“ОН МЕЖДУ НАМИ ЖИЛ… ”

Author: Алесь Кожедуб
“ОН МЕЖДУ НАМИ ЖИЛ… ” (К 200-летию Адама Мицкевича)
52 (265)
Date: 28–12–98
В 1969 году я окончил среднюю школу номер четыре имени Адама Мицкевича в Новогрудке.
Новогрудок в то время был своеобразным городком. При всей его провинциальности и затрапезности — улочки-брукованки, вымощенные булыжником, палисадники перед окнами приземистых деревянных домов, магазинчики-крамы с кирпичными стенами в полтора метра толщиной и окошками, похожими на бойницы, заброшенные костелы и церковь — городок этот нес и явственный отпечаток былого величия, даже благородства. Черепичные крыши домов плотно лепились на холме-груде (возможно, отсюда и Новогорудок), полуразрушенные остатки двух замковых башен грозно рисовались на багряном закатном небе, и глубина замкового рва говорила о том, что замок некогда был неприступным. Воздвигли его в XIII веке из огромных валунов, в избытке лежащих на окрестных полях. На территории замка была Борисоглебская церковь XII века. В нем в 1253 году великий князь Миндовг принял титул короля, и до сих пор один из холмов города называется горой Миндовга. Мицкевич писал, что гора была насыпана на могиле первого литовского короля, утвердившего независимое литовско-русское государство. В замке проводились сеймы Великого княжества Литовского, сеймики — собрания воеводской и поветовой шляхты, с 1581 года — сессии Главного литовского трибунала.
Разрушен был замок во время русско-польской войны 1654–1667 годов, а окончательный удар по нему нанесли шведы в 1706 году. Пришло время пушек, и замки-крепости пали повсеместно. В новые времена Новогрудок вступал уже захолустным городишком, и неизвестно, какая память о нем дошла бы до нас, но 24 декабря 1798 года на хуторе Заосье, между Новогрудком и Барановичами, в семье адвоката родился Адам Мицкевич.
В его стихах и поэмах Новогрудок и Новогрудская земля обрели новую жизнь. Может быть, исторически она была не совсем достоверной, эта жизнь, но как художник Мицкевич вновь ввел первую столицу Великого княжества Литовского в орбиту мировой культуры.
Адам Мицкевич глубоко интересовался историей Новогрудка и Великого княжества Литовского. Он написал исторические поэмы “Гражина”, “Мешко, князь Новогрудский”, “Конрад Валленрод”, “Свитязь”, знаменитые “Дзяды” и “Пан Тадеуш” тоже во многом были историческими поэмами, и сейчас, через двести лет, взгляды и суждения великого поэта имеют для нас неоценимое значение. Однако они и ставят перед нами вопросы, которые, наверное, вряд ли разрешимы даже сейчас.
И вопрос из вопросов: каким городом был Новогрудок — польским, литовским или русским (белорусским)? Представителем какого этноса, какой культуры был сам Мицкевич? И что за государство было — Великое княжество Литовское?
Нет никакого сомнения, что Мицкевич принадлежит польской культуре. Да, он написал:

Отчизна милая, Литва! Ты как здоровье,
Тот дорожит тобой, как собственною кровью,
Кто потерял тебя. Истерзанный чужбиной,
Пою и плачу я лишь о тебе единой.
Этими словами Адам Мицкевич начал поэму “Пан Тадеуш”, самую ностальгическую, самую проникновенную из своих поэм. Кстати, именно из “Пана Тадеуша” во многом вышли классики белорусской литературы Янка Купала и Якуб Колас, вспомним хотя бы “Новую землю” Коласа (тоже, между прочим, Мицкевича).
Родиной Мицкевича была Литва, но Литва славянская. В исторических объяснениях к поэме “Гражина” Мицкевич писал: “Новогрудок — древний город в Литве, которым некогда владели ятвяги, а позднее — русины, разрушен татарами во время нашествия Батыя (на самом деле, войска Батыя до Новогрудка не дошли. — А. К.) После их изгнания город был занят литовским князем Эрдзивилом Монтвиловичем, о чем Стрыйковский пишет: “А когда они (литовцы) переправились через Неман, нашли они в четырех милях оттуда гору, красивую и высокую, на которой ранее находился замок русского князя, называвшийся Новогрудком и разрушенный Батыем; Эрдзивил обосновал здесь свою столицу и восстановил замок, а осевши здесь и завладев большим пространством русской земли без кровопролития, ибо никто ее не защищал, стал именоваться великим князем Новогрудским”. Руины замка можно увидеть и в настоящее время.
Этнически Мицкевичи происходили из литвинов либо русинов — славян. Но к концу XVIII века, когда на свет появился Адам, славяне уже не были единым этносом. Более того, их общие цели, а я имею в виду прежде всего имперские устремления всемирного славянства, были уже безвозвратно утрачены.
Этому предшествовали многие факторы. Задолго до разделения славянства на западное, восточное и южное в рамках общеевропейского дома славяне были выдавлены романо-германскими этносами на восточные и южные окраины. И оказавшись на них, славяне стали решать свои локальные задачи.
Южные славяне вошли в контакт вначале с Византийской империей, затем с Османской. Уступая им числом (не говоря уж об организующей идее), они зафиксировались в рамках Балканского полуострова на правах подчиненных или полуподчиненных государств.
Восточные славяне, объединенные Москвой, устремились на громадные азиатские пространства. Империя Чингисхана к этому моменту рухнула, и рухнула именно потому, что создавалась на голом насилии. Чингисхан и его последователи проходили сквозь народы, как нож проходит сквозь живую плоть. В их цели не входило строительство человеческого консорциума на века. Тот, кто становился на пути ножа (если угодно — стрелы), тот погибал; тот, кто видел эту гибель, покорялся. Империи, подобные Чингисхановой (Александра Македонского, Германариха, Аттилы), как правило, разрушались со смертью гения-завоевателя.
Московская Русь приходила на подготовленный к имперскому строительству материал. Связи между народами, племенами и объединениями были разорваны, интересы их почти во всем не совпадали, пассионарии (по Л. Гумилеву) находились в неразрешимом противоречии с массами землепашцев и скотоводов. Единый организующий центр на евроазиатском пространстве был необходим, и он появился в Москве.
Но прежде чем утвердиться в новой евроазиатской ипостаси, Москва должна была разрешить свои проблем на западных рубежах. И для московских князей это было едва ли не самым сложным делом.
Западные славяне, испытывая непрекращающееся давление германских племен, вынуждены были поступиться многим: верой, властью, территорией. Приняв католичество, они попали не только в духовную зависимость от Ватикана. Правитель теперь короновался с соизволения Папы, и появление не ангажированного национального лидера из Среды аборигенов отныне было исключено.
Однако главное — свой язык, свое самосознание — западные славяне все же не утратили. Романо-германская цивилизация сей факт до сих пор воспринимает как нонсенс, но поделать с этим ничего нельзя. Уж слишком широкая и полноводная славянская река протекала по Европе.
Итак, западные славяне перед романо-германской агрессией устояли. Но в этом борении с Западом они обрели некий “комплекс врага”. Врагами для них стали не только немцы, но и братья-славяне, в первую очередь русские.
Особенно ярко история вражды западных и восточных славян отразилась во взаимоотношениях Речи Посполитой (Короны) и России.
После распада Киевской Руси на роль объединителя русских земель в равной степени претендовали Московское княжество и Великое княжество Литовское (Литовское, Жмойтское и Русское, как записано в летописях). Поскольку Киев находился в составе Литвы (а Киев — это не только отчий великокняжеский стол, но и патриарший), она имела полное право считать себя историческим центром Руси. Москве понадобились колоссальные усилия, чтобы переместить этот центр в свои пределы — сначала де-факто, затем де-юре. И в конце концов Русь разделилась на Русь Западную и Русь Восточную. При Иване Грозном эти Руси вновь начали объединяться, но уже под безусловным патронажем Москвы. Кстати говоря, именно Иван IV упустил последнюю возможность стать единым государем западных и восточных славян. Ему неоднократно предлагалась корона русского и польского монарха, но слишком высокой была цена, ибо торги вел все тот же Ватикан.
Череда русско-польских и русско-ливонских войн привела к тому, что под руку Москвы отошли не только земли прежней Киевской Руси, но и польские. Это был не просто удар по гипертрофированному самолюбию поляков — это было окончательное размежевание западных и восточных славян.
Такова вкратце историческая канва событий. Но было еще и общее духовное пространство, в котором существовали жители Короны, России и Великого княжества Литовского. Здесь тоже произошли необратимые процессы.
К концу XVIII-началу XIX веков польская элита уже была сориентирована на отторжение всего, что шло из Москвы. Власть “хамов и быдла” представлялась худшим из зол. Даже “швабы” не вызывали такой ненависти, как “москали”. И наиболее пострадавшей стороной в этом “споре славян” были белорусы (литвины, русины). Кстати, название “белорусы” вошло в широкое употребление именно в XVIII веке. Так вот, уроженцы Великого княжества Литовского, попав между молотом и наковальней, были угнетены как физически, так и морально. У них не было родины, на алтарь которой они должны были бы приносить свои знания, свои способности, свои жизни. Выбирая между Москвой и Варшавой, они все равно выбирали не свое. И Мицкевич первым уловил и выразил это чувство утраченной родины.
Эта тема, кстати, позже стала доминирующей в творчестве тех, кто стоял у истоков белорусской литературы: Богушевича, Дунина-Мартинкевича, Купалы, Коласа, Богдановича. Между прочим, мало кто знает, что всемирно известный полонез Огинского “Прощание с родиной” первоначально назывался “Встреча с родиной”. Однако историческая и культурная тенденция была такова, что Михал Клеофас Огинский согласился: да, не встреча, но прощание с родиной. С ее пущами, реками, родовыми замками, песнями и обрядами предков.
Итак, в своих стихах и поэмах Адам Мицкевич писал о славе и трагедии родины — Великого княжества Литовского. Его Новогрудок оказался заложником в непрекращающемся славянском споре. Впрочем, Мицкевич не мог не предчувствовать глобальную трагедию всего славянского мира. Будучи всецело подверженным “великопольской” тенденции, как “крэс всходни” (выходец с восточной окраины), он видел глубже и дальше своих современников. Это вслед за Мицкевичем белорусский историк Вацлав Ластовский в начале ХХ века написал: “Задунайская славянщина отуречилась, полабская — онемечиалсь, московская — отатарилась, кривичанская — обесправилась”.
Сейчас, в преддверии третьего тысячелетия от Рождества Христова, мы видим, что древний спор славян отнюдь не окончен.
И здесь я хочу коснуться истории взаимоотношений двух славянских гениев — Мицкевича и Пушкина. В 1832 году Н.В. Гоголь написал: “Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла”.
Многие эти слова называют провидческими, и это действительно так. Каждый гений призван в мир сказать слово о народе, его родившем, на века. Истинно, Пушкин явился, чтобы выразить суть крупнейшей ветви славянского древа. Но отнюдь не случайно в это же время был призван творить Адам Мицкевич, выразитель взглядов, устремлений и чаяний другой ветви этого древа.
Развивая мысль Гоголя, мы можем сказать: Пушкин и Мицкевич показали два пути, по которым пойдут славяне. Самое прискорбное — эти пути были принципиально разными. Имперскость или соборность, кому как нравится, абсолютно противоречила идее национальной самодостаточности, исповедуемой Мицкевичем. (Но, наверное, даже Мицкевич не мог предположить, что в конце ХХ века появится независимое славянское государство — Украина.)
Вероятно, еще рано говорить, что идея единого славянского дома потерпела окончательный крах. Да, славяне разбежались по отдельным квартирам, в которых зачастую пусто, голодно, гуляют сквозняки, и прежний красочный лозунг “Вперед, к Босфору и Дарданеллам! ” валяется на полу, засыпанный обвалившейся штукатуркой. Но… Славяне все же живы.
Пусть Мицкевич и Пушкин выражали разные идеи строительства славянского дома. Однако они никогда не забывали, что этот дом был. Мицкевич писал о Пушкине: “Слушая его рассуждения о политике внешней или внутренней, можно было подумать, что видишь перед собой человека, поседевшего среди политических вопросов, ежедневно читающего отчеты о прениях во всех парламентах”. В другом месте: “Пушкин почти ровесник мне… В беседе он очень остроумен и пылок, читал много, и хорошо знает современную литературу; понятия его о поэзии чистые и возвышенные”.
А вот Н.В. Гоголь: “Царственные гимны наших поэтов изумляли самих чужеземцев своим величественным складом и слогом. Еще недавно Мицкевич сказал об этом на лекциях Парижу, и сказал в такое время, когда и сам он был раздражен противу нас, и все в Париже на нас негодовало. Несмотря, однако ж, на то, он объявил торжественно, что в одах и гимнах наших поэтов ничего нет рабского или низкого, но, напротив, что-то свободно-величественное: и тут же, хотя это не понравилось никому из земляков его, отдал честь благородству характеров наших писателей. Мицкевич прав. Наши писатели, точно, заключили в себе черты какой-то высшей природы”.
И все же, все же…

Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновлен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта.
Знакомый голос!.. боже! освяти
В нем сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…
Ушел на запад… С ним вместе ушли не только миллионы братьев-славян. Ушло нечто связующее наши народы. Сейчас это понимается особенно хорошо — на фоне разъединения, на фоне новой военной угрозы, нависшей над всеми славянами.
А.К. Киркор, один из авторов третьего тома “Живописной России”, вышедшего в 1882 году, писал: “Следуя большою дорогою из Новогрудка в м. Городище, проехав множество больших курганов, въезжаете вы в лес, среди которого большое, почти совсем круглое озеро, называемое Свитязь, воспетое Мицкевичем. Здесь-то водились русалки-свитязянки. Чудное это озеро! Вокруг могучие вековые дубы, плакучие ивы, клены — сгибаются и своими ветвями далеко от берега расстилаются над водою озера, отражаясь в нем на далеком пространстве… Вода чистая, прозрачная, а виднеющееся дно усыпано мелкими разноцветными камешками. Здесь просиживал целые часы, мечтал и думал великий поэт, здесь же написана им вдохновенная “Свитязянка”… Когда я был над озером Свитязь в 1854 году, местный лесничий пренаивно утверждал, что паненки были, выходили из озера, но с тех пор, как панич (т. е. Мицкевич) уехал, ни разу не появлялись”.
Так оно и было на самом деле: свитязянки ушли вместе с Мицкевичем. Они ушли от нас, поэт и русалки, каждый своей дорогой.
Но мы о них помним.