МОМЕНТ ИCТИНЫ

МОМЕНТ ИСТИНЫ
39(252)
Date: 29-09-98
Восстание — откровение народа.
И у каждого из восставших — свое откровение,
свой миг озарения, свой момент истины...
Иона АНДРОНОВ
Московский вечер 4 октября был пасмурным и серо-сумрачным. Но у меня рябило тогда в глазах от ослепительного пламени над головой, черных туч, копоти и вспышек трассирующих пуль. Вооруженные автоматами двое моих конвоиров в касках, камуфляже и бронежилетах вывели меня из горящего Дома Советов и подпихнули к толпе остальных плененных депутатов Верховного Совета.
Нас, безоружных и истомленных двухнедельной осадой, окружало множество солдат и бронетранспортеров. А позади них тысячи москвичей стояли почему-то совершенно безмолвно и неподвижно вдоль речной набережной, на примыкающем проспекте Нового Арбата и даже на крышах всех окрестных домов.
— За кого они здесь? — спросил я одного из моих конвоиров. — За Ельцина или за Верховный Совет?
— Ни за кого, — буркнул конвоир. — Просто сбежались поглазеть.
Сбоку от фасада “Белого дома” у речного моста высится многоэтажное жилое здание. Его крыша была усеяна вечером 4 октября фанатами жутких зрелищ. Немало зевак запаслись биноклями. Вскарабкался на ту же крышу и британский журналист Джонотан Стил, корреспондент лондонской газеты “Гардиан”. Об этом я узнал год спустя из его мемуарной книги, где сказано: “Жители Москвы вроде бы спокойно наблюдали за кровопролитием у “Белого дома”. Люди чувствовали себя непричастными к драме. Они созерцали сражение отстраненно”.
Безмятежные мои соотечественники не взбунтовались и впоследствии против бесполезной гибели в Чечне по вине Ельцина тысяч наших солдат и русских обитателей Грозного. Никто не восстал против предательства Ельциным в чеченском плену сотен российских армейцев.
Никто у нас, даже в войсках, не способен отвоевать себе и своим семьям украденную многократно законную зарплату. Никто не решается силком заставить коррумпированные власти вернуть миллионам бедняков похищенные у них в банках жалкие сбережения. Почти никто не бойкотирует сменяемые Ельциным правительства, чье наивысшее руководство недоступно с этого года для русских.
Еще полтора столетия назад отважный Лермонтов верно, по-моему, попрекал наш слишком “покорный народ” за непротивление произволу властителей. Не будучи русофобом, поэт называл свою несчастную Родину “страной рабов, страной господ”. Сегодня тоже горестно быть частицей такой же и поныне раболепной нации.
Виктор АНПИЛОВ
У защитников Конституции не было единой идеи, в умах царила мешанина, при которой трудно вести речь и о дисциплине, о единых действиях.
25 сентября “Трудовая Россия” выстроилась у Дома Советов. У кого-то в руках была палка, у кого-то — арматура в руках. Мы требовали у Руцкого ответа на вопрос: раздаст ли он народу оружие? Я буквально “охотился” за ним по коридорам и кабинетам Парламента. Меня перебрасывали от одного помощника к другому. Сам Руцкой мне ничего не ответил.
Что нам оставалось делать без оружия? Уйти от блокированного Дома Советов и начать создавать внешнее кольцо вокруг тех двух, которыми омоновцы окружили защитников Конституции.
I октября мы перекрыли Садовое кольцо у площади Восстания. Улицы и дворы вокруг были пустыми. Перегораживать дорогу вроде бы было нечем. Но как только цель появилась, все нашлось — компрессор какой-то, как из-под земли выкопали, люльки со строительных лесов сняли, старые шины обнаружили, скамейки. За 15 минут была построена баррикада, которая остановила движение по Садовому кольцу. Водители троллейбусов сказали: “Вы правы!” И позволили нам поставить троллейбусы поперек улицы. Это было 1 октября. А 2 — после настоящего боя с ОМОНом — мы освободили от ельцинистов Смоленскую площадь и полдня были на ней хозяевами. И если бы в то время к нам пробилась хоть какая-то небольшая, но вооруженная группа, то мы смогли бы быстро дойти до здания Моссовета и открыть там второй форпост защиты Конституции.
Банде Гайдара немедленно выдали оружие, когда оно ей понадобилось. И никто из демократов при этом не заикнулся, что данная мера приведет к гражданской войне. А наши руководители имели горы оружия, но от народа его прятали и все думали, как договориться с ельцинистами в Свято-Даниловом монастыре.
Михаил АСТАФЬЕВ
Во второй половине дня 28 сентября Моссовет проголосовал за поддержку Парламента. И тогда же московские депутаты решили всем составом пойти в Дом Советов. Я присутствовал на их сессии и вместе со всеми, встав в колонну, отправился на Краснопресненскую набережную. Но уже действовал приказ о жесткой блокаде Парламента, и нашу колонну затормозили в двухстах метрах от метро “Краснопресненская”. Моссовет в то время запрещен не был, и его депутаты начали качать свои права перед омоновцами: “Мы представляем высший орган власти в Москве, как вы можете нам запрещать свободно ходить по нашему городу”. Но ни крики возмущения, ни уговоры не помогли. Я тогда решил прорваться в Дом Советов в обход кордонов — дворами. Забрался на какую-то крышу, спрыгнул вниз, влез на кирпичный забор, прошел по нему и спустился в сад перед Домом Советов. Там ходили омоновцы. Но я принял вид неторопливо гуляющего из соседнего дома, и путь мне никто не закрыл. О чем я при этом думал: какой хлипкой оказалась наша демократия, как легко у нас, оказывается, можно перечеркнуть все установленные законом права.
У меня лично страха не было. И было желание бороться с произволом и хамством ельцинской власти. И такое желание увидел у офицеров воинской части под Подольском, куда поехал на следующий день. Мне там дали выступить на офицерском собрании, и командир части принял решение: я благословляю всех тех, кто хочет ехать на помощь Парламенту — действуйте там по ситуации. Добровольцам предоставили машину и они отправились в Москву. Желающих защищать Конституцию в стране хватало. Не хватало нам умения организовать защитников.
Владислав АЧАЛОВ
…Мне очень запомнились цинизм и предательство некоторых вельможных особ. Помню, как сразу после ельцинского указа к Хасбулатову прибежал Степанков и, размахивая руками, начал кричать про его незаконность и обещать полную поддержку прокуратуры при защите Конституции, а через четыре дня предал…
Помню, как ночью 4-го приехал Кобец. В подробностях "заложил" план штурма, клялся, что войска не двинутся, не пойдут против Парламента. А всего через несколько часов уже чуть ли не рвался самолично командовать расстрелом…
В первых числах октября установилась солнечная теплая погода. Стояла золотая осень. Солнце било во все окна. И так хотелось выйти на улицу, вдохнуть полной грудью этот свежий осенний воздух. Но мы уже знали, что снайперам на крышах отдан приказ ловить "главарей восстания". И потому выходить днем было нельзя. Только лишь глубокой ночью, обходя посты, я ненадолго выходил на улицу. Так мне эти дни и врезались в память — недоступное солнце, запрещенный день…
Сергей БАБУРИН
Во второй половине дня 3 октября я был на 6-м этаже Дома Советов в крыле, обращенном к бывшему СЭВу. И невольно стал свидетелем, как отступавшие ряды омоновцев со щитами прошли по Новому Арбату к мосту и перекрыли все пути дальнейшего движения демонстрантам, кроме пути к Верховному Совету. На этом пути появились сначала разрозненные группы демонстрантов, а потом они уже хлынули волной. От Дома Советов их отделяла только цепочка водовозов. Ударившись в эту цепочку, демонстранты первоначально остановились, а потом, оказавшись в тупике, стали перебираться через машины.
Спустя несколько минут появился грузовик, с помощью которого отодвинули один водовоз, и люди хлынули к Дому Советов. Причем они шли не по центру улицы, а поднимались к пандусу и двигались вдоль стены самого здания на площадь. И тут раздались выстрелы, которые я вначале принял за какие-то устрашающие хлопушки, а затем заметил, что люди падают.
Когда я спустился по боковой лестнице на первый этаж, то увидел, что заносят в здание демонстрантов с огнестрельными ранениями, что стреляют не шутя, стреляют серьезно, несмотря на то, что демонстранты были безоружными. Стрелявшие отступили внутрь здания мэрии. Вот это все было на моих глазах.
И поэтому, когда мне начинают говорить, кто начинал первым вести огонь на поражение и зачем штурмовали мэрию, я говорю о том, что сейчас рассказал. С расстрела безоружной демонстрации для меня началась драматическая кульминация в противостоянии депутатов Верховного Совета РСФСР и пришедших к ним на помощь москвичей и жителей других городов попытке Ельцина совершить государственный переворот.
Памятных эпизодов тех событий у меня немало. Какие-то носят личностный характер, потому что вряд ли можно забыть ситуацию, когда попадаешь в руки спецназовцев, спорящих за честь тебя расстрелять. Но тот момент, когда некие силы за спиной Ельцина продемонстрировали свою готовность убивать людей, но не допустить победы закона, самый впечатляющий. Думаю, что и сейчас такие силы есть, что они пойдут на любое преступление, чтобы удержать свою власть и свою прибыль.
Илья КОНСТАНТИНОВ
Я помню практически все, что происходило в сентябре-октябре 93-го года.
Помню, когда народ прорвал цепи ОМОНа и соединился с защитниками Парламента, мы стояли вместе с Анпиловым и к нам подходили люди и говорили: “Ну уж теперь-то, после такого вы наверняка будете вместе”. Я помню слезы у людей на глазах и помню это непередаваемое ощущение единства, братства и разливавшийся в воздухе запах начавшейся революции.
Я помню страшные минуты в Останкине. Помню, как за несколько секунд до начала расстрела что-то будто толкнуло меня в грудь, и я стал между двумя окнами здания, а буквально через одну-две секунды из одного из них полились потоки свинца. Я стоял в своей нише, смотрел на происходящее и, самое интересное, не чувствовал страха. Не было, по-моему, страха и у других. Вот нас расстреливали тогда, разбитые головы, разорванные внутренности, смерть, кровь, которая заливала мостовую, но люди отступали на шаг и снова останавливались. Я помню молодого мужика, который вытаскивал из-под огня раненых. Я подошел к нему, пожал руку и сказал: “Как ты здесь оказался?” Он ответил: “Случайно. Мимо проезжал на машине, увидел, что здесь происходит, и понял: надо спасать людей”.
Я помню расстрелянных 16-17-летних ребят, которые 4 октября лежали под окнами Дома Совета. Помню многое из того дня, прекрасно помню, что с нашей стороны не было никакого ответного огня. Правильно это или нет — пусть рассудит история.
Я помню, как закончились страшные события, бледные лица депутатов, окаменевшего Руслана Хасбулатова. Я хорошо помню, как ко мне подошел офицер “Альфы”, тронул меня за плечо и сказал: “Вам не надо садиться в автобус, пойдемте я вас провожу”. И вывел меня через оцепление. А сзади, в колодцах домов, раздавались автоматные очереди, там людей расстреливали. Я это все прекрасно помню. Я помню людей, которые прятали меня, когда я был в розыске, то есть спасали меня от ареста, рискуя собой.
И самое главное, что я хочу сказать: мы могли тогда победить, несмотря на то, что нас было мало и мы были плохо организованы. Нас раздавила тупая, безумная сила. Но народ — рядовые участники этих событий — абсолютно не виноват в том, что мы потерпели поражение. Вожди — да.
Альберт МАКАШОВ
…Почему-то больше всего мне запомнилась огромная усталость. Моральная усталость. Я видел, как один за другим предают и изменяют те, кто должен был по долгу и чести защищать Конституцию. Как трусят и прячутся генеральчики, вчера клявшиеся в верности присяге и армейскому братству. Я видел, чувствовал, как надвигается на нас развязка, как с надеждой на наши погоны смотрят простые защитники, как надеются на помощь армии, которая трусливо пряталась и закрывалась в казармах. Это изматывало.
…Еще запомнилось, как ночью 3-го октября какие-то бизнесмены принесли нам от Константинова чемоданчик со спутниковым телефоном. Мы уже знали, что утром будет штурм. Знали о планах Ельцина. И я решил позвонить в Самару жене, попрощаться. Иллюзий не питал, знал, что, скорее всего, живым отсюда не выйду…
И вот набрал номер, жду ответа. Трубку сняла теща. Говорю: "Мама, позовите Люду". Она мне: "Сейчас". И… положила трубку. Ну, думаю, значит это судьба. Обойдемся без прощаний…
Может быть, это и был знак, что рано нам прощаться. А дозвонись я — как оно еще бы развернулось? Судьба — штука странная…
Игорь МАЛЯРОВ
Ощущение жуткой трагедии, когда казалось, что все в моей жизни кончено и нет никакой больше надежды, возникло, когда мы выходили вечером 4 октября из здания горящего Дома Советов через 20-й подъезд... Там стояла страшная улюлюкающая толпа. Толпа была небольшая, но чувствовалась ее агрессивная победность. Приходилось передвигаться бегом — в надежде избежать ударов..
Среди нашей группы был один депутат Верховного Совета, в прошлом отчаянный демократ... С ним у меня никогда не было контакта. Но пока мы прорывались через кольца оцеплений, нам удалось обменяться теплыми фразами поддержки. И сразу возникла надежда. От осознания того, что такие разные люди, как мы, в ситуации краха готовы друг друга поддержать хотя бы словом, рукопожатием...
Чувство товарищества — святое чувство — сделало меня в ту секунду сильным, дало возможность не сломаться и снова вдохновило на борьбу.
Николай ПАВЛОВ
В ночь с 21 на 22 сентября, когда уже съезд собрался и Руцкой сел в кресло президента, я поднялся в президиум, подошел к нему и сказал, что есть согласованное мнение ряда депутатских фракций — ни в коем случае не трогать Грачева и председателя МБ Галушко. Решать вопрос надо только по Ерину — за избиение первомайской демонстрации. Руцкой ответил, что он абсолютно с этим согласен. Я спокойно вернулся в зал, сообщил о разговоре Бабурину и другим товарищам. И каково же было наше изумление, когда примерно через 2-3 часа, под утро, Руцкой взошел на трибуну съезда и зачитал указы об освобождении Грачева и Галушко и о назначении на их должности Ачалова и Баранникова. Тогда единственный раз за всю свою сознательную политическую жизнь я, будучи принципиально не согласен с решением Руцкого, промолчал, никак не выразил своего отношения, не поставил ни вопрос, ни требовал слова, то есть принял все, как было.
Своими указами Руцкой противопоставил Верховный Совет Грачеву и его команде в Министерстве обороны, и тем самым отсек все конструктивные возможности взаимодействия с Вооруженными Силами Российской Федерации. А ведь как теперь известно, Грачев лишь в самый последний момент, после письменного приказа Ельцина и огромного на него давления со стороны ельцинской камарильи, пошел на активные действия.
Цену моего и коллег-депутатов непротивления Руцкому я понял, когда в ночь на 4 октября вместе с Юрием Слободкиным и Иваном Шашвиашвили поехал навстречу входившим в Москву войскам с целью вступить с ними в переговоры. Колонна танковая шла на большой скорости с расчехленными орудиями и автоматчиками на броне. Офицер-гаишник, когда услышал, что мы депутаты, тут же вытащил пистолет и, передернув затвор, навел его на нас.
Из расстрелянного Дома Советов я выходил через какой-то двор. Минул арку и оказался в следующем дворе совершенно один. Потом, услышав топот и выстрелы, заметался. И взгляд мой упал на ступеньки, шедшие вниз. Заканчивались они у двери. Я толкнул ее, и она открылась. Это оказался подвал, и я почти до 7 утра сидел в нем. Мимо по двору периодически, через 30-40 минут, пробегали группы омоновцев, которые очень громко кричали: “Не стреляй! Свои!” И при этом у меня все время крутилась мысль: свои-то вы свои, но чьи свои? Утром пятого я выбрался из подвала, прошел на набережную из двора и увидел одного небритого человека, который тоже двигался, озираясь. Он на меня пристально посмотрел, а я на него, мы так поприглядывались друг к другу, потом вступили в очень осторожный разговор. Через какое-то время выяснилось, что он приехал из-под Москвы, из Калининграда, тоже был в Доме Советов. Мы потопали к метро, как два человека, оказавшиеся в оккупации.
Олег РУМЯНЦЕВ
Указ № 1400 застал меня в Югославии. За ночь на перекладных я домчался до Москвы, где уже началась работа внеочередного съезда депутатов. Мне сразу бросилось в глаза: съезд не был консолидирован. Ситуация чрезвычайная, а депутатов раздирают противоречия вчерашнего мирного времени.
24 сентября, после большой битвы, удалось принять постановление об одновременном уходе съезда и президента. Мне поручили готовить соответствующие поправки в Конституцию, и потом, с одобрения Хасбулатова и Руцкого, я до 3 октября занимался челночной дипломатией — встречался с известными политиками для того, чтобы они выразили поддержку Парламенту. Когда уже прогремели выстрелы в Останкине, я шел из мэрии в Дом Советов и вдруг подумал: ни одна воинская часть не пришла к нам на помощь, своих сил у нас немного и, значит, я иду в обреченный Парламент, который завтра будет уничтожен. И закралась мысль: а стоит ли возвращаться? Но эту мысль я тут же отогнал, решив для себя: если в Доме Советов не будут люди различных взглядов и убеждений, если здесь не будет конкретно социал-демократа Румянцева — одного из создателей проекта Конституции, то это нанесет только лишний удар по народному представительству, по той правде, которую защищает съезд.
В зале Совета национальностей, где собрались депутаты, у меня вдруг напрочь исчезло чувство опасности. На память пришло, что в моем кабинете осталась сумка с пивом. От зала до кабинета был всего один пролет. Но он простреливался. Это меня почему-то не остановило. Пули летают, стекла бьются, я за пивом двинулся. Добрался. Забрал сумку. Вернулся. Пью пиво в зале. Ко мне подходит какая-то женщина и говорит: “Прекратите. При ранении желудок должен быть пуст”. Я согласно кивнул головой: “Ладно, пули будем принимать натощак”. И потом пошел к Руцкому в кабинет. Точнее, пополз, потому что во все окна стреляли. От Руцкого я звонил в посольство Венгрии, накрывшись банкеткой, беседовал с послом и, используя непечатные венгерские выражения, пытался объяснить ему, что необходимо срочно выслать миссию из послов, аккредитованных в Москве, чтобы они составили представление, что здесь происходит. Как раз в этот момент на моих глазах убили охранника Руцкого. Пуля прошла над банкеткой, надо мной, и стоящий в дверном проеме охранник был убит. Вот иногда оппоненты наши спрашивают: почему не убили ни одного депутата? Просто повезло. Убить могли любого.
Станислав ТЕРЕХОВ
Буквально за полчаса до объявления указа №1400 по телевидению я выступал вместе с генералом Баранкевичем из Белоруссии в студии Верховного Совета в передаче “Парламентский час”. В 20.00 нас прервали. Мы послушали указ и я пошел к Ачалову, а затем с ним вместе к Руцкому.
У него была поставлена задача: собрать к Дому Советов как можно больше людей. Время было вечернее, все были дома, мы дали сигнал — и 2-3 сотни наших офицеров прибыли на защиту Парламента. Среди них были и те, кто служил и кто не служил. Начиналась борьба с госпереворотом организованно. А потом пошло все невразумительное, непонятная такая возня, невнятные какие-то движения и не действие, и не бездействие, а колыхание некое. Кругом все говорят: трем силовым министрам надо занять их кабинеты в Минобороне, МВД, МБ. Но никто ничего для этого не делает.
Мы, офицеры, имели установку: сидеть и ждать. Чего ждать и кого ждать? Просто ждать.
Я трое суток выпрашивал 50 автоматов для того, чтобы офицеры могли защищать Дом Советов. Неуверенность руководства в своих силах, нежелание активно противодействовать госперевороту толкнуло меня к тому, чтобы захватить важнейший плацдарм в военном отношении и в административном — запасной командный пункт Генерального штаба. Генштаб, естественно, был под усиленной охраной, там сидели омоновцы, а этот объект был практически незащищен.
Мы действовали достаточно активно и быстро, но чуть-чуть не успели. Там устроили засаду, началась стрельба, были жертвы, и замысел сорвался. Подкрепление запоздало. А потом меня арестовали.
Взятие запасного командного пункта Генштаба сразу бы дало преимущество в инициативе. И внимание не было бы сконцентрировано только на Верховном Совете.
Кроме того, наш успех мог бы быть примером для тех, кто готовился действовать, — в Москве и в регионах. Везде в войсках ожидали команды, но ни одного приказа не было к взятию складов и административных зданий. Наш замысел был верен, но не хватило ни надежных исполнителей, ни подходящего оружия.
О времени, проведенном в тюрьме, я не жалею. Жалею, что тогда не удалось подобрать команду соответствующую и заручиться той поддержкой, какую можно было бы получить в Доме Советов. Поэтому в будущем, если подобная ситуация возникнет, надо быть уверенным, что те руководители, с кем мы пойдем, будут активными политическими бойцами.
Претендуешь на власть — иди до конца. Бог поможет.
Руслан ХАСБУЛАТОВ
Те мгновения боли и потрясения между выходом из Дома Советов и посадкой в арестантский автобус не раз смаковало тогда и после циничное телевидение. Под прицелами автоматов и телекамер был со всеми и я — то ли стоявший, то ли на чем-то сидевший, с плащом, перекинутым через руку...
Конечно, это был шок, душевная мука, но мозг — хорошо это помню — работал спокойно. Не отрешенно, а именно спокойно и холодно. И не было в мыслях смятения от “поражения” — а было острое ощущение огромнейшего несчастья. Оно случилось в те минуты, в те часы и дни с моей страной, с миллионами ее людей, еще и не знавших, какая беда их ждет дальше.
Только что, — мысленно говорил я себе на фоне чьих-то выкриков, ругательств, клацанья затворов, — только что была расстреляна самая демократическая Конституция в мире, сметен не коммунистически-советский уклад, о чем твердят заговорщики и их клика, а уничтожена — насилием, бойней, кровавым переворотом — настоящая, полноценная парламентская республика...
Сколько я передумал уже об этом накануне в темном, обреченном здании Верховного Совета — а теперь воочию видел, как подтверждаются самые худшие из моих опасений. Расстрелян строй, пытавшийся опереться на вековые традиции России — и теперь его сменят режимом личной власти тирана... Горстка негодяев отнимет у огромного народа его государство, всю собственность, а потом уничтожит и сам народ.
Так оно почти и случилось. Поэтому и теперь мои мысли сродни тем горестным думам под пахнущим гарью октябрьским ветром.
По-моему, Россию ожидает угроза гибели или превращение в конгломерат небольших полугосударственных образований, с нищим населением, упадком производительных сил и деиндустриализацией, исчезновением культуры, искусств и науки — довольно схожими с тем, что мы наблюдаем на примере Чечни, — то есть уход из цивилизации.
Этого нельзя допустить.