УЗРЕТЬ УЗОРЫ СТАРИНЫ...

УЗРЕТЬ УЗОРЫ СТАРИНЫ...
12(225)
Date: 24-03-98
Всем, кто хотя бы неглубоко соприкасался с теми или иными сторонами старообрядческого искусства, ясно, что в нем видны и старые традиции церковного искусства XV-XVI веков, и влияние западноевропейского искусства. Но почему это все переплеталось именно так, а не иначе — нередко остается в стороне, ибо это невозможно понять, не выяснив, какие образцы желали создать творцы тех или иных произведений, к чему они тянулись, что хотели выразить.
Такой анализ лучше начать, по нашему мнению, с опыта построения эстетики созданных самими старообрядцами книг. Причем в первую очередь необходимо, ради наглядности, подвергнуть анализу то, что не копирует древнее искусство, а отличается от него.
Как известно, таким в старообрядческой сфере является искусство книжной иллюминации. Например, заметно, что буквицы старообрядческих книг поморского стиля XVIII-XIX веков, хотя и несут на себе черты сходства с буквицами, скажем, русских рукописей XVII века, но все же далеко их не повторяют. Но к проблеме эстетики книги необходимо отнести не только собственно украшения — буквицы, заставки или иллюстрации-миниатюры, но и шрифт. Он сам по себе (особенно в поморских книгах) представляет собой как бы единый узор — до того изящен рисунок букв так называемого поморского подражательного полуустава, и столь равномерно, часто даже вопреки логике прочтения, эти буквы расположены. Поморский полуустав можно назвать произведением искусства, своего рода узором.
Постараемся реконструировать те ощущения, которые были присущи создателям этого письма — и которые они осознанно или неосознанно старались отразить в своем творении.
Во-первых, для создателей поморского полуустава была ощутима ориентация на прошлое, на традиции Древней Руси, — причем эта ориентация была до некоторой степени демонстративной. Во-вторых, явно прослеживается их желание эстетизировать все до предела (последовательность букв — как узор; буква — своего рода произведение искусства). Но само превращение текста в узор, по нашему мнению, безусловно, свидетельствует о перенесении внимания прочь от семантики. Для тех, кто превращал запись в украшение, задача по воплощению определенного художественного образа была важнее, чем задача донесения конкретного смысла текста. Украшательство, несомненно, оценивалось выше, нежели удобство прочтения.
Какой же образ призвано было создать это специфическое украшательство?
По нашему мнению, само совмещение эстетизации, украшения с несколько условной ретроспекцией не может не быть нацелено на создание образа чего-то уже прошедшего, несколько туманного — и чудесного. Вряд ли нужно доказывать, до какой степени этот образ типичен для мышления старообрядцев — борцов за “древлее благочестие”. И, разумеется, сразу же видна перекличка с предромантическим восприятием старины, прокатившимся по всей Европе во второй половине XVIII века. Таким образом, старообрядческое искусство, по крайней мере, в некоторых своих проявлениях, оказывается близким по своему настроению, духу, направлению к тем тенденциям, которые присутствовали в искусстве как России, так и Европы второй половины XVIII — начала XIX века.
Тенденция превращения текста в узор прослеживается на протяжении всей истории древнерусской книжности. Общеизвестно, что первые древнерусские книги были написаны так называемым уставным почерком, в значительной степени заимствованным из греческой практики. В этом почерке тенденция к украшательству, несомненно, до некоторой степени присутствует. Но далее пути русского и греческого письма расходятся. Если в Византии книги пишутся просто... почерком, не лишенным, конечно, некоторой эстетики, но и не более того, то Русь вырабатывает свой, весьма и весьма художественный, полуустав-узор, не всегда способствующий ясности прочтения текста, но воспринимаемый еще и как украшение. Тенденция украшательства, необъяснимая византийскими традициями и даже прямо им противоположная, процветала в ущерб собственно семантике текста.
Таким образом, у нас складываются как бы два разных подхода к записи текста. Византийский — это умеренное украшение, но в целом деловая, строгая, четкая запись. Русский — превращение записи в узор, даже в ущерб смыслу.
Византийское отношение к тексту — совершенно не сакральное. Прежде всего письмом может быть зафиксировано что угодно — от собственно богослужебных или учительных текстов до полународных сказаний или памятников языческой древности. В отношении же семантики для византийцев характерна критичность как таковая, разбор текста, даже и самого авторитетного, градация текстов по авторитетности. Даже в Библии различались, например, тексты “богодухновенные”, внушенные Богом, и только “душеполезные”, которые очень важны для души, но статуса Божественного Вдохновения не имеют. Для византийской культуры типичен тщательный анализ смыслового содержания, семантики текста, всевозможные дискурсы.
В русской же письменной традиции иное буквально все. Во-первых, превалируют тексты, по преимуществу, служебные или учительные. Кроме того, преобладает отношение ко всему записанному, к любому положению, предложению, слову как к “святому”, сакрализовано само понятие записи. В отношении семантическом — никакой градацией и не пахнет. С размышлениями, и, тем более, с критическим анализом иметь дела практически не приходится. Таким образом, получается, что для русской традиционной ментальности записанный священный текст весь представляет собой, без того или иного семантического дробления, некое “поле чудес”. Это особенно ярко видно в следующем эпизоде: когда Св. Максим Грек попробовал применить довольно обычный для Византии литературный прием, вложив свою речь в уста Самого Христа, русские люди восприняли это как ересь. Ход мысли понятен: если сказано, что говорит Христос, значит — достоверно, — то как же можно это записывать?! Только с еретической целью — вставить отсебятину в речь Спасителя.
Никакой градации достоверности, понимания разной функции разных текстов! Все должно быть только абсолютно достоверно, абсолютно свято — не пытаться анализировать текст, не “мудрствовать” над ним, а держать его, подобно мятежному протопопу Аввакуму, “яко же приях”. И духовный текст превращался в нечто малопонятное, — но равно святое, необычное, чудесное — некое единое сакральное поле. А что в этом тексте было написано — не всегда интересовало ни его составителей, ни большую часть паствы. “Прочтешь всю Библию — с ума сойдешь,” — говорили русские люди еще в прошлом веке. Информация оказывается неподъемной для человеческого ума, что не могло не способствовать, скажем так, “аввакумовскому” подходу. Этому помогала и тяжесть грамматических конструкций.
В итоге возникали явления, немало удивлявшие исследователей дореволюционного периода. Так, например, Д. В. Аллеманов в своих “Лекциях по истории церковного пения в России” с понятным изумлением писал о том, что ряд стихир тому или иному святому составлялся не в соответствии с его житием, а... по шаблону, заданному той или иной “образцовой” стихирой, так что часто святого хвалили за те подвиги, к которым, согласно житию, он и близко не подходил. Это вскрывает сущность мышления книжников того времени: реальный факт не столь важен, главное — соблюсти условности ритуала (а за таковые условности вполне могли сойти и общие места тех или иных стихир). То есть при прикосновении к сакральному все становится иным; это — как бы попадание в особое пространство, где наша, человеческая, логика, наше восприятие, наш анализ информации не действуют.
В таком случае спрашивается, какой должна быть функция узора?
Очевидно, посредством своей красоты он показывает чудесность этого пространства, свидетельствует о чуде, Благе встречи с сакральным. Но вряд ли этим может все исчерпываться. Узор, да еще более или менее равномерный, “ковровый”, организует пространство. При этом стоит отметить, что в традиционных изделиях народного творчества узор несет не только эстетическую нагрузку; как правило, тот или иной элемент орнамента имеет определенное значение. Как известно, часто подобные орнаменты (типа, например, свастики-коловрата) проникали и на иконы. Такой подход к орнаменту свидетельствует о восприятии сакрального пространства не просто как эстетически чудесного, а пронизанного особой энергией.
С учетом всего вышесказанного мы можем сделать вывод, что превращение записи в узор связано с неосознанным возвращением к архетипу узора, рисующего священное пространство. И в старообрядческом творчестве наблюдается как бы оживление данного архетипа, с добавлением специфических намеков на прошлое, с его предромантической идеализацией, лежащей в общекультурном европейском русле XVIII — начала XIX веков.
Лев ИГОШЕВ