НОМЕР 6 (742) ОТ 6 ФЕВРАЛЯ 2008 г. Введите условия поиска Отправить форму поиска zavtra.ru Web
Андрей Фефелов
НИ В ГОРОДЕ БОГДАН, НИ В СЕЛЕ СЕЛИФАН
В преддверии мирового финансового кризиса, в начале схлопывания глобальной информационно-финансовой утопии хочется задуматься: "А что же будет здесь?" На каких основах, в каких формах мы будем выживать и развиваться? То есть — каким образом?
Можно сказать, что культура — это мост, соединяющий берег сознания и берег действительности. Культура, как дрожащая стрелка компаса, создает феномен социального ориентирования на местности. Она — зыбкий комплекс интерпретаций явлений жизни, что позволяет человеку адаптироваться к процессам в природе и истории.
Безусловно, культура — это то, что действует, рождает формы, регулирует жизнь. Мертвое, отжившее в культуре — синоним лжи. Ошибочные, нездоровые и фальшивые интерпретации — это дороги, ведущие в мир призраков, каждый из которых приглашает шагнуть в бездну.
И кризис, если таковой разразится, может послужить и на благо. Всё лишнее, ветхое, недостойное жизни — отслоится как шелуха. Культура очистится. И останутся лишь инструменты для обустройства души, страны, собственного дома.
Это азбучные истины России, погребенные заживо под обломками царств.
Только они способны не дать превратить наше коллективное сознание в стовагонный состав, груженный протухшими яйцами.
Эти святые истины, в которых опыт, разработки поколений венчаются с изначальными, богоданными чертами наших природы и народа, конечно, станут основой культуры нового века.
Неминуемо, строители этой культуры уже среди нас. Они растут, читают, впитывают, наблюдают за происходящим своими взыскательными, любящими очами…
Настоящие записки представляют собой ряд эссе, написанных в продолжение колонки "ТАК!", которую я начиная с 1994 года публиковал в "Завтра" под именем ТИТ.
Эти заметки посвящены им: званым, но неназванным; бесстрашным и завтрашним. Это они — творцы сверхновой России, создатели всемирной русской культуры будущего. Помогай им Бог!
Телевидение предоставляет массу возможностей. Любопытная передача на одном из центральных каналов называется "Квартирный вопрос". Схема проста: в "нормальную", московскую обывательскую квартиру, по предварительному сговору с хозяевами, набегают архитекторы и учителя по Фэн-Шую, а также шпаклевщики, маляры и оклейщики. Все они вместе за экранно-короткий отрезок времени делают помещение "модным". Они проводят смелый эксцентричный ремонт — то есть наводят в отсутствие хозяев в квартире полный дизайн. Потом приползают владельцы и, как положено в таких случаях, закрыв лицо руками, рыдают от счастья.
Самое интересное в этой передаче — даже вовсе не нарочитый идиотизм подставных штукатуров, жонглирующих ведрами с известью. Любопытно наглядное сравнение: что было и что стало… Вернее, так: любопытно видеть, как и во имя чего то, что "было" — перестало быть навсегда.
Оставим на совести создателей программы их маниакальную дерзость в деле переустройства чужого дома… В результате получилось "стильно", не так ли?
Стили, однако, присутствуют здесь в гомеопатических дозах. Это, конечно, не стили, но различные стилизации под стили. Всегдашний нарочитый, почти больничный, минимализм, заметный в творении телевизионных дизайнеров, позволяет назвать русло, в котором они движутся — гинекологическим постмодернизмом. Эти крашеные мато- вой краской стены, непрактичные пуфики, стеклянные столики с течением времени замызгаются, растворятся в повседневном быту живых людей. Марсианские комнаты будут частично захламлены ненужными милыми предметами. Наспех придуманная квартира приобретет облик человеческого жилья. Но кое-что не вернется уже никогда.
Речь идет о намеке на сакральность дома. На то, что всегда неуловимо присутствовало в эклектичных, "нестильных" интерьерах советских квартир.
Глаз телекамеры придирчиво шарит по углам обреченного на революционный ремонт помещения. Мелькают завалы виниловых пластинок, поблескивает хрусталь в буфетах, громоздятся стеллажи с бесчисленными томами книг. Ромен Роллан. Симонов. Фотографии в рамочках. Портрет мамы. Владимир Высоцкий. Дагестанская чеканка — девушка с кувшином. Лакированное коричневое пианино со стопками рассохшихся нотных тетрадей на крышке. Чугунный каслинский чертик. Снова хрусталь.
Всему этому не будет места в пространстве новой жизни. Особенно жестоко дизайнеры обходятся с книгами. Как правило, оставляется несколько открытых полок для альбомов по дизайну.
Действительно, кто сейчас читает книги? Да и раньше едва ли читались они в таком количестве. Книги были просто должны находиться в доме. И чем больше, тем лучше. И если хрусталь в буфете был символом достатка материального, то обширная библиотека говорила о духовном преуспеянии жильцов этого дома. Ценились не профессионализм, креативность или интеллектуальность. Но — как и у приверженцев Старой веры — начитанность. Слово "кругозор" — вслушайтесь! — сколько в нем покатой народной крепости и пылкого контовского позитивизма. А ведь кругозор может быть еще и широким. А человек, обладающий "широким кругозором", он — согласитесь — практически маг!
Но в сегодняшней жизни это сочетание звучит прекраснодушно и где-то подозрительно — как "человек без определенного рода занятий".
Объектив скользит по всему этому подлинному и сложившемуся и прощается с ним без сожаления.
Вообще, "кругозорность", поклонение хрусталю и книгам — есть родимые признаки драгоценного советского мещанства, идущего от подлинного крестьянства.
Огрубленно картина выглядит так: крестьян согнали в города, их дети стали мещанами, а внуки — роботами.
Обострившаяся в ХХ веке всемирная война между городом и деревней в нынешнем веке грозит завершиться поражением последней.
Положение таково, что пропасть, межа между этими великими укладами представляется более глубокой, чем любые этнические, расовые и классовые различия.
Жители Нью-Йорка, Шанхая и Сан-Паулу говорят пока на разных языках, но думают они почти одинаково. Их мировоззрение, система ценностей и привычки задаются характерными признаками и ритмом любого крупного города. Их отношение ко времени, к дому, к труду, к смерти никогда не поймут люди почвы, живущие среди сил природы, ощущающие влажное дыхание земли-матери.
Таким образом, различия между городом и деревней затрагивают основы культуры.
И хоть деревни, попавшие в гравитацию больших городов, повсеместно затягиваются в черную дыру технотронной цивилизации, борьба культур продолжается. Продолжается она уже внутри современных городов и агломераций. Проглоченные крестьянские миры не спешат растворяться в едком растворе мировых городов. Попытка бывших селян сохранить в городе элементы сельского уклада создают феномен городской окраины — в социальном и территориальном планах.
Сложный, мучительный, многомерный процесс размывания деревни захватил весь Третий мир.
В России ХХ века всё было стремительней, трагичней и определенней.
Урбанизация страны произошла в ультракороткие сроки. За какие-то сто лет мы прошли путь, на который Европа потратила пять веков. Деревня была просто разогнана. Вековой уклад, жизненный строй — брошены в топку ради строительства военно-индустриальной державы. Отрыв многомиллионного крестьянства от сосцов земли, втягивание его в индустриальный проект породили феномен сталинского рывка, привели к Победе.
Да, ХХ век вывернул Российскую империю наизнанку. СССР — это империя дворянским мехом внутрь, красным мужицким мясом наружу. На передней край в экономике, в науке и в армии выдвинулись двужильные люди. Закаленные крестьянским детством и приученные к тяжелому повседневному труду. Четко мыслящие и нравственно крепкие.
Они вынесли из своих изб и темных дворов мифы творения, привнесли в повседневную государственную практику сказочные образы земного переустройства. Отсюда — завораживающий мистицизм сталинской эпохи, увитой растительным орнаментом, прорастающей фантастическими дворцами и башнями, исполненной витальной энергии силы. Молочные реки и кисельные берега брезжат в мерцании потускневших мозаик и барельефов ВДНХ. Сталинизм — это государственная проекция крестьянской утопии русского народа.
Многие, покинувшие деревню в трагические дни Великого перелома, пошли учиться. Неся в себе весь запас деревенских навыков и представлений, они в то же время быстро усваивали городскую и дворянскую культуры. То было бегство от самого образа русской деревни, её вечной нищеты и бесправия.
Бежавший в город крестьянин создал своеобразный культ культуры и тот грандиозный спрос на высокое искусство, который не наблюдается ныне и который до сих пор с удивлением вспоминают на утлом Западе.
Это уникальное "кумулятивное" поколение, первое поколение растраченного русского крестьянства сгорало в тылу и фронтах Великой Отечественной войны. Именно оно создало тот беспримерный этический фон эпохи, когда жертвенность и самоотречение стали уделом не единиц, но воспринимались как норма бытия целой нации. Именно поэтому жестокий и непосильный ХХ век будет сиять и манить нас всегда.
В то же время насильственный отрыв от груди, массовый переезд в город, вернее, в промышленные поселения, на скорую руку выстроенные при заводах-гигантах, вызвали сильнейший социокультурный шок, превратили многих в жертв индустриальных богов.
Мобилизационный тип урбанизации посадил русский народ между двух стульев, создав доминирующий тип культуры, который, по выражению не то Гоголя, не то Гегеля, находится — ни в городе Богдан, ни в селе Селифан.
Продолжение следует
1.0x
