных. Давали им жилье, зарплату, хлеб, кров, давали шанс победить или преуспеть. Они наполняли старые его меха новой горячей кровью.
При "советах" (как при Петре) сей Минотавр получал ежегодно сто тысяч самых свежих душ и тел, летели сами и считали за счастье. Авантюристы, честолюбцы — мечтатели в поисках — как всегда, Эльдорадо. Они создали особую прослойку, мощную, по-своему — влиятельную. Создали особую атмосферу города, электризованную. Это — та самая "лимита".
Через пару-тройку лет из "ста тысяч" оставалось 10-15% самых упорных, они становились плотью и кровью батюшки Петербурга.
3.
Когда-то была легенда. О чрезвычайной культуре ленинградской. А недавно сказали по радио: "столица культуры". Только вот, что это значит? Город, ставший сплошным музеем? Торговый комплекс "Russia culture"? Где любой человек с долларами всегда выберет себе что-нибудь по вкусу. Любую экзотику, вплоть до живой демонстрации трудящихся в честь 7 ноября. ("Хотите увидеть древний прекрасный обычай? Можете даже поучаствовать...")
Только паноптикумы эти и кунсткамеры для нас, "титульных", имеют смысл, когда можно из них, открыв двери, выйти на улицу в жизнь, в которой живет история, в которой есть место творчеству. Музеи — не последняя станция культуры. Полустанок! Одно из действующих учреждений.
Поэтому, говоря о культуре, будем говорить о живых и живущих, хотя этого "аспекта" теперь избегают.
Если не брать во внимание саму ленинградскую манеру, холодную, вязкую, патологически мелочную, которую только с перепугу можно принять за искомую культуру, — могу сказать: в 70-х я встречал еще этого легендарного зверя на улицах города.
Был свидетелем, как пожилые хрупкие дамы дают указание какому-нибудь геркулесу поднять и донести до урны брошенный окурок. Еще пособолезнуют: "Вы, наверное, приезжий?" Покрасневший “лимитчик” бил челом культуре, кидался поднимать окурочек. Тут два момента характерны: ледяная уверенность "дам" и бурная вегетативная реакция "лимитчика". Тут мы видим вымерший почти род явлений: стыд перед культурой.
Еще случай. Из "эпохи" Ленинграда и застоя. Два пьяных чувака вваливаются на заднюю площадку ленинградского автобуса. Начинают общаться... Полилось. А по нынешним временам все полностью в пределах нормы. По нынешним — да, а в ту "эпоху" секунд через шесть какой-то мужичок, я бы даже сказал мужичишко пролетарско-лимитного вида, сгреб обоих: "Что, гады, делаете? Одурели?" А ростом он им обоим по грудь — в шапке. Реакция верзил — струсили, как школьники, застигнутые за курением где-нибудь в школьном подвале. Пряча лица, отворачиваясь, сгинули на первой же остановке. И не понадобилось учинять сцену в духе американских боевиков. Сработали культурно-психологические механизмы — и вымели чудаков за борт... Помните? "Тень, знай свое место!" В те "эпохи" тень еще свое место знала.
Культура это, конечно, Русский музей, Эрмитаж. Но Эрмитаж это, скорее, штаб культуры. А проф. Пиотровский — нач. штаба. А может, просто — завскладом. Без рядовых-то, без автоматчиков-лимитчиков, без иван-дураков да степан-лохов, чей он — Эрмитаж? И что он? Грандиозный сундук, полный фантастического хлама. Археология плюс экзотика? Мекка межконтинентального туризма?..
Четверть века тому назад со своим корешом (два разгильдяя-студента) мы сматывались с лекций и шли, благо рядом, и за символическую плату в Зимний дворец. Шли не "просвещаться". Скорее, как в Луна-парк, сиречь Диснейлэнд: нырнуть и забыться. От многочасовых прогулок в памяти (будто иллюстрация в первой прочитанной книге) — по гигантской дворцовой галерее в свете зимнего полдня навстречу мне движется причудливая фигура друга юности. (Мы иногда расходились, бродили по себе, случайно встречались...) Через 20 лет бывший друг сойдет с ума, годы проведет в больнице Кащенко. А пока вот идет навстречу, улыбается, рад. Оригинальный, стремительный парень, нацеленный на самые блестящие результаты.
Возможность таких вот странных прогулок, возможность бегства из буден. Погружения в иллюзию. Это явление той, ушедшей, "культуры".
Предлагаю тезис. Культуры — не инвентарь храма, а юродивые, при данном храме ютящиеся. И даже так — ищите культуру у нищих на паперти!
Перенесемся на тысячу километров восточнее, в губернский город N, где прошла моя юность. Моя мама мне рассказала поучительную историю.
В шестидесятых годах ежегодно 22 апреля (день Всесоюзного субботника) жильцы нашего подъезда вечером выходили на некий свой неофициальный субботник. Без распоряжения свыше. "Благоустройство территории" называлось. Подъезд наш был расположен отдельно от прочих лестниц на торце длинного дома, уходящего в глубь квартала. Этакая "камчатка". Наш подъезд можно считать компактной моделью общества.
С конца 60-х наметилась тенденция. На вечерний самодеятельный субботник стало выходить народу меньше и меньше. Причины не выяснялись из деликатности. В общем кривая количества участников пошла вниз, шла и шла — и достигла критической точки. 22 апреля 1971 года, вечер, у подъезда — две фигурки. Мама (краснодипломница, химик высшей квалификации) и соседка с нижнего этажа (многодетная чувашка, уборщица инструментального цеха, соломенная вдова). Стоят с лопатами, совочками (и сами они — такие же совки! Совочки!). Повязав по-крестьянски платки, стоят по-соседски калякают, ждут... Сгущались синие сумерки, никто больше не вышел. Эксперимент окончен.
Режим, говорите? Идеология? После долгой континентальной зимы надо обязательно делать уборку в городах. "Благоустраивать территорию". Раз уж мы перешли к оседлому образу жизни. Дворники? У дворников постылая служба и тяжелая работа. Для людей, вышедших на субботник, — праздник, ритуал и отдых. Общение с людьми, обитающими рядом. Не за бутылкой водки — в простом, полезном труде. С детьми, и детям — урок. Смотрите, дети, вот мы, взрослые, вместе, независимо от социального положения, не разбирая национальностей, не подсчитывая грехи, все вместе делаем общее благо. Добровольно и весело.
Не вижу трезвых аргументов против данной гуманитарно-патриархальной акции, против великолепного обычая, культурного феномена. Эти феномены и вырабатывают, на мой взгляд, ту "прибавочную стоимость", на которую опирается цивилизация. Без подобных феноменов мы есть серые крысы. А лучше — биомашины, чтобы не обижать пасюков, которые в принципе честно выполняют обязанности на своем месте в иерархии тварей.
Думаю, тете Зое и маме моей тревожно было в тот исторический вечерок. Конечно, они верили — все как-нибудь образуется. Последний субботник. Первый звонок. Жизнь продолжалась, катастрофа стала неизбежной.
Вернемся на Северо-Запад.
95-й год. СПб. Часть Смоленского кладбища сдали (продали?) под стоянку авто. (Это были времена собчаковской анархии.) Наемные рабы начали вырубать и расчищать площадку. Разобрали часть кладбищенского забора вдоль улицы Беринга и Среднего проспекта. Вскрыли кладбищенский парк. Обнажились вековые осины, клены, тополя над старыми плитами. До той памятной весны все это, казалось, навсегда было отрезано от мира добротным 3-метровым, почерневшим от петербургской сырости забором. Он казался естественной и символической преградой, ее же не перейдешь. Но убрали. И перешли. И обитатели ближних кварталов стали выгуливать на кладбище своих четвероногих питомцев. То-то радости! Счастливые псы прыгали между могильных оград, подняв лапу, окропляли замшелые обелиски. А разве не умилительно? Всюду жизнь. Оставьте мертвым хоронить мертвых. И путь у гробового входа, тара-ра-ра... Картинка миленькая, что ни говори, только с металлическим привкусом безнадежности... Ведь все это ни более ни менее, как коллективное и массовое осквернение городского кладбища. Или я сошел с ума?!
Вы скажете — правильно, 70 лет отучали. Вот результат. Не знаю насчет 70, а 20 лет назад мы любили гулять по Смоленскому кладбищу. По ту сторону забора. И все там было по-людски (по-божески). Тишина и покой. Закрытое от мирской суеты место, навек священное. Хотя бы здесь уважение к личности, пусть post factum. Была, помнится, весна 77-го года...
А насчет религиозности не беспокойтесь — все о'кей. На оскверненном участке в основном захоронения 20-30-х годов нашего века. Звезд больше, чем крестов. Так что идеологически все — корректно. Только в свете последних событий я так думаю: лежи там мощ и всех святых святой Руси — это многих остановило бы? Двух-трех? Забор-то сняли.
Той же весной начался решительный косметический ремонт главных ворот кладбища и реставрация церкви; зацвела духовность — на фасадах, на фэйсах, на файлах...
Насчет духовности, наверное, я погорячился, а вот лоск, шик и блеск вошли в нашу жизни определенно. Невский блистает, тротуары красиво выложены плиткой. Фасады задрапированы в гигантские полотнища с рекламной абракадаброй. Смысл этих изображений скрыт от простого литератора. Или смысл в том, чтобы прятать дряхлеющую штукатурку стен?
Поперек Невского транспарант: "Все на праздник меха". "Праздник меха..." Что-то этнографическое? Из жизни эскимосов? "Все?" Но в пустынных аквариумах-шопах только приказчики и манекены. "Все" означает "Никто". Вот и завещанный "новояз". Текст дик, подтекст ясен. "Если ты не спешишь на "праздник меха", значит, ты не такой, как все. Ты отстал! Ты хуже всех! Догоняй! Не можешь? Ха-ха-ха".
На Малой Садовой устроена пешеходная зона, выложенная красивыми камушками, фонтан, авангардистские шары. Зимний подогрев тротуаров. Вот и оно — овеществление вышеуказанного "ха-ха-ха".
Невский, вечный щеголь, сверкает пуще прежнего.
Слабое место сегодняшнего Невского — люди. Не тот напор толпы, не тот ход. И контингент не тот: много бесцельно болтающихся, бредущих, жалких.
В свое время (в 70-х) меня поразил ритм движения на проспекте. Даже в Москве, в центре, в час пик не было похожего экстатически-делового стремительного хода. По Невскому не шли — бежали, летели... Простите за фразу, похожую на эпитафию, — там бурлила жизнь.
Хотя облик зданий — берегов, был намного суровее, строже... Штукатурка, правда, не сыпалась...
4.
Шумом и звоном о "столице культуры", похоже, стараются заглушить память о том, что Ленинград был вторым по величине промышленным центром Советского Союза. Статистики с 1991 года практически нет. По внешним признакам, по наблюдениям и свидетельствам я оценил бы отмирание промышленности в девяносто процентов. Город наводнен пивом тридцати сортов, завален дрянным шоколадом, в каких-то еще пустяках преуспели. Но в целом промышленный монстр, которым так долго пугали защитники природы и прав, мертв. Ура?
Жили-были антиподы-братья, два полюса ленинградского бытия, выражаясь символически: ВПК и богема. Оба — порождения Петербурга, и оба — с характером. Суровый, жесткий мир технологии и производства, и вольный порыв духа. Всегда в борьбе эти ипостаси, и не поймешь, кто из них Инь, кто Янь.
ВПК 300 лет, пока жила Империя, царил. Тем острее сверкал дух из-под плит. Но гигант пошатнулся, пал на колени — и вверх, на мостик, на абордаж полезла отмороженная богема с улицы Рубинштейна. Вчерашние "партизаны подпольной Луны" подхватили державу и скипетр. Во главе — экс-лимитчик и псевдо-экс-богема Анатолий Собчак. Над ним лозунг "Бей ВПК, даешь анархию".
В анархическом промежутке 91-96-х годов самым страшным показался 95-й. За лето только в нашем дворе 4 убийства. Одно — на моих глазах (услышав крик, подошел к окну), одно — с особой жестокостью, два — так, "поскромнее"... Наркомания в тот год приобрела буднично-кухонный характер.
Начало кровавой анархии тоже было эффектным. Май 92-го, Невский. Вдоль парадного строя домов — парад самых отборных личностей. Весь свет городского отребья. Шакалы всех мастей. Гвардия молодой демократии. На картофельных ящиках торговали ворованными водкой, воблой, пивом, папиросами. Кто-то спал на ворохе картона. Веселье, смех, бутылочка по кругу. Только что не совокуплялись. Невский, может быть, впервые за время своего существования превратился в смесь черного рынка и черного притона... Понимаю — об этом не надо. Нетактично. Но нельзя и забывать, откуда что пошло.
Итак, ВПК сгорел, богема разбежалась. Инь, как известно, без Яня не жилец... Чтобы вечное искусство не пресеклось, побежали искать меценатов. Ищут... А ведь у ленинградской богемы 70-80-х был идеальный меценат. Плановое социалистическое хозяйство. ВПК. Это было, конечно, суровое меценатство: угол, койка, буханка хлеба ржаного за 14 коп., чай, консервы "завтрак туриста". Баснословно дешевые краски, кисти, холсты. Покой и воля... Ван Гогу этого хватило бы.
Не дали выставить в Манеже? Зато какими глазами смотрели на домашних выставках. Сияющими!
Современный юноша из средней современной российской семьи, если, не дай Бог, мечтишка какая заведется, приезжая в СПб, "столицу российской культуры", попадает в пустыню, где до ближайшего колодца месяц на верблюдах. Правда, есть какие-то, говорят, подземные коридоры, ведущие к успеху. Но пока по ним доберется до оазиса наш мечтатель, на нем клейма ставить уже будет негде.
Помните знаменитое: "Быть Петербургу пусту"? Исполняется. Дома и улицы, правда, на месте, фасады отретушированы. Даже памятники новые устанавливаются, немного в полинезийском стиле, но все же... Все же... Асфальт перекладывают ровно и гладко. Открылся музей восковых фигур! Размеры соблюдены. Копия верна. Душа опустела. Остались красивые слайды.
А недавно в газетах уже — "пивная столица". Это будет почестнее. Столица пива, колбасы, горького шоколада, культуры... Ничего не забыл?
5.
Когда крушили, когда ломали промышленность, приговаривали: "Ничего-ничего... Воздух чище будет".
А в 95-м в "Ведомостях" заметочка мелькнула. ГАИ, тогда еще ГАИ, сообщало, что число индивидуальных транспортных средств за 10 лет (с 85-го) увеличилось в 10 раз.
Информация не повторялась, не обсуждалась... В доме повешенного нехорошо о веревках.
В тихую погоду улицы СПб превращаются в ад. Воздух — в ад.
О результатах каких-либо экологических изысканий (в связи с катастрофически изменившейся обстановкой) публике ничего не известно. Есть ли они, таковые изыскания? Вышли из моды?
СМИ помалкивают или упоминают о "проблеме" с легким вздохом, как о неизбежном.
Да и до того ли? "В наше-то непростое время?"
В моде теперь фатализм. За чужой счет.
Но... Ведь врете, дяденьки, тетеньки. Опять врете.
В конце 70-х годов населения в городе было больше, чем сейчас.
Работала промышленность. Вся. И на всю катушку. Безработица во сне присниться не могла. За неработающими личностями охотились участковые. Повторяю — жизнь кипела.
Студентами-первокурсниками мы гуляли частенько по "белым ночам". С 0 до 5 мимо нас — десяток такси и две-три равнодушные "пээмгэшки". Город был чист, пуст, открыт до дна. Гуляли по городу, как гуляют в полях по холмам, в рощах.
Город спал здоровым сном, восстанавливался, экологически в том числе. А так называемая "ночная жизнь" сидела в глубоком подполье.
Собственно, там, где ей и положено. По законам божеским и человеческим.
Выходит, дяди-тети, можно иметь неплохую промышленность и обходиться без урбанических безобразий.
Нынче промышленности не стало, а безобразий развелось — на 10 мегаполисов.
Нет такой фатальности — есть шкурный интерес полсотни конкретных людей с фамилиями.
Экологическая катастрофа. Ежедневная. Методичная. Неумолимая.
Власти разумно помалкивают, рану не бередят.
Автомобильным концернам Запада и Востока нужны рынки сбыта и — что ж поделаешь — капитализм.
Трем сотням медицинских коммерческих центров нужны инвалиды и психопаты.
А тысяча магов? Белых, черных, полосатых? Их куда теперь девать? В дворники они больше не хотят.
Разумеется, у большинства злосчастных жителей СПб нету лишней десятки (тыщ долларов), чтобы пособить картелям и корпорациям. Кудеснику даже нечего сунуть. Расплачиваются натурой. Своей и своих детей.
За те же 10 лет увеличилось количество врожденных уродств. Данные, разумеется, тщательно не регистрируются. (Чтоб легче забывалось.)
По свидетельству работников ЗАГСа (имел беседу), число новорожденных за те же 10 лет заметно упало, а количество отказов от дефективных младенцев выросло еще более заметно. Появились пугающие мутации — неведомы зверюшки.
Сама автомобильная горячка тоже ведь симптом. Обывателю сунули ошеломительную игрушку. Авто.
Дите распотешилось.
Вот мчится обыватель вдоль мегаполиса, как белка в колесе, музыку заведет, папиросу закурит.
Сам черт ему не брат. Гуляй, ребята — последний день Помпеи!
В слабоветренную погоду с холмов к северу от СПб хорошо видно, как город затягивает вязкая паутина дымов.
В этот миг придурковатый бюргер жмет на газ в своем сэконд-хенд "мерседесе" и чувствует себя не последней собакой на этом голубом шарике.
За это чувство он мать родную продаст. Уже продал.
У Маркса есть выражение: "идиотизм сельской жизни".
Прошло полторы сотни лет, сменилось четыре поколения, и теперь можно смело говорить об идиотстве городского существования.
Жители мегаполиса — суть больные люди. Не только телесно, психически тоже.
Никакая это не статистика, никакие не данные. Это очевидные вещи, как закат солнца, как зима и лето...
Известкование культуры, интоксикация среды, демографическая блокада, уничтожение на корню грандиозного промышленного комплекса — воистину конница Апокалипсиса налетела на Северную Пальмиру.
А за всадниками взметнулись пивные фестивали, скачет на легкой ноге А.Пугачева, летят монгольфьеры.
Встает заря над хосписом. Виват-виват, ребята, виват...
Случается, всплывают дебаты про Ленина, про Мавзолей.
А тут многомиллионный город выпотрошен, набальзамирован.
А вместо мавзолея уложен в балаган.
И все — божья роса.
6.
"Великий город" съел "маленького человека". Но никакой "великий город" без "маленького человека" не потянет. "Медный всадник" — форма из сплава меди и олова, удачно смонтированная на гранитной глыбе. Истукан... А "Бедный Евгений" все же человек, живая душа. И сам-то прыткий всадник установлен на братской могиле таких вот Евгениев, Акакиев и прочих... Акакиевичи не требуют себе памятников. За жизнь не просят дорого: квартирку, шинельку, заработанную плату. Доктора, священника. Остальное — внутри нас. И тут истуканы не помогут.
Кумиров самих по себе не существует. Есть "артефакт" — изделие, форма, в нашу "эпоху" являющаяся ширмой для конкретных дядей и теть, за которой им удобнее устраивать свои делишки... Бедный всадник превратился в фиговый листик, прикрывающий дядин и тетин срам.
Город — это живые существа, а не восковые персоны бурного прошлого. Если он хочет жить, он должен каждому своему Акакиевичу дать шинель и проследить, чтобы ее не отняли какие-нибудь охломоны... И если есть еще надежда, теплится она в Евгении, каким бы зачуханным он сейчас ни казался.
Акакий Акакиевич — невидимый страж города. Берегите его пуще ангела на Петропавловском шпиле... Месть его не в том будет, чтобы содрать шкуру с разжиревшего негодяя. Это не его метод. Гоголь шутил, а мы не поняли. Месть его заключается в его смерти, в исчезновении. В том, что он как тип личности покидает мир (и город).