МНОГО ИКРЫ, КРАБОВ...

Author: Глеб Горышин
МНОГО ИКРЫ, КРАБОВ... (из былого)
16(229)
Date: 21-04-98
Ушел из жизни Глеб ГОРЫШИН — прекрасный русский писатель, постоянный автор "Дня" и "Завтра", наш старый товарищ. Скорбя о нем и помня его, публикуем последнюю из предложенных им газете работ, а также фотографию Н. КОЧНЕВА, где были сняты Глеб ГОРЫШИН, Федор АБРАМОВ и Василий БЕЛОВ на VII съезде Союза писателей СССР в 1981 году.
Помню: лето на Сахалине. Свободный переулок на окраине Южно-Сахалинска, самое начало шестидесятых годов. Утром взбегаю на сопку: тысяча шагов до вершины. Обратно спускаюсь, не торопясь. Днем составляю альманах “Сахалин”: Санги, Ткаченко, Лебков, Белоусов, Алшутов, Озолин, Агния З... Да, обязательно тиснуть в альманахе Агнию З., вот эти ее стихи:

“Я люблю парней добротных
От руля и от ветрил —
Здоровенных, пьяных, потных,
С набалдашниками рыл.
Чтобы весело играли
В балалайку и гармонь,
Чтобы истово икали,
Обжимаючи тихонь.
Тоже люди, тоже люди,
Все хорошего хотят,
Вечно будут, вечность будет
Беспробудностью котят.
Безучастны и строги
В углу смазные сапоги...”

Альманах “Сахалин” я составлю, сдам в набор, даже и составительские получу (получу — и улечу), а его после, при читке в директивных инстанциях, рассыплют. Так будет повторяться с железной обязательностью, с одним исходом: я что-нибудь составлю, они рассыплют...
Пока что живу на Свободном переулке, в щитовом строении геофизической партии: партия в поле, меня пустили пожить. Прирабатываю на радио, телевидение еще в детском возрасте, а я — в возрасте Иисуса Христа... Икры, крабов на Сахалине — ешь, не хочу, коньяк рупь шестьдесят сто граммов. Иногда мы с Агнией З. ходим в ресторан “Спорт” — в парке культуры и отдыха под сопкой — развеяться...
Всплывает в памяти цветная картинка из времен моей окончательной возмужалости: сидим с девой-поэтессой в ресторане вдвоем за столиком, выпили коньяку, закусили икрой, крабами, нам принесли по лангету. У девы челка до бровей, как у Марины Цветаевой; я не был красавцем, но из себя ничего, парниша фартовый. На эстраде играет оркестр — негритянскую музыку, кажется, “Караван” Дюка Эллингтона. В оркестре все — корейцы... Тихими шагами кто-то подошел сзади, дышит мне в ухо, вкрадчиво произносит: “Разрешите пригласить вашу даму”. Оборачиваюсь: стоит кореец, невысокого роста, прилично одетый, вроде бы не пьяный, с замкнутым смуглым лицом. Я отвечаю: “Спроси у дамы”. Кореец приглашает мою даму (мы с нею еще сами не выходили на круг). Я делаю вид, что мне безразлично, жую жесткое мясо лангета. Агния З. объясняет корейцу: “Вот доем лангет, тогда и спляшем, а то он остынет”.
Слышу, чувствую, осязаю: кореец не ушел, все дышит мне в ухо. Вдруг положил передо мною на стол пятерку. Я не понял — зачем, не отвлекаюсь от лангета. Кореец сказал: “На пятерку я станцую с твоей бабой”. Смысл сказанного мгновенно пронзает меня: он хочет купить мою бабу за пятерку. Дальше все разворачивается по законам западного кино: встаю, без большого замаха, с сознанием, что бью вполсилы, профилактически, наношу корейцу прямой удар в переносицу. Кореец падает, не навзничь, подгибает ноги в коленках, калачиком. На полу вытягивается во весь небольшой рост, лежит с закрытыми глазами. Я возвращаюсь к лангету. Вижу: Агния З. улыбается с довольным видом, ей понравился мой удар.
Я тоже в этот момент себе нравлюсь, но чем долее живу и вспоминаю, тем сильнее гложет меня сомнение: лучше было сесть с корейцем за стол переговоров — остался невыясненным внутренний посыл его поступка. Хотя... я действовал в интересах приглашенной мною дамы, защитил ее честь...
Сижу спиной к залу, к оркестру; спиной осязаю воцарившуюся в зале тишину. Оркестр в полном составе сходит с эстрады. Слышу приближающися шаги музыкантов. Чуть поворачиваю голову, вижу: все обступили своего лежащего на полу соплеменника. Глава оркестра, трубач, нагнулся к нему, о чем-то спросил, тот что-то ему ответил. И вот уже весь оркестр вокруг нашего с Агнией З. столика. Глаза каждого из музыкантов направлены на меня, не обещают ни малейшего снисхождения. У меня спросили: “Что здесь произошло?” Я чистосердечно пересказал драматическую канву нашего с любителем танцев короткого знакомства. Оркестранты обратились к Агнии З. за подтверждением моей версии. С игрою глаз, с чарующим лукавством, с подкупающей прямотой приехавшего из поля, с геофизического профиля, своего парня, с готовностью грудью заслонить кавалера, то есть меня, от напасти, Агния З. в лицах изобразила, как и что у нас вышло. Оркестранты загляделись на Агнию, забыли, зачем пришли. На лицах у них проступило одно желание — станцевать с моей бабой. “Да что вы, ребята, — уговаривала музыкантов Агния З., — да он же притворяется, его же чуть-чуть стукнули, это же ему пойдет на пользу, чтобы не жлобствовал.”
Трубач посмотрел мне в глаза по-иному, не как вначале, без ненависти, спросил: “Это действительно все так было, как вы говорите? Мы все равно узнаем правду, и вы от нас не скроетесь, мы везде вас найдем”. Следовало ответить трубачу, как под присягой, держа руку на Библии. Я ответил: “Да. Все так было”.
Оркестранты вернулись на эстраду, зазвучала их негритянская музыка, зашаркали по дощатому полу танцующие пары. О лежащем корейце как-будто забыли; он все лежал, с замкнутым обиженным лицом, с закрытыми глазами. Пришли два милиционера, попробовали лежащего поднять, но он снова падал. Тогда они подхватили его, один подмышки, другой за ноги, и куда-то унесли.
Просматривая нынче эту картинку из моего прошлого, я отдаю себе отчет в том, что... мне тогда повезло: пришили бы — и концы в воду; воды вокруг острова — океан... Спасибо Агнии З.! Хотя из-за нее все и заварилось. У нее одной на всем острове была челка, как у Марины Цветаевой, это действовало раздражающе на коренное население... Нынче бы мое самоуправство расценили как великодержавный шовинизм. Но тогда, в начале шестидесятых, на вещи смотрели проще (при изобилии икры и крабов), в отношениях между людьми имели место вненациональные честь, порядочность, а потом все другое. Жестокость была и тогда...
Утром бегу по Свободному переулку: триста шагов по ровному и еще семьсот вверх по склону сопки, чем выше, тем круче. Понятно, что шаги укорачиваются. Взбегу на вершину, окажусь в лиственничной тайге: даурские лиственницы с долгими ветвями под прямым углом ко стволам, с красными шишечками в ярко-зеленой мягонькой хвое. На пологости склона, у подошвы — огуречные грядки; каждый огуречный росток-двулистник укрыт полиэтиленовым колпаком: соленый туман наползает с Японского моря, душит огуречную завязь. В бадейках на прямых коромыслах несут к своим грядкам живое пахучее органическое удобрение из отхожих мест исконные жители-островитяне, искусные огородники — сахалинские корейцы.
Корейцы вообще все делают хорошо: лучшие закройщики в Южном (так островитяне любовно прозвали свою столицу) корейцы; чудо-трубач в оркестре ресторана “Спорт”, местный Луи Армстронг, — кореец... Капуста корейского посола — чамча — выше всяких похвал! Лепешки пен-се или ко-су вы едали? Едва ли! И много вы потеряли! Эти корейские лепешки можно было отведать в единственной в Южном харчевне с корейской кухней в начале шестидесятых — пальчики облизать, язык проглотить!
Что-то такое вызревало в среде корейцев на Сахалине, наверное, и в других местах, где назначено было жить — волей вождя народов — этой очень жизнеспособной нации; наращивался слой плодородной почвы для всхода таланта — не только в сфере огородничества, засола капусты, печения лепешек, пошива верхней одежды или игры на музыкальных инструментах... В шестидесятые годы в корейских семьях на Южном Сахалине подрастала генерация, пролепетавшая свои первые слова по-русски... Прививка ветви одного этноса к стволу другого, бывает, приносит высокой ценности плод, с признаками не только исходно-этническими, но и с неведомой мастью гибрида.
Послевоенная генерация сахалинских корейцев освоила русский язык как собственный, как почву под огород; оставалось приобретенное возделать, по-корейски бережно взрастить, искусно приготовить... Ну да, на словесной ниве...
В середине семидесятых годов в ленинградский журнал “Аврора” был принесен рассказ сахалинского корейца Анатолия Кима (тогда он жил в Ленинграде) “Акварель”. Рассказ почему-то, не знаю, принес актер Иннокентий Смоктуновский, может быть, как жрец Мельпомены — музы трагедии: в рассказе Кима угадывался отзвук трагедии, взывающий к высокому искусству. “Акварель” напечатали в “Авроре”. В раннем сочинении даровитого автора можно прочесть некоторое соответствие манеры лучшим японским образцам, ну, скажем, прозы Акутагавы, или чьей-то еще, пока что не прочтенной, быть может, и не написанной, но обязательно очень японской. Впрочем, в рассказе Анатолия Кима “Акварель” можно и не улавливать этого соответствия, а просто внять едва слышным душевным зовам, насладиться тонким рисунком словосочетаний, мерой стиля, органичной для этого мироощущения орнаментальной деформацией фразы. Проза Кима произросла из сочувствия человеческому горю, но еще в ней был (и есть) восточный стоицизм, глядящий в глаза жестокости сузившимися от пристальности глазами.
От прозы Кима — первых его вещей — пахло ламинарией (то есть морской капустой), вынесенной из вод Японского (или Охотского) моря, разложенной на сахалинской лайде. Рассказ Анатолия Кима показался мне (я работал тогда зав. отделом прозы журнала “Аврора”) посланием из моей сахалинской молодости в мой средний питерский возраст, чтобы не забывал...
Сахалинскому корейцу Киму пришел свой срок прорасти в русскую прозу, через нее в мировую культуру, осуществить завещанный предками талант — в вольном парении мысли, в музыке русской изящной словесности. Ким отслужил в армии, подработал на разных работах, закончил Литинститут... и стал превосходным русским стилистом.
Читая прозу Кима (хотя она совсем о другом), переношусь памятью чувства на Свободный переулок в городе Южном... Бегу: триста шагов по ровному, семьсот в гору. Корейцы в соломенных широкополых шляпах, с наполненными до краев бадейками на прямых коромыслах несут, несут пахучее добро на свои огуречные грядки. И в этом нет никакого второго смысла, так было и в то время, когда люди только научились выращивать огурцы, и задолго до того, на самой заре земледелия. Почву надо удобрить, тогда на ней образуются всевозможные плоды.
Утром пробежишь по росистой траве, взопреешь, нанюхаешься запахов земли, посмотришь в глаза восходящему солнцу — и успокоишься, как природа. Примешься составлять альманах “Сахалин” или еще что-нибудь. Без покоя внутри едва ли что выйдет.