Вспыхнут доисторические огни, неистово перекипая разноцветной поэтической речью Михаила Зенкевича:
Корнями двух клыков и челюстей громадных
Оттиснув жидкий мозг в глубь плоской головы,
О махайродусы, владели сушей вы
В третичные века гигантских травоядных.
И толстокожие — средь пастбищ непролазных,
Удабривая соль для молочайных трав,
Стада и табуны ублюдков безобразных,
Как ваш убойный скот, тучнели для облав.
Нечто запредельное полнит стихотворение: весьма неожиданное в пантеоне русской поэзии: так и должно быть – тема, выбивающаяся из привычного обихода тем, требует повышенной яркости.
…поэт относился к акмеизму: чьи принципы, впрочем, формулировались достаточно расплывчато, и каждый из участников сохранял меру собственной индивидуальности – словно не тронутую общностью участия.
Он много занимался переводом, и – в равной степени чувствуя прозаические и поэтические вибрации – добивался возникновения русских перлов: как с пьесами Шекспира, так и, скажем, с «Войной миров» Г. Уэллса.
Вновь мерцали «Махайродусы», словно представляя срез истории, тяжёлые пласты всего, накопленного ею: пласты, требующие расшифровки, ждущие будущих палеонтологов:
И ветром и дождем разрытые долины
Давно иссякших рек, как мавзолей, хранят
Под прессами пластов в осадках красной глины
Костей обглоданных и выщербленных склад.
Возможно, Леконт де Лиль: гранёный мастер французской словесности – делился с Зенкевичем тайнами своими, и, усвоив их, пропустив через фильтры собственного дара, Зенкевич рёк и глаголил мощно: с предельной силой, словно показывающей доисторическое солнце.
«Металлы» обретали голоса, начиная солировать, раскрывая свою драму:
Дремали вы среди молчанья,
Как тайну вечную, сокрыв
Все, что пред первым днем созданья
Узрел ваш огненный разлив.
Но вас от мрака и дремоты
Из древних залежей земли
Мы, святотатцы–рудометы,
Для торжищ диких извлекли.
Образы мощные и таинственные влекли Зенкевича.
Его стих красив.
Он – тугой, как гроздь, ювелирной выделки.
Варьируется история и до-история, космос и логос, величественно проходит «Мамонт», раскрывается ширью и мощью, переливаясь монументально-розоватым серебром снегов «Сибирь», и наследие Зенкевича возвышается таким плотным и мощным словесным образованием, что время обтекает его, не влияя никак.
