"Жил-был я
Стоит ли об этом?"
Семён Кирсанов
Смыслы и образы Эрика Булатова узнаваемы. Это как раз тот случай, когда можно забыть имя-фамилию художника, но его картины запоминаешь сразу. Талант — быть единственным в своём роде. И не только потому, что его вещи бьют по глазам яркостью конструктивистских шрифтов и необычностью концепции — они всегда наполнены двойным-тройным смыслом. Каждый из вас непременно увидит своё, но очень может быть, что сам Булатов хотел сказать совершенно… другое. "Заход или восход солнца" — с пылающим гербом над морем — этот сюжет трактуют все, кому не лень. И кому лень — тоже. Картина, которую любят использовать в качестве иллюстрации к антисоветским и — к просоветским публикациям. Одни видят долгожданный закат, другие — феерическое возрождение. Но все оказываются правы — получается, нечто такое: "СССР умер! Да здравствует СССР!"
Не менее двусмысленно выглядит небо, маркированное "знаком качества" — узнаваемым логотипом советских товаров. То ли это — насмешка над желанием хомо-советикуса покорить и застолбить небеса. То ли — усталость от лозунгов и образов, если уж даже в запредельной синеве чудится товарное клеймо или ещё какие-нибудь лозунги, вроде "Слава КПСС!". А может, восторг? Наш, советский знак — на небосклоне. Каждый видит — своё.
А вот тут Булатов говорит зрителю: "Хотелось засветло, ну, не успелось" — эти ярые белые буквы на фоне вечернего, умиротворённого мегаполиса. Для кого-то — жест усталости и депрессии, но, может, как раз, несуетное понимание, что наступит завтра и всё успеется? Прозрачный воздух и лёгкий мороз, тихие переулки хаотично устроенного города, тёплый свет из окон — в предвкушении чая и беседы. Обволакивающая, уютная полумгла. Так бывает только зимой и только в Москве.
Итак, в Манеже — выставка "Живу-Вижу" художника Эрика Булатова. Его называют и родоначальником соц-арта, и московским концептуалистом, и гиперреалистом, а ещё — бунтарём-диссидентом и даже — творцом своеобразной "летописи" СССР — той страны, которую он не любит и, скорее всего, не полюбит никогда. Но! "Здесь важно не то, какой приговор выносит художник своему времени. Здесь само время получает слово, само высказывается через художника". Это текст самого Булатова, поэтому нет ничего удивительного в том, что именно он создал самую достоверную картину СССР эпохи Застоя. Задача мастера — быть "…ответственным за то место, на котором ты стоишь".
Сейчас сделалось модным творить мифы о почившей Красной Империи — одним она кажется величественной и устремлённой ввысь — в духе античного Рима или наполеоновской Франции; другие же предпочитают мазать историю липкой грязью, расцвечивая придуманные ужасы всё новыми акцентами. Булатов же — предельно спокоен. Именно поэтому его так любят и те, и эти — есть, что трактовать. Его "застойный" СССР — это царство стабильной устроенности. Абсолютное эпическое время, когда условное "вчера" похоже на столь же символическое "сегодня", а товарищ Ульянов-Ленин на громадном плакате — несокрушимо вечен, как сфинкс и пирамиды.
Нет ни времени, ни пространства — есть постоянство слов и ритмов. Эрик Булатов изображал то, что рисовали тогда все — и незыблемого Генсека, и простых советских трудящихся, и среднерусские пейзажи. Но. Посмотрите на картину "Советский космос" — дорогой Леонид Ильич представлен не то с …нимбом, не то в короне. Корона-нимб — это советский герб и флаги пятнадцати республик. Художник пишет Брежнева этаким бессменным идолом, монументально застывшим на фоне всей этой красной геральдики. Так увиделось. Почему вдруг такое название? Космос — это вечность, а эпоха Застоя была обращена к устойчивому бытию, к непререкаемому постоянству. Говорилось о Светлом Будущем, но подразумевалась Вечность. Помните — когда Брежнев умер, многие растерялись — а дальше-то как?
На картине с будничным названием "Улица Красикова" мы наблюдаем идущих куда-то людей. Точнее — процессию, ибо мы опять имеем дело с Вечностью, где отсутствует всякая ненужная, суматошливая динамика, поэтому движение тут сравнимо с шествием древнеегипетских жрецов и воинов, навеки выдолбленных в камне. Проходят тысячелетия, а они всё идут, как и эти советские граждане из пункта А в пункт Б. Предсказуемость и чёткое предначертание — в этом и есть счастье. Из радиоточек, вероятно, звучит оптимистичная песня о БАМе или о том, что "…завтра будет лучше, чем вчера!", но путь навечно перекрыт плакатным Лениным. Как знаком — "кирпичом" или шлагбаумом. Будущего тут нет, как нет ветра и воздуха.
А вот и знаменитый "Горизонт". Всё те же люди, идущие, на этот раз, краем моря, но вместо тающей дымки и заманчивого кругозора с романтическими каравеллами — то ли красная дорожка, то ли орденская лента. Здесь тоже нет выбора и пространства, зато есть некое магическое постоянство. Или вот — пожилая дама "У телевизора" — на экране стабильно-вечный Игорь Кириллов, ведущий программу "Время". Занятный оксюморон в условиях убаюкивающей неподвижности — время застыло, но о нём напоминает ежедневная передача. А бытие казалось размеренным и правильным. Сейчас многое из этого вызывает сладкое, щемящее чувство ностальгии. Эпоха Застоя была наполнена благостными юбилеями, мандариновым запахом новогодних столов и оптимистичным ничегонеделанием в запылённых стекляшках НИИ.
Люди покорно дремали на месткомах и профсоюзных перевыборах, читали "дефицитного" Булгакова, вязали модные шарфы из импортного мохера и планировали очередной отпуск в Крыму или на Рижском взморье. "Польские" красавицы из кабачка "13 стульев" пели под братские фонограммы про любовь и разрешённый, и потому невинный, флирт. А ещё была возможность жить не в системе, а параллельно оной, принимая, впрочем, некоторые её правила игры. Доктора физико-математических наук, желая постигнуть дзен или просто устав от бездарного зав. кафедрой, уходили в истопники или сторожа. Туда же уходили рок-идолы и прочие гуру молодёжных течений.
Эпоха требовала прописки, трудовой книжки и хотя бы неискреннего кивания. Или философического безмолвия. У Виктора Пелевина в "Поколении ‘П’" есть примечательный пассаж: "Татарский изредка отрывался от вида за окном и смотрел на Гиреева. Тот в своей диковатой одежде казался последним осколком погибшей вселенной — не советской, потому что в ней не было бродячих тибетских астрологов, а какой-то другой, существовавшей параллельно советскому миру и даже вопреки ему, но пропавшей вместе с ним".
Концептуализм, как, впрочем, и сарказм, не приветствовались ни в каком виде, зато издательству "Малыш" всегда требовались умелые руки и добрые краски. Эрик Булатов, вероятно, и не подозревал, что своими иллюстрациями к Шарлю Перро, созданными в творческом союзе с Олегом Васильевым, он расцветил наше детсадовское бытие красками Галантного Века. Пышные парики вельмож, тоненькая Золушка в золотом платье, плюмажи и кружева. Удивительный дар — создавать не просто линию, но великий смысл. И — спасибо товарищу Булатову за наше счастливое детство! Кстати, Олега Васильева он тоже изобразил — в этаком шукшинском образе, на картине "Странник".
У Булатова любимая мысль — это свобода, пространство. Отсюда — все эти многочисленные "небеса за решёткой" и желание вырваться. Попытки разрушить благостную устойчивость, кажущуюся затхлой тюрьмой. Вместе с тем, пугает, завораживает его "Дорога". Путь в никуда. Горизонт расчистился и даже нарисовался живительный свет в конце тоннеля, однако, идти, ползти и ехать оказалось попросту некуда и — незачем. Идеальная разделительная полоса. Холод и вселенское уныние. Или это Анизотропное шоссе братьев Стругацких? "Я теперь часто вспоминаю это шоссе, — сказал Пашка. — Будто есть какая-то связь… Шоссе было анизотропное, как история. Назад идти нельзя. А он пошел. И наткнулся на прикованный скелет". Булатов, как никто, умеет показать отсутствие воздуха или же — перенасыщенность им. В "Дороге" — сырая, озоново-стерильная атмосфера, пахнет утренней прохладой. Но это утро после финала времён. Или это — дорога в аду? Ты идёшь и — никуда не приходишь. Никогда. В этом — твоё наказание, вроде Сизифова камня.
Перестроечный пафос 1980-х — ещё одна важная тема в творчестве Эрика Булатова. Перестройку приняли горячо и радостно — она врывалась в окна ветром перемен, заставляла шевелиться, действовать, думать. Мечтать. Никто не знал, что скоро нас потянет в "асфальтовые джунгли" буржуазного парадиза — тогда мы дружно и очень громко требовали "вернуть ленинские нормы", очистить Партию от скверны и, наконец-то, построить социализм, но уже — "с человеческим лицом". Булатов изображает Горбачёва и Ленина — вместе. Только они помогут нам выбраться из тухло-болотистого застоя с его унылой повторяемостью ничего не значащих лозунгов, с его закрытым горизонтом и ограниченностью пространства. В 1985-м это виделось именно так. Алые буквы — Революция и Перестройка. Тождественность понятий и явлений. Снова зазвучали стихи Маяковского, запестрели плакаты, заблестели глаза. Для большинства людей Ускорение и Гласность означали перемену к лучшему, начало большого и светлого дня длиною в жизнь. Стало можно говорить всё, что думаешь, читать то, что нравится, осуждать… даже Партию! Как много людей оказалось одурманено тем пьянящим воздухом… То, что Перестройка обернётся крахом страны и вступлением на совершенно иной путь развития, никому тогда не приходило в голову — все жили ощущением непостижимой, головокружительной свободы. Невероятно популярной становится и тема веры в Бога, возвращения к истокам. Полотно "Русский XX век" — заброшенная колокольня, красная река — река крови и большие римские цифры — XX. Номер столетия в череде времён — два перечёркивающих росчерка. Русский-двадцатый как бы ставил жирный крест на всей остальной многовековой истории…
Но Булатов, прежде всего, "очень московский" художник. Его Москва — живая и тёплая, как на центральной картине выставки — "Живу — Вижу". Раскалённые солнечные крыши, длинные тени, зелёный шум и — свободный горизонт. Пока вижу, я живу, и всё-всё будет хорошо.
