ВРЕМЯ АНДРЕЯ БОЛКОНСКОГО

ВРЕМЯ АНДРЕЯ БОЛКОНСКОГО (К 60-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ беседа с Владимиром Бондаренко)

Author: Владимир Гусев
19 (180)
Date: 13–05–97
_____
_____
_____Владимир БОНДАРЕНКО. Ты писал в своих стихах о любви: “Когда под 60 уже, Ты должен быть настороже”. И вот тебе 18 мая исполняется 60 лет. Что ни говори, а некая значительная дата. Дата, которая заставляет сконцентрировать свои силы, сосредоточиться, чтобы сделать последний решительный рывок в исполнении задуманного. И поэтому начну не с традиционного вопроса о том, что удалось сделать, а с футурологического: что бы ты хотел еще исполнить из сокровенных желаний в оставшиеся годы?
_____Владимир ГУСЕВ.Думаю, что мой ответ будет несколько неожиданным. Для меня маргинальный жанр стал как бы основным. Это то, что я называю “Дневник”, хотя это не собственно дневник. Это, скорее, “Дневник души”, а не событийный. Я чувствую, что до конца я его так и не сумею оформить. Стилистически — это сочетание прозы, публицистики и даже поэзии. Но вообще — это мое ощущение жизни. Если бы была такая возможность, то я бы смог издать двадцать томов этого “Дневника” по 30 печатных листов каждый. Хотя бы часть этого замысла я и постараюсь оформить. Двадцатый век, как дневник, а весь дневник, как двадцатый век. Не на уровне личных событий, а на духовном уровне. У меня железный принцип — все чисто личное я из этого дневника выбрасываю. Когда-то он у меня назывался “Дневник с тремя героями”. Герой прошлого, герой нынешний, и третий — такой более объективный герой. Вот если бы в будущем мне удалось этот замысел оформить?! До сих пор он всплывал только мелкими островами из воды. А мне нужен если не материк, то хотя бы какой-то полуостров. Я думаю, классические жанры как таковые сейчас ничего не выражают… И выражать эпоху будут такие вот дневники. В “Дневник” входят куски прозы как таковой, рассуждения, мораль и — дневник метрический, собственно стихи. Я здесь не претендую ни на какое соперничество. Я вообще-то всегда писал и прозу ритмически… Такая странная вещь на старости лет — какие-то куски духовной жизни оформлять метрически. В целом “Дневник” и отражает весь объем жизни. Этим я и буду заниматься в оставшуюся мне жизнь.
_____В.Б. Ну а теперь вернемся из будущего в наше прошлое. Говорят, человеку надо посадить дерево, родить сына и написать книгу. Что в своей жизни ты счел бы наиболее важным? Какие деревья ты посадил и в каких садах? Что важного случилось в твоей жизни и для тебя самого, и для русской культуры?
_____В. Г.Это трудный вопрос. Вернее — это два разных вопроса. Есть счастливые авторы, для которых ответы на эти два вопроса совпадают. И для себя, и для других. Мне придется отвечать порознь. Многое из того, что было мне самому интересно, — неинтересно другим людям. Многое из того, что интересует окружающих, — не интересует меня. Я не могу считать себя типичным выразителем поколения. Что касается этой триады — посадить дерево и прочее. Деревьев я насажал немало в самом буквальном смысле: в саду у себя. Сына я не родил, зато двух внуков уже имею. Насчет книг, я сейчас разбирался перед юбилеем, действительно, говоря осторожно, — полное разнообразие жанров. Что из этого главное — мне трудно сказать. Смею сказать, что я не главного в жизни не писал. Разве что, когда в воронежской газете “Молодой коммунар” работал штатным сотрудником, естественно, там всякое писал. Ну а что важного для других написалось, тем более для культуры — это уж пусть без меня разбираются, если сочтут нужным. Когда-то я иронически продолжил пушкинскую традицию, собственно традиция-то идет от Горация, так вот, не впадая в преувеличения, я начал свой “Памятник”: “Не знаю, сколь любезен я народу… ” А может, и вовсе не любезен ему. Тут сразу серьезная тема начинается, что подразумевать под народом. Так что я закончу банальностью: “Потомки разберутся, если они вообще захотят разобраться”. Если в России так дела и дальше пойдут, как сейчас идут, то не будет и никаких потомков у русских. И нечего разговаривать. Через каких-нибудь сто лет никаких русских в природе не будет. Ну а если все же ход событий изменится, и нас ожидают в будущем умные русские люди, которым будет дорога их история и культура, то пусть они и разбираются, что мы тут натворили, и кто же делал для России главное дело.
_____Самое дорогое для меня самого — мне дорого все то, что я делал применительно к русской духовной культуре. Повторюсь. И деревья посажены, и внуки растут… Многие комплексуют, когда у них нет сына, я — нет.
_____Из написанного — мне все дорого. Есть люди, знающие про себя: “я — детский писатель”, “я — критик”, некоторые говорят “я — автор миниатюр” или “автор афоризмов”… Я никогда не мог жанрово определить, кто я такой. Не только в литературе, но и, скажем, — в философии… Могу сказать, что и в прозе, и в публицистике, и даже в критике меня привлекало поэтическое начало. Как музыка мира. В этом смысле прав Блок, и никто лучше не сказал. Музыка составляет суть мира. Музыка не в инструментальном смысле, а как духовное понятие. Вот эта музыка мира и была для меня главной. А жанры как бы вторичны. Разбросанность чисто русская во всем. И жанры как бы определились уже в ходе написания, вне классических очертаний. Я — человек абсолютно русский, в чем неоднократно убеждался. Эта разбросанность — одна из неудобных, но органических черт русского характера. Вот, видите, пришел к метрическому дневнику. Хотя, говорят, стихами баловаться положено до двадцати лет. Но мы, русские, все же принадлежим к восточной традиции. А в восточной культуре важен суфий — старик, который философствует в стихах. Так вот, мы по-восточному воспринимаем стихи. Ну а идея у меня была всегда одна — русская духовная культура. Все, что я делал — ради нее…
_____В.Б. Русская духовная культура. Многие сегодня заявляют о ее упадке. О жесточайшем кризисе, а то и полной гибели. Даже защитники сплошь оплакивают ее. Сплошные поминки, плачи и последние поклоны. Ты согласен с такой поминальной тенденцией? Или возможен новый взлет?
_____В. Г.Отвечу, может, невпопад с другими. Никакого кризиса русской культуры нет, не было и не ожидается! Другое дело, что все в стране делается для того, чтобы она исчезла. Делается нынешними руководителями страны, делается нашими “зарубежными друзьями”. Все это делается. Немцы — те хотели нас прямо уничтожить. Немцы — есть немцы, они народ прямолинейный. Теперь все делается более хитро: и русские хороводы с гармошками оставили, праздники православные культивируются, которых при коммунистах не было. А на самом деле, народ уничтожается. Даже самоуничтожается. Народу внушают, и довольно успешно, комплекс неполноценности. Так народ и может погибнуть: сначала духовно, потом и физически. При этом, повторяю, кризиса культуры у нас нет. По-прежнему русские остаются самыми умными, самыми талантливыми во всем мире. И все эти таланты и умы мы сами сегодня поставляем всей этой сволочи, которая нас уничтожает. Сейчас куда ни ткни по всему миру — везде талантливые русские работают. В физике, в математике, в музыке, в хоккее, где угодно. Вся мировая культура сегодня — что она такое без русского элемента?! Все взято у нас, теперь нас же ругают и обзывают бездарными. Так что нет никакого кризиса ни в русской культуре, ни в науке, ни в том же спорте, нет кризиса русского ума и таланта, а есть попытка внушить эту мысль о кризисе самому русскому народу. Мол, какие мы жалкие, провинциальные, глупые, беспомощные. А народу надо желать выйти на первый план мировой духовной жизни. Нам нужна здоровая самокритика народа, без боязни увидеть свои пороки, но не самоуничижение. Я даже думаю, скорее, наш народ ждет физическая смерть, чем духовная. Физическое вырождение. И думаю, пока живы будут русские, духовной смерти от нас не дождутся. Так я полагаю.
_____В.Б. Володя, в недавней твоей блестящей статье о Вадиме Кожинове ты проводишь мысль, что для возрождения нам необходимо время Болконских. Я полностью с тобой, кстати, согласен. Да, Платоны Каратаевы, Иваны Африканычи и Иваны Денисовичи хороши для времени выживания, когда мы как бы за чертой милосердия, когда надо терпеть нестерпимое. Но само по себе это выживание, каратаевско-африканычевское, не гарантирует ни взлета, ни подъема. Как ты пишешь: “Лучше быть честолюбивым да упасть раненым со знаменем Родины в руках, а потом умереть после Бородинского поля, чем сидеть и ныть после очередного “проигрыша “, как все Каратаевы… Мечтается, что этот стиль, сочетающий в себе народное и “Болконское” начала, снова победит — и победа будет… знаменовать собой Новое Возрождение”. Да, ты прав, для победы нам нужна ставка на Личность. Собственно, об этом же и моя статья “Нужен национальный герой”. Но как нам всем выйти на это “время Болконских”?
_____В. Г.Исторические гадания — дело пустое… Встань Болконские во главе страны, а не уйди в тень после Бородина, — все было бы иначе. Без них же русский народ только и сумел, что проявить сотни раз свое знаменитое, неслыханное терпение, и многое… проиграть для самих себя… Да не спасли себя сами, свою стихию и нравы ни тургеневские Сучки, ни Платоны Каратаевы, ни Иваны Денисовичи… Так и не находится среди нас Андрея Болконского, безусловного лидера во всем. Сегодня нам для Нового Возрождения нужны не чичиковы на “мерседесах”, не почвеннически-народные каратаевы, а Андрей Болконский. Когда народ это поймет, сам поймет, тогда и настанет “время Болконских”. Или мы сами как народ уйдем с исторической сцены.
_____В.Б. Ты долгое время был в нашем литературном мире этаким талантливым одиночкой, певцом романтизма, независимым критиком. И вдруг, неожиданно для многих, возглавил крупнейшую московскую писательскую организацию. Это что для тебя — бремя русского человека, твой долг? Зачем тебе это надо? Как ты воспринимаешь это служение?
_____В. Г. Я это служение ощущаю, разумеется, как бремя. Но бремя необходимое. Я много раз пытался среди своих молодых друзей искать себе замену, ибо я административностью никогда не увлекался. Повторяю — это необходимое бремя. Есть у меня ощущение, что мои молодые друзья сами еще к этой должности не готовы, что и признают. Тянуть на себе сейчас Московский союз писателей — это не брежневская синекура. Развалить легче легкого. Я несколько раз, что называется, доходил до края и говорил: хватит с меня, плывите сами, но что-то мои молодые друзья, высокопарно выражаясь, просили обеспечить будущность русской московской писательской организации. Чем я сейчас и занят. Стараюсь обеспечить прочное будущее русской московской писательской организации. А как ты понимаешь, само сочетание — русская и московская — в наше время ставится под сомнение. Русским нечего делать в Москве — это уже чуть ли не официальная установка.
_____Мешает ли мне эта работа как писателю? Разумеется, мешает.
_____Как же еще. Но есть и вторая сторона. Разумеется, эта работа и испортила мне характер, и заставила поссориться со многими. Увы, должность такая. Или ты выполняешь ее, или нет. Не ты ссоришься, а с тобой ссорятся. Когда затронуты интересы двух тысяч литераторов, каждый из которых считает себя гением, что по-своему справедливо, иначе нечего идти в литературу, разумеется, ты наступаешь кому-то на мозоль. И автоматически тебя начинают не любить. Вторая сторона — это то, что классики называли принципом отталкивания. Это старый спор — должен ли литератор служить? У нас до сих пор многие считают, что всякий уважающий себя литератор не должен нигде служить. Что он должен целиком заниматься своим призванием. Во-первых, практика великой русской литературы это опровергает. У нас все наши гении, включая даже Пушкина, я уже не говорю о Лермонтове, Гончарове, ТFEтчеве и так далее, они всю жизнь служили государству. Во-вторых, как ни парадоксально, эта житейская государственная служба — она в чем-то освобождает тебя внутренне. Служба берет на себя всю твою несвободу, а свободу оставляет для твоего творчества. Это каждый уважающий себя литератор, который состоял на службе, прекрасно знает. Всю материальную и иную несвободу забирает на себя служба, а перед листом бумаги ты уже втройне ощущаешь свободу, которая и порождает все крупные духовные явления. Вероятно, такой свободы не было бы, если ты нигде не служил. Знаменитый принцип отталкивания. Давно известно, по-настоящему счастливые в жизни люди не пишут ничего. А художник, в свою очередь, никогда не бывает полностью счастливым. Если человек счастлив, ему ничего не надо.
_____В.Б. Если мы заговорили о несвободе, то, может быть, величие русской литературы и связано напрямую с постоянной несвободой художника? Цензура — как импульс творчества! Несвобода царская, несвобода советская заставляли художника находить истинную художественную свободу в том жанре, в тех рамках, в которых должен был существовать. В результате появлялась мощная духовная русская литература. По-моему, бюргерское, житейское, супермаркетовское счастье и уничтожило всю нынешнюю европейскую литературу, давно не дающую ни одного крупного имени. Свобода художественная всегда возникает как сопротивление чему-то, как вызов, как прорыв. Разве мы не чувствовали это в те же брежневские годы?
_____ В. Г. Это вопрос для России традиционный. Кстати, и французы с таким умным цинизмом не раз объявляли, что, мол, надо ввести цензуру, а то мы стали плохо писать! Каждое творчество идет через сопротивление. Думаю, сейчас внешнее сопротивление на художника гораздо больше, чем было в советское время… Еще Щедрин говорил, что вся русская литература возникла по недосмотру начальства. Я сейчас смотрел в связи с этим самым юбилеем свое печатное. Около тридцати отдельных изданий и около шестисот публикаций в периодике. Думал, что бы я вычеркнул из списков, и ничего не нашел. Должен прямо сказать, что меня часто не печатали, всегда в столе было много “непроходного”, но чаще всего не печатали не по политическим причинам. Не печатали по неприятию моей манеры письма, что часто бывало. Или по неприятию всего моего духовного комплекса. Редакторы отвергали чаще, чем отвергала цензура. Что касается цензуры как таковой, я ее всегда побаивался, но пока рукопись проходила все редакторские рогатки, цензуре уже нечего было делать. Она если и вмешивалась, то очень вежливо, типа того, что говорила: “Это все не годится, поэтому, пожалуйста, снимите вот эту и эту фразу”. Я это говорю не в похвалу Юрию Отрешко, нашему нынешнему приятелю, а как существовавшее… Цензура редко кому-то по-настоящему мешала. Тут есть и вторая сторона — в русской литературе всегда была внутренняя несвобода, связанная с моральным пафосом. Русской литературе сама цензура не нужна, она и так себя начинает уничтожать из-за своих нравственных требований. Лев Толстой вдруг заявляет, что искусство не имеет права на существование. Писарев говорит, что Пушкин никакой не писатель…
_____В.Б. Николай Гоголь сжигает второй том “Мертвых душ”, Маяковский идет работать в “Окна РОСТа” и пишет рекламы Моссельпрому. Даже тончайший Чехов бросает свои пьесы и едет на остров Сахалин. Не “художественные безделушки” писать, а за народ переживать…
_____В. Г.Да, в своем политическом и моральном пафосе русские гении приходили к трагедии. Очевидно, и любой из нас такую коллизию испытывал. Когда твои моральные категории сталкиваются с чисто литературными, эстетическими категориями — и ты должен делать нелегкий выбор. Особенно я испытал все эти коллизии и внутренне, и внешне при написании своего романа “Спасское-Лутовиново”. Там была масса моральных проблем, которые никак нельзя было решить эстетически. Да плюс еще почти полное непонимание со стороны господствующей критики. Это была, если угодно, целая коллизия. Кстати, в русской литературе эти коллизии часто заканчивались трагически. Писарев, я уверен, утопился. Опять же Гоголь, Маяковский. Что касается нынешней ситуации, то я должен признать, что раньше я себя чувствовал более внутренне свободным, чем сейчас. Давит атмосфера господства каких-то чужих ценностей. С нашими-то бюрократами как-то легче было бороться.
_____В.Б. Ты заговорил сейчас о “Спасском-Лутовиново”. Помнишь, я писал о нем, я и сейчас считаю этот роман лучшим твоим произведением. Да, было твое внутреннее сопротивление, было сопротивление ряда критиков, но этот роман и стал некоей переломной вехой в появлении такого сложного эстетического явления, как “проза сорокалетних” или, как еще называли, — амбивалентная московская школа. Заметь, сейчас тебе исполняется шестьдесят лет, уже исполнилось шестьдесят Володе Маканину, Володе Орлову, где-то впереди, Проханову. Это же все — проза сорокалетних. Пора писать статью “Двадцать лет спустя”. Как ты сейчас, через двадцать лет, относишься к этому яркому эстетическому явлению? Да и было ли оно? “Белка” Кима, “Альтист Данилов” Орлова, “Вечный город” Проханова, “Любостай” Личутина, твое “Спасское-Лутовиново”, светопольская хроника Киреева — это же определяющая веха в литературе последних десятилетий. И никто другой — в эмиграции ли, в диссидентстве, не дал такой богатейший срез эпохи, не определил точнее это переломное сознание, трагическое по сути своей, поздней советской эпохи. Что ты бы выделил в этом последнем крупном эстетическом течении советской цивилизации?
_____В. Г. Я до сих пор считаю, что это было благое дело. Там, конечно, собрались разные очень люди, но не случайно же собирались. Было, по сути, опять же драматическое противостояние. Тогда господствовала в литературе “деревенская проза”, к которой я и тогда, и сейчас отношусь с огромным уважением, а “Привычное дело” Белова я вообще считаю одним из главных произведений ХХ века, из главных и по духовности, и по силе любви… Все так. Но к тому времени уже вокруг деревенской прозы возникла такая инерция, такое эпигонство, что это уже шло во вред русской литературе. Да и эпохе требовался уже не Иван Африканович, как мы уже говорили, а Андрей Болконский, которого, на беду России, и не нашлось. Нужны были русские умные герои, а не степенные простые селяне. Да и стилистика требовалась иная. Можно было подумать, что у нас не было ни Толстого, ни Лермонтова, ни Достоевского, ни Скрябина, ни Врубеля, ни, наконец, Блока… Само появление “сорокалетней прозы” было благим фактом литературного процесса. Она еще раз показала свободу и высоту русского духа. Без всякой приземленности. Русская культура всегда обладала высотой духовности и высотой красоты. Нам как бы напомнили, что не только чисто физические ценности, не только природные ценности имеют вес в этой жизни. Хотя, конечно, люди были чрезвычайно разные. Но само это разнообразие русского духа проявилось в прозе сорокалетних, такой отход от слишком жесткого канона. Она еще раз подтвердила отсутствие кризиса и силу русской духовности, как бы нас ни ругали официальные критики со всех сторон. Русская культура может освоить все. Сохраняя свой стержень, русские способны познать все — “и дар холодных чисел, и жар возвышенных стремлений… нам внятно все, и галльский острый смысл и сумрачный германский гений”. Это говорит наш главный поэт ХХ века Александр Блок. Хотя самым талантливым поэтом был Есенин… Вот такие еще возможны сложные переплетения в русской культуре. Есть понятие главного возвышенного, а есть понятие талантливого прекрасного… Само явление “прозы сорокалетних” было прорывом русской художественной воли, активности, свободы, разнообразия духа. Конечно, примазались к прозе сорокалетних и те, кто к русской культуре-то никакого отношения не имеет. Как бы примкнули к модному движению. Но не о них же речь. Исходно русский стержень этой “прозы сорокалетних” был важен для всей русской культуры. Но что я тебе говорю об этом, когда у тебя целая книга на ту же тему.
_____Это была художественная правда тогдашней жизни. Чем идеализировать деревню, надо было свою эпоху понять. А она уже не деревней определялась. Мы сами проплакали уходящее, вместо того, чтобы видоизменить будущее. Сорокалетние прозаики сумели освоить самый трудный материал ХХ века. Дальше дело было не за нами. Просто никто русскую интеллигенцию не слушал. Или в землю утыкались носом, в сарафаны с балалайками, или “заморских друзей” слушали…
_____В.Б. Ты заметил, что к “прозе сорокалетних” примазались иные, кого тошнит от самого русского духа, кто, не скрывая, чужд самой русской культуре. Все эти примазавшиеся, или, как они сами себя определили, “русскоязычные писатели”, на волне наших перестроек и путчей устроили раскол в литературе. То, что раскол не нами затеян, то, что он был навязан “русскоязычными писателями” — это неоспоримый факт. Но, может быть, они сделали, сами того не понимая, доброе дело для всех нас? Может, этот разбойный налет Евтушенко в августе 91-го года явился целебным для русской литературы? Нужны ли нам две разбегающиеся галактики внутри культуры одной страны? Такого же нет нигде в мире. Французские, немецкие, английские писатели самых разных политических взглядов сосуществуют в одном культурном пространстве. У нас же есть культура Георгия Свиридова и Сергея Бондарчука, Валентина Распутина и Василия Белова, Юрия Кузнецова и Александра Проханова, молодых Сегеня, Козлова, Попова, Артемова… И абсолютно с ними не пересекающаяся культура Шнитке и Аксенова, Войновича и Окуджавы, и более молодых — Виктора Ерофеева, Гандлевского, Эпштейна… Эти галактики все дальше разлетаются. Мы не знаем, что делают они, они не знают, что делаем мы. Как ты думаешь, это болезнь нашей эпохи, или это, говоря языком Льва Гумилева, — этническая химера, образовавшаяся в результате всех переломов ХХ века, но так и несоединимая, в силу разнонаправленности идеалов, менталитетов, традиций, обрядов и футурологических программ будущего? Если мы — другие, может, и хорошо, что теперь существуем отдельно? А посредники, связующие звенья, типа Андрея Битова или Никиты Михалкова, всегда найдутся?!
_____В. Г.Думаю, раскол был неизбежен. Некоторые писатели, которых за неимением других терминов называли русскими, на самом деле, русскими никогда и не были. Существует понятие — русский писатель. Это определенный тип творческого поведения, определенный характер, определенный тип психики. Определенная традиция, даже определенная манера вести себя в литературе. И главное — определенный Большой стиль. У нас может быть такое огромное явление, как Достоевский, но есть и понятие — Большой стиль, идущее от Пушкина, Лермонтова к Тургеневу, Толстому, Чехову, Бунину. Это Большой стиль русской литературы. Бунин об этом хорошо сказал на юбилее газеты “Русские ведомости”. Благородство, музыкальность, напевность, прямота стиля, простота выразительных средств, психологизм, изобразительность… Конечно, бывает, какие-то огромные явления выламываются из этого стиля, например, Достоевский, не случайно его Бунин терпеть не мог — даже из-за иной, чуждой стилистики. Но сама атмосфера ощущения именно русского писателя, как русского писателя, передавалась из поколения в поколение. Эта традиция существует и поныне. Причем не обязательно писатель должен быть целиком русский по крови. Речь идет не о принципах чистоты крови. Русский писатель — как писатель русской традиции. Вот и определилось, особенно с началом перестройки, когда ушло это связующее “советское звено”, что такие, как Окуджава, никогда и не были русскими писателями. Просто писали на русском языке. И потому это достаточно точное определение — русскоязычный писатель, тем более, они сами себе его дали, не мы же придумали. Впрочем, есть французская и франкоязычная литература. Есть прекрасные алжирские писатели, пишущие на французском и даже живущие в Париже, они и сами себя французскими писателями не считают. Так что хватит изумляться и обижаться друг на друга. Да, есть русская и есть русскоязычная литература. Окуджава — я не собираюсь сейчас его ругать за политические выходки, за призывы к расстрелу Дома Советов — он просто не в традиции русского писателя. Так же, как и Ахмадулина, и многие другие из той, как ты выражаешься, галактики. Это даже не было расколом. Это было не политическое размежевание. Как бы мы ни были далеки с Солоухиным, мы же знали, что мы — русские писатели. Это было не эстетическое размежевание — какая тут “новая эстетика” — у Бакланова или Ананьева? Подтвердились чужесть, другость, инакость, то, о чем все подозревали и раньше. Что же касается всех писателей, принадлежащих к русской традиции, то мы разные в рамках русской культуры. Я не буду говорить о таких, как Андрей Битов. Он рационален и ведет себя сознательно очень осторожно. Он знает, что делает. Но и мы все равно знаем, что он такое. Ругаться в его адрес неохота. А хвалить его тоже за последнее время не за что. Но и мы — собственно русские писатели — тоже виноваты. У нас упростили и оглупили сам образ русского писателя. В чем, кстати, и была еще польза прозы сорокалетних, мы разрушили этот оглупленный образ русского писателя. А то считалось, что русский писатель — этакий простой, прямой, народный до глупости человек, который ахает над каждой травинкой и молится всем колокольням. Мы и природу знаем и любим, и от веры своей не отказываемся, но не надо же из нас этаких дурней делать. В этом оглуплении образа русского писателя виновны и крупные деятели литературы, тот же Александр Твардовский. Я с огромным уважением отношусь к его творчеству. Его “Василий Теркин”, “Дом у дороги” и “Я убит подо Ржевом” — это классика русской литературы. Но то, что он повинен в оглуплении образа русской литературы — это факт. Помню, я еще был молодым начинающим прозаиком, меня печатали в “Новом мире”, и я зашел как-то прямо на редакционную планерку, которую вел Твардовский. Кроме него там были: Лакшин, Кондратович, Виноградов и другие. Завязался какой-то разговор. Уважаемые мэтры решили узнать у мальчишки, которого благосклонно печатают в своем знаменитом журнале, что же он думает о них и о русской литературе. На что я, набравшись наглости, сказал Твардовскому: “Вы, конечно, Глеба Успенского напечатали бы, а вот Достоевского напечатали бы, или нет? ” Повисла тягостная тишина, и Твардовский пробурчал, глядя в окно: “Да куда уж нам? ”. После чего я, испугавшись собственной смелости, ретировался с извинениями. Эта упрощенно-русская трактовка писателя только навредила русской культуре.
_____В.Б. Не рискнул бы ты назвать пять поэтов и пять прозаиков — вершины русского искусства ХХ века?
_____В. Г.Естественно, я называю то, что для меня наиболее близко. Так что не обессудьте. Поэты — это, несомненно, Блок и Есенин, Заболоцкий, Твардовский, но не весь. К Маяковскому отношусь с огромным уважением. Считаю его фигурой драматической в русской литературе. С очень сильной волей, что ему как поэту очень вредило. Его беда, что он пустил бесов внутрь своего творчества. Служить-то он никогда не служил, вспомним начало разговора, вот и вся несвобода оказалась в нем самом. Лучше бы он служил в какой-нибудь конторе, а бесов внутрь поэзии не пускал. К тому же Маяковский — не мой поэт… Из более новых, извините меня, конечно, но я назвал бы Лешу Прасолова. Может, это ранг другой, но для меня все-таки именно Прасолов.
_____С прозаиками, как ни странно, тяжелее. У меня в ХХ веке нет таких абсолютно моих прозаиков. В XIX веке я бы назвал сколько угодно, и все мои. А из ХХ века — прежде всего, пожалуй, Бунин. А у него “Жизнь Арсеньева”. Как его не назвать, когда он пишет все про мои родные места. Извините меня, конечно, но Алексей Николаевич Толстой. Без его политических выходок. Но Толстой все же — в продолжении того Большого стиля русской литературы. К еще одному земляку — Платонову, я отношусь с огромным уважением. Я родился где-то в ста метрах от места рождения Платонова, а Бунин — в другую сторону сто метров. Но Платонов, я понимаю, откуда и как он появился, что он значит, но чем-то он мне далек. Есть Булгаков, тоже с определенными оговорками. Набоков в тех или иных своих проявлениях. И, разумеется, Михаил Шолохов. Тем более опять же все наше родное, донское. Литература перемешалась с фактурой так плотно, что не знаешь, кто и почему близок. Все земляки.
_____Я проповедую пять принципов, на основе которых можно сейчас объединиться русским людям. Русским в широком смысле, т. е. не только по крови.
_____Первое. Это признание первенства в мире светлого духовного начала. Это в духе древней арийской культуры. Признание светлого, солнечного начала. Извечный на Руси культ Солнца. Не огня, а солнца!
_____Второе — это уважение к природе. Сам принцип восточной цивилизации ведет нас к этому. Запад разделил народы на исторические и природные. Естественно, отдавая приоритет историческим. На самом деле, никакая история немыслима вне Природы с большой буквы. Восточные народы, прежде всего — русский с его пространствами, климатом, с огромным природным разнообразием, конечно же, природные народы. И это не мешает нашей духовности. Природа для нас — социальный фактор, так же, как для Латинской Америки. Сама природа входит в состав духовности русского человека.
_____Третье — это уважение к национальному началу. Не надо делать из него фетиша, на чем провалились немцы. И не отрицать национальное начало у всех народов, на чем провалились евреи и продолжают проваливаться. Национальное начало как важный фактор существования и народа, и человека.
_____И, наконец, сама идея братства народов, которая входит в саму русскую идею. То, что говорил Достоевский в речи о Пушкине. Сама идея братства — это русская идея. Не интернационализм, а братство.
_____Ну и сам фактор русского языка, который является мощнейшим объединяющим фактором…
_____В.Б. Ты не обратил внимание, что 1937 год, так ненавистный демократам, принес удивительно большое пополнение современной литературы. В этом году родились Валентин Распутин и Владимир Маканин, Владимир Гусев и Андрей Битов, Белла Ахмадулина и Арсений Ларионов, Александр Вампилов и Вячеслав Шугаев, и так далее… Кто-то задумал создать антологию писателей, родившихся в 37-м году. Интересная бы получилась книга.
_____В. Г.Я не думаю, что это мистика. Числа — это объективная вещь. Пифагор и Платон описали числовую символику как объективную данность. Велемир Хлебников об этом много писал. Числа откуда-то взялись. Конечно, они неслучайны.
_____В.Б. Скоро у нас еще одна неслучайная дата: 2000-й год. Дай Бог, мы с тобой станем жителями третьего тысячелетия. Каким оно будет — это начало третьего тысячелетия?
_____В. Г.От самого двухтысячного года я ничего особенного не жду. До него еще дожить надо. Если Россия и русский народ просто не погибнут, то в третьем тысячелетии нас ждет Новое Возрождение. А если нас вынести за скобки, то, я считаю, что третье тысячелетие будет китайским. Китай себя повел очень умно, в отличие от нас. Ничего не разрушил, использует любой опыт — советский, американский, но исключительно в своих целях. Они-то и строят национальный социализм, или, как они говорят: социализм с китайским лицом. Они вышли из всех передряг. У них есть какая-то неспешная мудрость. Сиди спокойно у своего дома — и мимо тебя пронесут труп твоего врага. Восстанавливают свои традиции, наращивают свой потенциал. Посмотри на нашу торговлю с ними, они нам скидывают все барахло, да еще плохого качества, а у нас берут лес, пушнину, стройматериалы, энергоресурсы. Мы же — как туземцы, за стекляшки золото и шкуры отдавали…
_____Америка взяла на себя слишком много. На всякого мудреца довольно простоты. Так что она в XXI веке провалится со страшным треском. И никто даже ее не пожалеет…
_____Россия же будет влиять на всю мировую культуру еще долгое время, даже независимо от состояния самой России. Как влиял Древний Рим на всю мировую культуру и после своего исчезновения. Таково же влияние Испании на всю Латинскую Америку. Там все от Испании. Но, к счастью, жива и сама Испания. Но в самой Латинской Америке испанцев нет, а все испанское. Так может и в Евразии произойти: русское влияние, русская духовная культура, а русских не будет. Не дай Бог! Это было бы очень печально. Будем надеяться на лучшую долю.
_____В.Б. Редакция от всей души поздравляет тебя с юбилеем. Желает удачи и того напряженного счастья, которое ты обретаешь за работой. Мы надеемся вместе с тобой, что все-таки наступит время Андрея Болконского!
_____В. Г.А я желаю газете “Завтра” благополучно выжить. Желаю “покоя и воли”. Держать линию русской духовной культуры. А вокруг нее можно выстраивать любое многообразие. Живите и здравствуйте, пока есть острая нужда в такой газете. А, кажется, исчезновения такой нужды в ближайшие годы не предвидится.
_____