ЗАКАТ ОДИН НА ВСЕХ

Author: Александр Синцов
ЗАКАТ ОДИН НА ВСЕХ
20(233)
Date: 19-05-98
Пролил серебряный дождь, разживил грязь на улицах, и тотчас на уездный городишко Дмитровск налетел веселый весенний ураган-сушильщик. Захлопал калитками мещанских домов, забрякал железом на крышах, в ниточку вытянул ветки берез, будто расчесал.
Еще лет двести назад в городок этот сбились русские пахари, крестьяне, и он до сих пор похож на большую деревню. Одна широкая улица — одновременно шоссе местного значения. До железной дороги сто километров. В гостинице — никого. Дежурная предупреждает, что отлучится проведать теленка на пастбище, переткнуть кол с цепью. Трава еще мелкая, слабая. Скотина подстригает за полчаса все вокруг себя до земли. Все объяснит дежурная и исчезнет надолго.
В редакции здешней газеты «Авангард» стучит еще печатная машина, оставшаяся от дивизионной типографии времен Великой Отечественной войны. Милые уездные газетчики тоже вступают в рынок: всем подписавшимся в первую декаду наполовину уменьшают плату за объявления. Здесь любят поздравлять через газету с двухтысячным тиражом: «Дорогого сыночка». . . «Уважаемого Павла Спиридоновича». . . « Любимого деда, отца и мужа . . .»
В одном конце городка — старая отремонтированная церковь, в другом — суд в бывшем здании райкома, а посредине — торговая «точка» азербайджанца.
У автостоянки, прямо на тротуаре на белых тряпочках, — банки с молоком. Вот и весь базар, на котором десяток-другой скромных, некрикливых женщин добывают прибавку к пенсиям.
Старый молокозавод. Строящийся новый банк. Дискотека в клубе и духовой оркестр на похоронах. И опять же ветер неимоверной упругости и силы, пыль, скрежет железных листов на крышах.
Типичный неперспективный городок.
Сенатор Руцкой, управляющий соседней губернией, по-военному решительно упраздняет такие поселения на вверенной территории, и на втором сроке своего курского правления запашет их, как до него запахали тысячи неперспективных деревень.
Тутошний сенатор Строев поумнее. И подвластному Дмитровску дозволит помереть естественной смерти, без шума удалив основные конторы — газовые и электрические — в соседние Кромы.
Строев по своей биографии, по поступкам поразительно похож на Ельцина, только хитрей — хитростью грамотного мужика, непьющего здорового и умного кабатчика, церковного старосты-начетчика. Тоже проделал выход из секретарей обкома в реформаторы, тоже проявил непреклонное властолюбие. Только все мягче, осторожней, улыбчивей. И если Ельцин — на виду у всей страны, то Строев, в своем углу, в тени. Говорят, он — патриарх реформ, у него молоденький Немцов учился, потому Строев вроде бы должен быть человеком авангардным. На самом деле, он — матерый партократище. В таком подчинении держит губернию, что каждая газета старается, как можно чаще печатать его портреты на первой полосе. А он выпускает суровые постановления: «О повышении роли средств массовой информации в освещении социально-экономического развития области». Любой газетчик, прошедший школу партийной печати, знает, что скрывается за такими формулировками: тотальная власть, страх, несвобода с улыбкой дедушки Строева.
Этот патриарший вид Строева, наверно, и Немцова подкупил. Но обаянию не научишься. В результате теперь в Нижнем Новгороде никто слова доброго не скажет о Немцове, а Строева земляки «любят». Думаю, так же бы и Немцова любили, если бы он остался в сенаторах и смог бы, как орловский губернатор, влиять на распределение бюджетных средств по областям. Пенсии выплачиваются в Орловской области регулярно — вот за что здесь любят Строева. Он — «наш человек в Москве». Русская провинция всегда осваивала столицу через удачливую родню, ранее обосновавшуюся в белокаменной. «Если бы не Строев, как причитанье, слышится здесь, на Орловщине, — нам бы пропадать. Возьмите соседнюю Брянскую область, Курскую — там совсем худо. А у нас пока еще жить можно». Нетрудно заметить, что уповают на Строева не как на реформатора, а как на толкача. Были такие спецы в советское время — неделями околачивались по кабинетам Госплана. Подмазывали, просили больших людей где надо словцо замолвить, мелькали, улыбались и кланялись, тоже не надеясь на Систему.
«Если бы не Строев». . . Хотелось продолжить так: если бы не такие, как Строев, тогда бы не развалился Советский Союз, вам бы зарплату платили час в час, вы бы тогда беды не знали. Не надо было бы тогда сердобольным женщинам из Дмитровского Дома культуры сзывать народ на благотворительный концерт в пользу «малоимущих», где входными билетами будут служить старые рубахи и мешочки с залежалой крупой.
И мужика на пахоту поднимает, конечно же, тоже не государственная мудрость губернатора. Накат весны, инстинкт, неизбывная тяга к труду доводят его до того, что все-таки схватывает мотор у его старого трактора и он выезжает в поле. Я тоже влезаю в кабину и под лязг гусениц, перекрикивая выхлоп, расспрашиваю немолодого пахаря. Он вспоминает весны десятилетней давности, когда была настоящая работа. «А теперь нам позволяют только покататься на тракторе. Две недели сейчас, весной, да две недели на уборочной. После чего солярке кранты. И живи, как знаешь».
Посредническая организация «Орловская нива» дает мужикам в кредит горючего, немного запчастей, удобрений. Вспаши, посей, и весь урожай отдай нам. Рублей по двести в месяц мы тебе, может быть, и отстегнем. А, может, и нет. Тогда скажи спасибо, что дали покататься».
Мой собеседник — типичный отходник начала века. Зимой подрабатывал в Железногорске. И нынче, после пахоты, поедет в Москву строить коттеджи. Хотя опытные, хожалые земляки и отговаривают его, по своему опыту зная, что там, в отходе, вообще сплошной обман, подставные подрядчики, липовые ведомости. Сработаешь дом, а деньги получать не у кого. Но все равно, не сидеть же в Дмитровске с удочкой у пруда. «У меня еще в прошлом году перелом произошел, — говорит пахарь. — Понял, что теперь возврата назад не будет. Сам за себя ответчик, и больше никто».
Я тоже от души покатался на тракторе, выскочил из кабины на березовой опушке и через лес пришел к молокозаводу. Градообразующее предприятие не действовало. Не хватало сырья, то есть молока. Коров в районе вырезали, как в тридцатом году перед коллективизацией. Нельзя сказать, что это тоже был акт сопротивления. Резали потому, что тогда, лет пять назад, на страну обрушился вал молочной продукции с чужеземья. Это было настоящее стихийное бедствие, национальная катастрофа. Пустые прилавки были заполнены. Лицо демократии выглядело благополучно. Только не было в этом лице ни единой русской, орловской черточки. Дмитровский сыр не брали ни в Орле, ни в Москве. Отказывали, нагло посмеиваясь, высокомерно втолковывали экспедиторам о текущем политическом моменте. Грузовики с сыром возвращались обратно. Сыр плесневел, гнил, пропадал. Вот тогда-то и начали точить ножи бойцы на фермах, пошла резня по Дмитровску.
С тех пор усилиями русских людей, не сдавшихся, не помраченных, в политике был произведен сдвиг. Бесноватые демократы сгинули. Дмитровский сыр понемногу стали брать в Москве, хотя и с оговорками: «Пока “чеддер” не продам, твой будет лежать». Могли бы продавливать рынок дальше, усилить напор. Но молока не стало. По всему району насчитали только пять молокосборщиков, и те простаивали.
На примере этой элементарной частицы русской аграрной экономики — Дмитровского молокозавода — видно, как глубоко поражен весь организм. Приди сейчас Зюганов вместо Ельцина, а вместо Кириенко — Стародубцев, прими Дума самый благоприятный закон для своих крестьян — дмитровского сыра на прилавках не прибавится. Нет молока. Порезали коров. А хорошую корову надо растить пять лет. За это время демократичные москвичи, оставшиеся без импортных продуктов, скинут любое правительство народного доверия и окончательно похоронят патриотов.
Хорошо, что жизнь движется не по законам примитивной логики. И здесь, на Орловщине, страхи развеиваются знакомством с волевыми, умелыми людьми. Добрую улыбку вызывают чисто русские юридические термины, которые только здесь, в глубине России, и могли появиться. «Товарищество на вере. Колбасов и К» Так официально и значится — товарищество на вере. Не на доверии, а именно — на вере. С грамматикой тут, может быть, не все в порядке, зато внутреннее содержание хорошее.
Иван Дмитриевич Колбасов — тяжеловесный, стремительный человек с волевым раздвоенным подбородком, в толстом свитере на круглых плечах, в галстуке. Это такой лихой, отчаянный хозяйственник нового типа. У него, наверно, и пистолет есть.
Однажды он собрал мужиков и сказал, что намерен устроить их жизнь по-новому. Попытался стать настоящим реформатором. Немного жестким, немного бессердечным , немного шальным. Спросил: вы мне верите? Ответили утвердительно. Тогда он и сказал, что организует товарищество на вере. Короче — у каждого будет лицевой счет, и в него, как палочки трудодней, будут заноситься копейки и рубли — согласно паю и выполненной работе. Теперь у него мужики по миллиону получают. Он покупает тракторы, комбайны. Колесит по стране, обрывает провода междугородки, рвет жилы, как коренник. Каков заработок у него, сколько в его кармане палочек, сколько копеек на счету — этого никто не знает. Побольше, конечно, чем у мужиков. В его распоряжении — наличка. Может быть, Колбасов где-то и не справедлив, но ему многое прощается — лишь бы товарищество держалось на плаву.
По большому счету, научно выражаясь, он латифундист. В районе есть еще несколько таких. «Фролов и К», « Шумаков и К»... Латифундисты — все русские до корешка. И деятельность их, вопреки ельцинскому удушению, будит чувство национальной гордости, пускай и не в мировом масштабе, а в эсэнгэшном. Именно к ним рвутся сезонные рабочие из Молдавии и Украины. Даже проблемы возникают с этими батраками. Они стараются миновать паспортно-визовую службу, жить нелегально, что вызывает напряжение в райотделе милиции.
Арбайтеры и здесь, как везде, исполняют самую невыгодную работу — прополку свеклы, уборку скотных дворов. Так что русский мужик в товариществе — в сравнении с ними — барином себя чувствует.
Все-таки мужик этот изворотлив и находчив. Он непредвзято относится к собственной истории. Если колхоз забраковал, то МТС — машинно- тракторную станцию воссоздал. И любит, как встарь, поучаствовать в соревнованиях на звание «Лучший механизатор». Таков Николай Федяев. На своем К-700 он обставил всех здешних коллег. И страсти вокруг гонок напоминали «Формулу-1». А грохота, пыли и дыма было гораздо больше.
Однако такие жизнерадостные вспышки, как соревнования трактористов, редки в унылой атмосфере землеробской глубинки. Лишь одно по-настоящему счастливое лицо видел я в Дмитровске — у местного дурачка лет тридцати, щекастого и сопливого. Он спускался под горку вприпрыжку, с удочкой на плече карасиков ловить — тоже на промысел.
А я в другую сторону — по высоким холмам. Ветер рвал рубаху со спины, звенели невидимые жаворонки, у которых «и гнездышко на облачке». Шагал по непроезжей дороге в деревню Осокорье к Людмиле Михайловне Гусевой, от которой пришло письмо в редакцию: «Наша деревня еще большая, много работников, но магазина уже нет, школы нет. Фельдшер приезжает раз в месяц. А недавно одна моя одноклассница рассказывала, как солдаты и офицеры из части, где она работает, ездили в командировку в село, где родился Строев. Там всего две хаты осталось нежилые, но туда и дорогу асфальтовую провели, и газопровод. Чем же наша деревня хуже?». . .
Людмила Михайловна — сильная, крупная женщина, но с глубокой печалью в душе. В советское время такие были первыми заводилами на деревенских праздниках, держали первенство по нарядам и воспитанности детей. А нынче интонации плача преобладают в их голосах. Сидя на завалинке в лучах заката и кутаясь в платок, Людмила Михайловна говорила, что очень плох ее свекор, помрет со дня на день, а кладбище — на другом берегу. Мост рухнул еще две весны назад. Как хоронить?
— Вот вы там из Москвы хоть бы в Курск позвонили Руцкому, чтобы из Железногорска щебенки привезли да засыпали берега, а доски мы сами перекинем.
Как видно, отчаяние не способствует трезвой оценке ситуации и личности. Ход мыслей Людмилы Михайловны становится иногда невероятным.
— Хоть бы тюрьму построили в нашей деревне, что ли! Тогда бы и дорогу провели, и рабочей силы прибавилось. И мост бы тогда отремонтировали.
Но часом позже за рюмкой винца Людмила Михайловна ожила и даже спела: «Быть может, еще возвратится счастливое время и в наш уголок».
В окошке было видно, как черная туча, окантованная расплавленным золотом, проседала под собственной тяжестью. Закат выдался бы ясный, мощный, весенний, если бы и солнце, спрятанное за тучей, не садилось, не западало, светя только поверху. Его свет, отраженный от чистого неба, рассеивался всю ночь и над Осокорью, и над Дмитровском, и над всей Россией.
Орловская область