Продолжение беседы с руководителем Русского экономического общества Валентином Катасоновым о жизни и творчестве выдающегося мыслителя Константина Леонтьева.
«ЗАВТРА». В прошлый раз мы говорили о панславизме. Теперь, если можно, – о национальных движениях в Европе. Какие тенденции в развитии здесь заметил К. Леонтьев?
Валентин КАТАСОНОВ. В работах Леонтьева удивительно много тонких замечаний о национальных движениях эпохи буржуазных революций в Западной Европе. Особенно подробно Константин Николаевич об этом пишет в своем произведении «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Эти национальные движения расчищали путь капитализму, который затем со стремительной скоростью стал уничтожать национальную культуру, религию, традиции. Возникло европейское единообразие, стала исчезать «цветущая сложность» европейского культурного и социального ландшафта.
«ЗАВТРА». Но ведь это не значит, что социальная активность народа сошла совсем на нет?
Валентин КАТАСОНОВ. Конечно. Она продолжилась, но уже в других формах. В форме социализма и в форме племенизма. Основным очагом социалистических движений, по мнению Леонтьева, была Франция. Там произошли главные революционные события 1848 года, там же в 1871 году возникла Парижская коммуна. А вот основным очагом племенизма, как полагал Леонтьев, может стать Германия, которая возникла как единое государство после франко-прусской войны 1870–1871 гг. Племенизм, по Леонтьеву, – крайняя форма национализма, предполагающая объединение людей не по культурно-историческому или религиозному признаку, а по признаку крови. В принципе о племенизме Леонтьев говорил применительно к южным славянам, которые часто лишь формально прикрывали свои движения флагом православия. А вот Германия уже во времена Леонтьева стремительно теряла последние признаки религиозного государства. Тем более что в рамках единой Германии не было единой религии, а были католицизм, лютеранство и некоторые другие протестантские конфессии. Религия уже становилась плохой скрепой общества, поэтому на роль главной скрепы стала выходить кровь. Конечно, Леонтьев не мог предвидеть всех деталей будущей истории Германии, но в его анализе явно просматривалось следующее:
1) Германия будет главной страной континентальной Европы;
2) она станет главным участником будущих европейских войн;
3) племенизм станет главной «национальной идеей» немецкого народа.
Особенно поражает предвидение Леонтьевым появления на немецкой земле фашизма, который был «племенизмом» с добавлениями социализма (национал-социализм).
Важно отметить, что Леонтьев активно выступает против племенизма и против политического национализма. Под последним следует понимать утилитарное использование национальных лозунгов для достижения политических целей, прежде всего достижение государством национального суверенитета (собственно панславизм, по мнению Леонтьева, как раз относится к политическому национализму). «Итак, служа принципу чисто племенной национальности, мы способствуем, сами того не желая и не сознавая, – космополитизму», – заключает Леонтьев. «Национальное начало, лишённое особых религиозных оттенков и формы, в современной, чисто племенной наготе своей, есть обман...» («Панславизм». // Передовые статьи «Варшавского дневника» 1880 года).
«ЗАВТРА». Собственно, на примере Германии времён Третьего рейха мы хорошо видим правоту этих слов.
Валентин КАТАСОНОВ. Конечно. Во-первых, национал-социализм был откровенным обманом немецкого народа, причём подобного рода племенизм является гораздо более тонким и эффективным ядом, чем другие политические и социальные искушения (скажем, социализм). Племенизм и сегодня является самым эффективным средством обмана народов, о чём, в частности, свидетельствуют события на Украине, где голову подняли откровенные нацисты.
Во-вторых, после использования оружия с названием «племенизм» противником захватывается жизненное пространство, где устанавливается космополитический режим. На месте Германии Третьего рейха возникла другая Германия, в которой градус космополитизма один из самых высоких. Германия – ядро Европейского союза, осознанно или неосознанно она является главным строителем сегодняшнего космополитического мира в Европе.
«ЗАВТРА». И какое же будущее Европы предвидит К. Леонтьев?
Валентин КАТАСОНОВ. Здесь следует добавить, что в то же время Леонтьев – ярый сторонник культурного национализма, то есть движения за сохранение и укрепление религии, культурных традиций, обычаев, самобытной науки и техники, национального искусства и национального образования. То есть за всё то, что противостоит разлагающему духу космополитизма. Реальной силой, способной сдерживать национальное начало от перерождения его в политический национализм, Леонтьев считал религию, которая является «самой существенной чертой культурного обособления».
Много интересного мы действительно узнаём из работ Леонтьева о будущем Европы. Мысль Константина Николаевича проста: революции и разные национальные движения сумеют так «перемолоть» «цветущую сложность» европейских стран, что на её месте останется однообразное, серое пространство, которое назовут «единой Европой». Для Леонтьева с его ярко выраженным эстетическим мировосприятием такая «единая Европа» сродни унылой пустыне или мрачному кладбищу. Леонтьев размышляет: «…если в эпоху современного, позднего плодоношения своего европейские государства сольются действительно в какую-нибудь федеративную, грубо рабочую республику, не будем ли мы иметь право назвать этот исход падением прежней европейской государственности? Какой ценой должно быть куплено подобное слияние? Не должно ли будет это новое всеевропейское государство отказаться от признания в принципе всех местных отличий, отказаться от всех хоть сколько-нибудь чтимых преданий, быть может... (кто знает!) сжечь и разрушить главные столицы, чтобы стереть с лица земли те великие центры, которые так долго способствовали разделению западных народов на враждебные национальные станы. На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты: они предлагаются человечеству всегда путём Железа, огня, крови и рыданий!.. И, наконец, как бы то ни было, на розовой ли воде учёных съездов или на крови выросла бы эта новая республика, во всяком случае Франция, Германия, Италия, Испания и т. д. падут: они станут областями нового государства, как для Италии стали областями прежний Пиемонт, Тоскана, Рим, Неаполь, как для все-Германии стали областями теперь Гессен, Ганновер и самая Пруссия; они станут для все-Европы тем, что для Франции стали давно Бургундия, Бретань!.. Мне скажут: "Но они никогда не сольются!" Я же отвечу: "Блажен, кто верует: тепло ему на свете!" Тем лучше и для их достоинства, и для нашей безопасности; но имеем ли мы право не быть бдительными и убаюкивать себя тем, что нам нравится? Чему учит здравый смысл? Чему учит практическая мудрость? Остерегаться ли худшего, думать о нем или отгонять мысль об этом худшем, представлять себе своего врага (эгалитарную революцию) бессильным, так, как представляли себе пруссаков французы?»
Редко кто размышлял о судьбах Европы глубоко и далеко, как Леонтьев. Во-первых, он видел мощную тенденцию к созданию единой космополитической Европы ещё почти за столетие, как появились первые наднациональные институты Европы. Во-вторых, он прекрасно понимал, что такие проекты («единой Европы») не рождаются в тиши кабинетов или на научных конференциях. Они рождаются на полях сражений и покупаются ценой большой крови. В-третьих, Леонтьев в очередной раз повторяет свою формулу, что надо России всегда исходить из худшего варианта развития событий в мире (в данном случае для России худшим вариантом была бы реализация проекта «единой Европы»). В начале ХХI века мы являемся очевидцами реализации проекта «единой Европы».
«ЗАВТРА». Этот проект, как показали события последних лет, принёс больше негатива.
Валентин КАТАСОНОВ. Да. Он не сделал европейские народы счастливее (бесконечный долговой и экономический кризис в Европейском союзе), не укрепил он и безопасность в мире (поддержка Брюсселем войны на Украине способствует созданию очага европейской или даже мировой войны в самом центре Европы).
Впрочем, сдаётся мне, ещё не все предсказания Леонтьева касательно будущего Европы и европейцев состоялись. Срок некоторых ещё не подошел. В работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» мы находим много таких сюжетов «заката Европы». Вот один из них: «Романцы выселяются и смешиваются с неграми, Париж разрушен и, быть может, наконец, покинут, как покинуты были столькие столицы древности; германцы отчасти тоже выселяющиеся, отчасти теснимые объединёнными славянами с Востока, придвигаются все ближе и ближе к Атлантическому приморью, смешиваясь теснее прежнего с остатками романского племени... Неужели это одно уже само по себе взятое не есть именно то, что называется разрушением прежних государств и постепенным падением прежней культуры?» То, что европейцы «смешиваются с неграми», – далеко не сенсация, это происходит уже давно. А вот выселение европейцев, разрушение Парижа, продвижение славян в Европу – этого ещё нет. Но после начавшейся войны на Украине, которая, кстати, поддерживается Брюсселем и отдельными странами – членами Европейского союза, подобные сюжеты уже не кажутся фантастическими. Неужели Европа ещё раз наступит на те же самые грабли и станет очагом мировой войны, уже третьей по счету? Только костёр «племенизма» мировая олигархия на этот раз решила разжечь не в Германии, а на Украине.
«ЗАВТРА». Затрагивал ли Константин Николаевич проблему племенизма малороссов?
Валентин КАТАСОНОВ. Тут мы переходим к ещё одному важному аспекту национального вопроса. Обсуждая проблему панславизма, Константин Николаевич не мог обойти такой деликатный вопрос, как славяне Малороссии (тогда слово «Украина» почти не использовалось). Сравнивая русских (великороссов) и украинцев (малороссов), К.Н. Леонтьев в «Византизме и славянстве» прямо писал, что всё у нас разное, кроме православия: «Что, как не православие, скрепило нас с Малороссией? Остальное всё у малороссов, в преданиях, в воспитании историческом, было вовсе иное, на Московию мало похожее». Я не хотел бы глубоко погружаться в тему «Леонтьев и малороссийское славянство». Тема, безусловно, актуальная. Думаю, что если бы мы были способны понимать культурные различия между великороссами и малороссами, наверное, на сегодняшний день совершили бы меньше ошибок при формировании нашей политики в отношении Украины. Национальная политика эпохи СССР, политика «дружбы народов», сыграла дурную шутку с нами. Несмотря на то что партийные и государственные власти Советского Союза говорили о необходимости развития национальных культур, дальше каких-то фестивалей и «культурных декад» дело не доходило. Настоящего развития культуры не происходило, потому что политика властей не опиралась на всё богатство культурного наследия. Даже то, что творчество Леонтьева в советское время замалчивалось, показывает, что мы были изолированы от своего культурного наследия. В результате мы, великороссы, вообще перестали чувствовать эту разницу между собой и малороссами. Но из этого никак не следует, что её перестали чувствовать малороссы. Даже если не все живущие на Украине относятся к категории малороссов.
В заключение хочу привести еще одну цитату. «...Национальное же начало, понятое иначе, вне религии», есть не что иное, как национализм, или ещё хуже «славянский расизм», – писал Леонтьев в «Письмах отшельника» по поводу роста национальных движений в Юго-Восточной Европе конца XIX века. То, что мы сегодня наблюдаем на Украине, вполне можно назвать этим самым «славянским расизмом», который, кажется, уже перерос в «славянский фашизм». А фашизм, как показывают события на Украине, вполне космополитичен. Мы видим в рядах тех, кто ведёт боевые действия против ополченцев Новороссии, фашистов самых разных мастей: славянских, еврейских, шведских, немецких и прочих. Как удивительно прозорлив был К. Леонтьев, когда говорил, что племенизм неизбежно порождает космополитизм. Впрочем, тут я хотел бы Леонтьева дополнить: и сам этот племенизм подпитывается космополитизмом. Прежде всего, мировой космополитической олигархией. На примере Украины это видно очень наглядно. В приведённой выше цитате из Леонтьева также содержится краткий ответ на вопрос: «Как избежать ужасов фашизма?» – «Вернуться к Богу». По всем работам Леонтьева красной нитью проходит эта простая мысль: без Бога (религии) национализм перерождается в племенизм.
«ЗАВТРА». Если не возражаете, поменяем тему. Поговорим о социализме. Точнее – о двух социализмах Константина Леонтьева.
Валентин КАТАСОНОВ. В наше время очень популярной стала тема «Константин Леонтьев и социализм». Причём те, кто касается этой темы всуе, чётко разделились на две группы. Первая полагает, что Леонтьев как консерватор и реакционер был непримирим к социализму. Вторая группа относит его к разряду идеологов «русского социализма», Леонтьев у них чуть ли не идейный продолжатель Герцена и Чернышевского. Так каким всё-таки было отношение Леонтьева к социализму?
Леонтьев – стопроцентный реакционер и консерватор, поэтому к социализму он относится так же негативно, как все другие русские (и не только русские) реакционеры и консерваторы. Впрочем, Леонтьев оригинальный мыслитель. Для него на первом месте эстетика, на втором – политика, на третьем – религия. Большинство критиков социализма апеллировали к тому, что социализм есть отрицание христианства. Мировоззрение же Леонтьева было религиозным лишь во вторую очередь, а в первую очередь он был эстетом и натуралистом. Леонтьев видел в социализме прежде всего «умирание» человечества – сначала эстетическое, потому культурное, а в финале истории – и физическое. Впрочем, «умирание» началось ещё с конца XVIII века в Европе. До этого, начиняя со времени Ренессанса, Европа представляла собой «цветущую сложность», которую Леонтьев видел в богатстве культуры, рыцарстве, феодализме, католицизме и т. п. Вступление Европы в фазу умирания Леонтьев связывает с капитализмом, а капитализм являет собой уродливое социальное явление «всеобщего упрощения» и нигилизма. Оно при жизни Леонтьева проходило под лозунгами либерализма и эгалитаризма (на знамении французской революции 1789 года были начертаны слова «свобода» и «равенство»).
«ЗАВТРА». То есть истоки материалистического социализма Леонтьев усматривает во Франции?
Валентин КАТАСОНОВ. Да. Об этом он прямо пишет в статье «Письма о Восточных делах». Тенденции либерализма и эгалитаризма неизбежно будут приводить и уже приводят к усилению социалистических настроений в Европе. Сначала это были настроения «умственные», у социализма появились свои идеологи типа Прудона, Блана, Лассаля и им подобных. Социалистические идеи постепенно сложились в «учение экономического равенства, учение вначале мечтательное и кроткое, а позднее взявшее в руки ружьё» («Религия – краеугольный камень охранения». // Передовые статьи «Варшавского дневника»).
Леонтьев много раз повторяет простую мысль: социализм – прямое продолжение буржуазного общественного строя. Причём не такое продолжение, которое отрицает (преодолевает) буржуазный строй, а, наоборот, продолжает и усиливает отвратительные черты буржуазного строя. Речь идёт о тех социалистических проектах, которые появились в XIX веке (Прудон, Лассаль, Маркс и другие). Они разительно отличаются даже от социалистических проектов предыдущего века, связанных с именами социалистов-утопистов Фурье, Сен-Симона, Оуэна.
«ЗАВТРА». Те более ранние проекты не отрицали религию – католицизм, протестантизм.
Валентин КАТАСОНОВ. Более того, даже апеллировали к ней. А вот проекты XIX века базируются на посылке, что все обыватели хотят стать буржуа. Все хотят быть такими же буржуа, какие появились в Европе в XIX веке. Только тогда число таких «буржуа» будет исчисляться не десятками тысяч, а десятками миллионов. Естественно, что такие потенциальные «буржуа» прежде всего думают о потреблении, а не труде в этом будущем обществе «равенства и справедливости». И капитализм, и социализм характеризуются предельным экономизмом и материализмом. В конце XIX – начале ХХ вв. русские философы (Л. Тихомиров, С. Булгаков, Н. Бердяев и другие) даже ввели понятие «экономический материализм» как главный признак умонастроений и образа жизни того времени. Материальные цели отодвигают таким обывателям (мещанам, по выражению Леонтьева) Бога на второй и даже третий план. В конце концов, Бог им вообще становится не нужным. Они становятся безбожниками, атеистами, нигилистами. Леонтьев достаточно часто цитирует Прудона, у которого истинные безбожные устремления, связанные с социализмом, выражены наиболее откровенно. Это разновидность «анархического социализма». Вирус такого безбожного социализма, по мнению Леонтьева, может окончательно уничтожить европейскую (франко-германскую) цивилизацию, и без того ослабленную вирусом капитализма. 1848 год в Европе показал, что социализм перестал быть просто «идеей». Он превратился в «действие». Парижская коммуна 1871 года ещё раз напомнила об этом. Леонтьев, будучи уже зрелым человеком, наблюдал и осмысливал этот «реальный» социализм.
Леонтьев был свидетелем многих драматических событий в Европе, которые были порождены противоречиями между трудом и капиталом. При этом идейно ему были одинаково чужды как представители капиталистического полюса, так и представители социалистического полюса (последние были представлены коммунистами либерального толка или анархистами): «Для нас одинаково чужды и даже отвратительны обе стороны – и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный и Церкви своей, и монарху, и народу».
«ЗАВТРА». В качестве оплота борьбы с европейским социализмом Леонтьев рассматривал Россию?
Валентин КАТАСОНОВ. Леонтьев с его гипертрофированным эстетическим началом очень любил Европу, но не ту, мещанскую, Европу XIX века, а Европу эпохи Ренессанса, средневековую Европу. Он любит такую Европу даже больше, чем Россию. Особенно Россию второй половины XIX века, которая также заразилась либерализмом. Он очень переживает по поводу того, что Европа несётся под откос. И он думает, что, может быть, Россия сумеет как-то остановить процесс гниения и разложения Европы, спасёт её от буржуазно-социалистической заразы. Леонтьев большие надежды возлагает на так называемый византизм, под которым он понимает союз Восточной церкви и самодержавия: «Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое и безграничное самодержавие наше и, может быть, наш сельский поземельный мир... Царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры. Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь... Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя всё благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!» Он полагает, что с помощью укрепления византизма можно будет защитить Россию от европейской буржуазно-социалистической «заразы», остановить процесс разложения России либерализмом (читай: капитализмом). Далее в России сложится новый культурно-исторический тип (вид цивилизации). Леонтьев называет этот новый тип «византийским», «восточнославянским», «славяно-византийским» и т. п. А затем Россия придёт на спасение Европе. Но постепенно Леонтьев начинал понимать, что его надежды на спасение Европы от чумы капитализма и социализма через византизм весьма эфемерны. В последние годы он думает уже не о том, чтобы «освобождать» Европу (она, по его мнению, обречена), а чтобы хотя бы продлить существование России путем её «подмораживания». «Петербургская Россия, – писал он в 1880 году, – эта мещанская современная Европа, сама трещит везде по швам, и внимательно разумеющее ухо слышит этот многозначительный треск ежеминутно и понимает его ужасное значение!» В России бурно развивается капитализм со всеми эстетическими уродствами, которые Леонтьев не мог выносить. А вслед за этим так называемым русским капитализмом уже маячила его неотступная тень – так называемый русский социализм. Его первым официальным носителем оказался А. Герцен. Во всех учебниках и словарях так и пишут: «Герцен основоположник русского социализма». А за ним двигалась многочисленная команда народников. К народникам Леонтьев относился негативно, буквально брезгливо. Но угрозу с их стороны он реально осознавал и был очень рад, что, когда на императорский престол взошёл Александр III, им власть основательно «прижала хвост». Леонтьев писал: «Слава Богу, что мы стараемся теперь затормозить хоть немного свою историю в надежде на то, что можно будет позднее свернуть на вовсе иной путь. И пусть тогда бушующий и гремящий поезд Запада промчится мимо нас, к неизбежной бездне социальной анархии».
«ЗАВТРА». Но Леонтьев тоже был не против социализма. Только монархического.
Валентин КАТАСОНОВ. Леонтьева недаром называют «парадоксальным» мыслителем. В случае с социализмом он вполне оправдал это определение. В начале 1880-х годов у него появляется идея использовать для борьбы с «чумой» либерализма и эгалитаризма именно социализм. По принципу «клин клином выбивают». Но социализм не атеистический, не эгалитарный (уравнительный), а так называемый монархический, самодержавный, охранительный. Это фактически усиление роли самодержавного государства, более активное его вмешательство в социально-экономическую жизнь, установление жёсткого контроля над отношениями труда и капитала. Леонтьев не экономист, он очень далёк от экономики, но, видимо, он имел в виду что-то наподобие того, что сегодня называется «шведским социализмом». То есть без ломки фундамента той цивилизации, которая сложилась в России. Леонтьев далек от понимания тонкостей экономики, касаясь этой сферы, он ограничивается лишь общими фразами: «Необходимо вступить решительным и твёрдым шагом на путь чисто экономических, хозяйственных реформ, необходимо опередить в этом отношении изнеженную духом Европу, стать во главе движения... из последних стать первыми в мире!» Леонтьев многократно повторяет свою любимую мысль: необходимо ограничить «подвижность капиталов». Фактически речь идёт о том, чтобы «подморозить» развитие капитализма в России.
В рамках «монархического социализма» предлагается решать двуединую задачу: с одной стороны, обеспечивать удовлетворение материальных потребностей всех членов общества, не допускать нищеты и бедности; с другой стороны, развивать в народе религиозность, поддерживать и поощрять духовные потребности с тем, чтобы материальное начало не возобладало в народе. Вот что Леонтьев писал об этой двуединой задаче в «Записке о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге»:
«Только одна могучая монархическая власть, ничем, кроме собственной совести, не стесняемая, освящённая свыше религией, облагословенная Церковью, только такая власть может найти практический выход из неразрешимой, по-видимому, современной задачи примирения капитала и труда. Рабочий вопрос – вот тот путь, на котором мы должны опередить Европу и показать ей пример. Пусть то, что на Западе значит разрушение, у славян будет творческим созиданием... Народу нашему утверждение в вере и вещественное обеспечение нужнее прав и реальной науки... Только удовлетворение в одно и то же время и вещественным, и высшим (религиозным) потребностям русского народа может вырвать грядущее поколение простолюдинов из когтей нигилистической гидры. Иначе крамолу мы не уничтожим, и социализм рано или поздно возьмёт верх, но не в здоровой и безобидной форме новой и постепенной государственной организации, а среди потоков крови и неисчислимых ужасов анархии... Надо стоять на уровне событий, надо понять, что организация отношений между трудом и капиталом в том или другом виде есть историческая неизбежность и что мы должны не обманывать себя, отвращая лицо от опасности, а, взглянув ей прямо в глаза, не смущаясь,понять всю её неотвратимость».
«ЗАВТРА». Но ведь наверняка же была критика подобных рассуждений со стороны непримиримых монархистов.
Валентин КАТАСОНОВ. Да. И критиков идеологии «экономического материализма» тоже. Как бы предвидя её, Леонтьев в той же статье специально подчёркивает, что реальный социализм может существовать лишь при прочной монархии, никакие другие государственно-политические формы не могут гарантировать прочности социализма как правильно выстроенных отношений между трудом и капиталом: «Я скажу даже больше: если социализм не как нигилистический бунт и бред самоотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ имеет будущее, то в России создать… этот новый порядок, не вредящий ни церкви, ни семье, ни высшей цивилизации – не может никто кроме монархического правительства».
Леонтьев по размышлении понимает, что «монархический социализм» не может держаться только на одном столпе – самодержавной власти. Нужна другая опора – вера, религия, Церковь. За год до смерти Константин Николаевич ещё раз излагает план мистического и монархического реакционного «социализма»: «Иногда я думаю, что какой-нибудь русский царь станет во главе социалистического движения и организует его так, как Константин способствовал организации христианства. Но что значит «организация»? Организация значит принуждение, значит благоустроенный деспотизм, значит узаконение хронического, постоянного, искусно и мудро распределённого насилия над личной волей граждан... И ещё соображение: организовать такое сложное, прочное и новое рабство едва ли возможно без помощи мистики. Вот если после присоединения Царьграда небывалое доселе сосредоточение православного управления в соборно-патриаршей форме совпадает, с одной стороны, с усилением и того мистического потока, который растёт ещё теперь в России, а с другой – с неотвратимыми и разрушительными рабочими движениями и на Западе, и даже у нас, – то хоть за две основы – религиозную и государственно-экономическую – можно будет поручиться надолго».
Беседовал Александр Владимиров
Продолжение следует
Также:
