Звёздная бриллиантовая глубина августа раскалывается в сентябрьском ослепительном свете басовитого Эдуарда Хиля, «Дважды два четыре».
Чуткая и осторожная ладонь десятиклассницы ведёт неизвестного миру отрока по затёртым ступеням в холодную неизведанную новь.
Завтра первое.
Хорошо помню трепет перед линейкой. Ровно тридцать лет назад я стоял, доверчиво глядя в настоящее, сотворённое взрослыми. Но ощущал предгрозовое в небе. Гремели речи учителей, директора, физрука, а мой взгляд уловил осиновую стынь пролетающего облака. И это было предосеннее, непонятное, вещее.
Мы пришли за знанием, за уверенностью, за честностью. Мы получали, что хотели, но часто мир отчуждённых взрослых тянул за собой в трясину, выплыть из которой удастся далеко не всем.
Я отчётливо помню солнце, и ветер, и песню, — и эта песня отголоском сталинской мистерии звучит во мне до сих пор. Уверенная, в белом фартуке, десятиклассница и её первоклассник — Возьми, это тебе! — это и есть что-то далёкое народное, связывающее воедино непрочную ткань человеческих поколений. Нам ещё предстоит стать людьми. Предстоит научиться читать, писать, вычитать и складывать, размышлять над прочитанным и строить ракеты, всё это инерционно живёт в постсоветском восставшем из пепла государстве.
Но порой чистое развитие и учёность не ведут к победе над грехом. Вспомним наученных инженеров, строящих газовые камеры, квалифицированных врачей, отравлявших детей, обученных медсестёр, убивавших младенцев. Все они прошли школьный путь и стали учёными чудовищами, выдернуть из чёрного сна которых смог только — ставший советским — человек. И это было раз в истории и уже не повторится никогда, потому как сталинские сверхлюди навсегда запечатали тьму.
И на линейке тридцать лет назад я не прозрел ещё смысл хорового «Учат в школе, учат в школе, учат в школе» — он заключался в преобразовании пространства согласно нормам человеческого общежития, культуры, смирения перед неотвратимой вечностью и победе над смертью.
Моя бабушка, читавшая мне наизусть Есенина, и почему-то считавшая, что они с Пушкиным жили в одно время («пересекались как-то») дарила мне книги, а вручив однажды «Войну и мир», услышала ответ от меня семилетнего: «…не надо! У нас есть свои книги: и про войну, и про мир…»
Меня всегда ретроспективно завораживало историческое смещение календаря с сентября на январь. Подобная смелость была обусловлена психополитическим моментом, его, несомненно, уловил «Первый император». И «урок арифметики» требовался как никогда русским крестьянским детям, встающим на путь просвещения и представления страны миру. Как немецкая лютня, составляя общемировую культуру, неплохо соседствует с русскими гуслями, как великовозрастный Бах рассматривает в руках юного, ещё не родившегося, но вынянченного временем, Глинки загадочную свирель; а мастер светотени суровый Рембрандт косится на русские иконы светлоликого Рублёва…
Есть тоска по уходящему прошлому, по мистерии «пионерского костра», первосентябрьскому колокольчику в связи с упразднением «линеек», смелости и новаторству «не дававших спуску капризным барчукам» преподавателей. Это всё прошло... Прошло, чтоб раствориться в будущем. Чтобы просиять однажды в глазах юного мечтателя «прекрасным далёким».
И мы, взрослые, не должны сместить цели в сторону меркантильных, потребительских. Мы не можем испортить праздник живому воображению смельчаков, мечтателей, героев.
Не можем заменить правду ложью. Ведь в песне поётся «Дважды два четыре, а не шесть, а не семь — это ясно всем».
