БЕЗ КОРМИЛЬЦА

Author: Александр Синцов
БЕЗ КОРМИЛЬЦА
39(252)
Date: 29-09-98
У нее чистое белое лицо и сильная ладная фигура русской женщины. Голубые глаза и курносый улыбчивый нос. Светлые волосы стянуты и сколоты сзади. Ходит она по своей однокомнатной квартирке на крепких ногах быстро. Поворачивается стремительно.
— Я всю жизнь в торговле! Двадцать пять лет в новогиреевском универмаге отработала.
Говорит походя, выбегая на кухню за спичками и давая прикурить слепому, слегка парализованному “деду”.
— Это у меня второй дед. Первый, отец Геннадия, помер семнадцать лет назад... Ну, затягивайся, затягивайся, а то мне пальцы обожжет!
Семеня ногами и обшаривая пространство впереди себя, дед выдвигается с дымящейся сигаретой на балкон, на свежий воздух. Там его нос чует в струе ветерка запах пива из точки разлива — запах многих счастливых деньков его безвозвратно прошедшей жизни.
— Завтра поеду на кладбище к Гене. Фотография совсем испортилась. Надо будет поменять. Вот получу больничные — и могилку устрою.
Она проводит ребром ладони себе под грудью, потом вдоль живота и говорит:
— Меня ведь летом вот так и так разрезали. Две операции сделали. По женским и еще одну. Полтора месяца провалялась в больнице. Выписалась как раз перед первым сентября. Попросила в долг у заведующей магазином шестьсот рублей — внучку одела к школе.
— Это вы про дочку Геннадия?
— Вся на него похожа! Он бывало ногти грыз. И эта тоже. “Я вся в папу!”. За больничный мне начислено шестьсот тридцать рублей. Долг отдам и еще Анечке на шоколадку хватит. Ой, уже два часа. Побегу ее из школы встречу, а вы здесь посидите. Я быстро сбегаю. Минут двадцать подождите.
Матушке без году шесть десятков, а силенок и воли на пятерых. Годы, прошедшие после гибели сына, заживили потрясенную душу. Я бывал у матерей солдат, погибших в чеченской войне, через месяц после похорон, видел, кожей ощущал живое страдание, сам уходил из таких домов потрясенный. Здесь — трагедия отдалена, душа защитника баррикад 93-го года давно отлетела на вечный покой, оставив в покое и любящих.
Отлетала трудно, в два приема.
Вечером 4 октября он добрался до дому, до подъезда. Подняться на ступеньки сил уже не хватило. Взрывной волной его ударило головой о стену. Думали, пройдет. Дома утром стал биться как в припадке эпилепсии. Вызывали врача. Положили в больницу. Врач вышел после осмотра и сказал, что требуется операция на черепе. Теперь матушка со вздохом вспоминает, что тогда не надо ей было задавать обычного для наших дней вопроса: “Сколько это будет стоить?” Сделали трепанацию черепа. Вставили металлическую пластинку, и парень еще некоторое время жил. Хотя правая сторона тела отказала, как вскоре после его смерти у курящего сейчас на балконе деда. Дочке тогда было семь лет. Она помогала отцу чистить картошку — держала клубень, а он срезал кожуру. А было баррикаднику тридцать четыре года. Паралич не отпускал. Вскоре стал замечать, что жена погуливает. Ужасно страдал, так как был ревнив от природы. Блудящую жену не вернешь и новой не обзаведешься. Какой смысл упираться в кухне с картофелечисткой? Гуляй, пока еще ноги носят!..
И быстро он сошел в могилу.
Что там у него в жизни было светлого?
Голуби.
Он держал их зимой на антресолях, а летом — на балконе. Они летали по комнате — и стремительные горлинки, и тяжеловесные витютени, сизари и клинтухи. Мать любила сына и терпела “птицеферму”.
Потом он служил в армии на Камчатке. Вернулся неожиданно. Звонит матери в магазин: “Это я, мама!” — “Как хорошо тебя слышно, Геночка!” — “Так ведь я, мама, уже в Москве!..”
На заводе “Прожектор” работал электрокарщиком. Потом шофером гонял по Москве грузовики... Много разных дней и ночей прожил, счастливых и так себе. И теперь уже никто не узнает, почему он оказался на баррикадах той осенью.
Он после своего ранения и операции вернулся как бы с того света, от тех, кто не вернулся. Поэтому я спрашивал у его матушки: жалел ли он о том, что с ним произошло? Не раскаивался ли? Она не помнит, чтобы он что-то наподобие проклятий слал мятежным вожакам. Хотя о том, что проиграли — жалел.
Оставшись один, я разглядывал Геннадия на фотографии. Невысокий крепыш с очень твердым, жестким взглядом — всегда чуть искоса. Как стремительно и сокрушительно время! Уже сам его тип лица принадлежал другой эпохе. Так же рассматриваешь фотографии дореволюционные, довоенные...
Покурив на балконе, довольный дед вслепую подшаркивается к своей лежанке, разобранной днем и ночью, — с чистыми простынями и многими подушками в изголовье. Медленно, тяжко садится. Пожелтевшие мертвые глаза направляет на телевизор, работающий с утра до ночи. Старый этот, тоже слепой “Горизонт”, включен на первую программу. Мы долго, молча смотрим какой-то советский фильм.
— А где Тамара-то? — спрашивает дед.
Когда я сообщаю, что хозяйки нет дома, дед отваживается попросить у меня прибавить громкость. Совсем как подросток, который, оставшись без присмотра и родительской власти, торопится врубить музыкальную систему. Я включаю “ящик” на полную мощность, доставляю еще одно удовольствие в жизни деду — послушать телевизор.
Пока немощный человек увлеченно слушает фильм, рассматриваю комнату.
Замечаю широкую чугунную педаль швейной машины, приспособленной под столик для телевизора.
Возле второй кровати — стул, и на нем, как в номере плохонькой районной гостиницы, накидана одежда.
Рисунок на обоях совершенно выцвел, бумага оборвана клоками, что означает отнюдь не беспечность хозяйки, а ее бедность, и связано со слепотой человека, живущего здесь — зачем ему интерьер? В то время как кухонка, куда я с любопытством заглянул, была ухожена и красива. Две иконки висели над обеденным столиком.
А в комнате на стене — только фотография погибшего Геннадия.
Телефон на столике громоздился музейный — дизайна пятидесятых годов, черный с тяжелой цельнолитой трубкой на стальных козелках. Аппарат, одним словом.
Рыжий кот с розовыми глазами вскакивает с пола к телефону и терпеливо ждет, когда я его поглажу.
А под кроватью болонка злобно грызет кость...
Кино закончилось. Я убавил громкость телевизора и спросил у деда: давно ли он болеет?
Разволновался человек, челюсть у него стала трястись, ртом он хватал воздух, все набирал его, набирал и никак не мог выдохнуть, а желтые, будто искусственные, жемчуговые глаза увлажнялись.
Тяжелую тему я ему предложил для размышления. Какой-нибудь разговор все-таки хотелось завести. Чего-нибудь поприятнее надо было спросить.
— А где вы работали, какая у вас профессия была, Эдуард Аркадьевич?
Эта тема оказалась по силам больному. Некоторое время он сосредоточенно вспоминал, а потом довольно внятно выговорил, что работал шофером.
Тут вскинулась под кроватью собака, спрыгнул со столика и направился в коридор рыжий кот — вернулась хозяйка с внучкой.
— А мы завтра всем классом на концерт пойдем, — хвастается девочка.
— Шестьдесят рублей билет стоит, — подводит деловой комментарий Тамара Алексеевна. — Хорошо, есть люди, у которых можно в долг взять. А как же иначе? Все дети в классе пойдут на концерт, а она — нет? Ничего, Анечка, выкрутимся. Вот меня женщины упрекают, что я другую свою внучку меньше люблю. А что я могу с собой поделать? Ведь она у меня — это все, что от Гены осталось.
Матушка вносит в квартиру жизнь, девочка — солнышко. Греются в этом тепле остатки когда-то лихого московского шофера. Старик блаженно улыбается и от удовольствия даже слегка покачивается на пружинах кровати.
— Э-э-э, да ты у меня сейчас нафуришь, того и гляди, — спохватывается хозяйка.
Она подхватывает деда подмышки, поднимает и ведет в туалет.
Я слышу, как она там возится с ним и говорит, как с ребенком.
Позже Тамара Алексеевна расскажет историю своего романа с ним, тогда еще мужчиной в силе: “Ну познакомились, стали жить вместе. Я не хотела расписываться — он все устроил. И прописал меня здесь — тоже все сам. Слава Богу, теперь хоть у нас с внучкой есть свой угол. До этого с Геннадием да дочкой я жила в двухкомнатной в Новогирееве. Отец умер. Потом Геннадий. Осталась сноха. Женщина молодая. Возьми, да и уедь в Салехард. И месяц ее нету, и два, и полгода. Я на розыски подавала — нет ответа. Тогда оформила бумаги на лишение материнства, чтобы деньги детские мне получать. Девочка-то ведь со мной осталась. А тут и сноха объявляется. Приехала с северов не одна, конечно. Привезла с собой чеченца. Ну хороший вроде человек. Расписаться с ней хочет. Квартиру начал ремонтировать. Да ведь у них как, у чеченцев этих, — возьмет, да завтра родню свою сюда привезет. И не нужна я им буду. Девочка уже сейчас в основном у меня живет. Вот завтра пойдем на могилку к папе. Пять лет минуло...”
Дай Бог здоровья женщине — варится суп в доме погибшего на баррикадах. Режется хлеб.
Усаживается за стол и большой ребенок, покуривший на балконе. Ему хочется быть взрослым, умелым, и он пытается сам донести ложку с супом до рта, но по пути переворачивает ее, приближает ко рту выпуклостью вперед, и уже порожнюю. Приходится Тамаре Алексеевне отодвигать от себя свою тарелку и браться за кормление супруга.
...После гостьбы у Тамары Алексеевны я прошел мимо торговых рядов и увидел этих хохлушек. Молодые женщины с рабоче-крестьянскими руками и с глубоким загаром полевых тружениц. Тоже где-то под Житомиром или под Харьковом кого-то кормят-поят трудами своими, лишеньями, каждодневным подвигом своим...
Депутаты Госдумы! Примите закон о льготах и пособиях для семей, где есть жертвы зверского расстрела!