Всё, что вы прочтёте ниже, не может (а главное, не хочет) быть использовано в целях диффамации русского мира, русской истории, русской литературы. С огромнейшим пиететом отношусь я к памяти великого русского художника слова Михаила Афанасьевича Булгакова. При этом отдаю себе отчёт в том, что некоторые мои суждения и ракурсы могут выходить за рамки елейно-юбилейного жанра.
Современные писатели давно ведь ничего не пишут, но исключительно "набивают" тексты, нежно пощёлкивая подушечками пальцев по светящимся кнопкам сенсорных клавиатур… Как же правильно именовать нас теперь — набивалы или щелкокнопы?
Рукописи, может, и вправду не горят, а вот микросхемы — ещё как! Цифровая эпоха вот-вот прикончит жанр художественной прозы, даст дорогу новым формам существования языка в культуре, новым способам трансляции образов. Пока этого не произошло, у нас есть возможность радостно поплескаться в золочёной купели отечественной словесности и сделать вид, что ничего особенного и не случилось. Для нас, тоскующих детей ХХ века, писатели навсегда останутся "властителями дум" и "инженерами душ", а литература — священной сокровищницей, источником знания и вдохновения.
В моей ранней юности, в советском пионерском детстве "запрещёнкой" называли не контрабандные хамон с пармезаном, а книги, не изданные в СССР. Чтение этих книг (в виде так называемых "самиздата" и "тамиздата") порождало волнующее чувство собственной исключительности, причастности к сокровенному знанию. В прошлые века избранные адепты читали запрещённые церковью алхимические трактаты, а молодые советские интеллигенты впивались ночами в распечатки и ксероксы (не рекомендованных к прочтению) художественных произведений. Книги, которые навязывала школа, пропагандировала советская пресса, — казались порою обыденными, пошлыми и казёнными, а всё живое, волшебное, глубокое таилось в заветных свитках — стопках неофициальных изданий.
Вероятно, этот специфический контекст сформировал и мои литературные пристрастия. Набоков, Булгаков и Платонов стали священными авторами, духовными покровителями, секретными собеседниками. Позже, когда "прорабы перестройки" отодвинули тяжёлые задвижки советской цензуры, вокруг этих имён возник вихрь массового интереса, медийный бум, вал обсуждений и публикаций. Но что-то было утрачено в этом гуле…
Шли годы. Ажиотаж утих. Вдумчивое, медленное чтение классиков снова превратилось в занятие для избранных. Однако вернуться к катакомбной религиозности в восприятии литературных текстов, увы, уже не получится.
Да, "Мастер и Маргарита" Булгакова — безусловный шедевр, часть золотого фонда нашей великой литературы. При этом смею предположить, что позднесоветское двадцатилетие (1967–1987 гг.) — это время подлинного акме этого романа. Как известно, он был опубликован сначала в журнале "Москва", потом — небольшими, по советским меркам, тиражами в разных издательствах. Так сошлись звёзды (и не только они), что именно в этот период сей "закатный" роман Михаила Булгакова — выстрелил! Причём прямо в висок многим и многим представителям образованного слоя. А в СССР этот слой был просто гигантским. Культ литературы, увлечение чтением, погоня за книгами — это характерный признак возникшей к тому времени "советской нации".
Нация возникла, но реактор Красной идеи медленно остывал. Советский строй потерял динамику, а затем — проиграл "лунную гонку". Среди этих прощальных рубиновых отсветов, среди наступающих холодных сумерек страны особенно ярко и волшебно блистал, исполненный мистики и острой социальной сатиры, таинственный текст мёртвого писателя.
Любопытно, что упомянутая мною троица — Набоков, Булгаков и Платонов — знаменует собой три разных вектора развития русского языка. Этот замечательный треугольник антагонистически устойчив. Как и во всяком треугольнике, каждая из вершин соседствует и противостоит другой…
Революция 1917 года подняла из глубин живой народный язык, распечатала уста рабоче-крестьянским массам — тем, кто не читал Бунина и вовсе не ценил его изыски. То был язык широких слоёв населения, язык социальных низов. Именно эту огненную, пламенеющую стихию укрощал и приручал в своей насыщенной прозе Андрей Платонов, превратив её затем в художественный стиль, в литературный канон.
Владимир Набоков в 1919 году вывез свой дворянский языковой строй за пределы Родины и пестовал его до конца жизни в условиях, близких к лабораторным. Конечно, Набоков читал кое-кого из советских авторов, конечно, он был связан с говорящей на русском эмигрантской средой, но в целом его языковой мир герметически запечатан и воспроизводит, всё более истончаясь, языковую матрицу XIX века.
Михаил Булгаков со своим дворянским литературным языком, наследуя той же, что и Набоков, литературной традиции, варился при этом в густом советском бульоне, усваивал элементы нового языка, взаимодействовал и соприкасался с его носителями.
В середине 1930-х годов Сталин сделал ставку на дворянский язык, на язык классической русской литературы. И понятно, почему… Большинство важных для государства книг — учебников, научных трактатов и технических справочников — написаны были русскими дворянами на языке русских дворян. Новый народно-революционный язык так и не был сформирован, в нём наблюдались опасные разночтения, а времени, как всегда, было в обрез.
Таким образом, красный, но "вредный" Платонов был задвинут властью в тёмный угол, а сахарно-белый Булгаков, сам того не желая, стал прародителем эталонного советского литературного языка, утвердившегося как раз-таки в 1970-е годы.
Судьба любого человека полна тайн и превращений. При этом мировоззрение художника, его внутренний мир, опрокидывание житейского опыта в область искусства — это отдельная глубокая тема, дающая широкий простор для предположений, фантазий и интуиций.
Другое дело — формальная биография, изученная, в случае Булгакова, вдоль и поперёк. В ней уже мало тайн и "белых пятен". Однако жизненную стезю сего литератора можно назвать удивительной благодаря двум уникальным обстоятельствам.
Первый момент — это то, что Булгаков, успевший во время Гражданской войны послужить в отделе пропаганды в армии Деникина, был признан советским писателем в статусе "официального белогвардейца". И это в период жесточайшей внутриполитической борьбы в СССР!
Второе обстоятельство заключается в пристальном внимании и бережном отношении к его персоне со стороны руководителя страны, генерального секретаря ЦК ВКП(б) Иосифа Сталина.
Первое обстоятельство вполне можно объяснить желанием властей продемонстрировать "цветущую сложность" и многослойность советской культуры. Сегодняшняя российская власть тоже, кстати, предпочитает выдерживать баланс и "крутить карусель" из либералов, державных патриотов и коммунистов — условных идейно-эстетических наследников Набокова, Булгакова и Платонова…
Второй момент всегда можно списать на личные литературные симпатии вождя, однако, на мой взгляд, дело в другом.
С начала 1930-х годов советская власть стала стремительно национализироваться, "праветь". Тогда это заметили даже люди типа Сергея Дмитриевского (этот беглый советский дипломат опубликовал за границей восторженное национал-большевистское эссе "Сталин"). В наши годы на эту же тему написана обширная монография историка Алексея Кожевникова "Русский патриотизм и советский социализм".
Процесс стремительной трансформации советского строя затронул сферы языка, живописи и архитектуры. Всё это прекрасно разобрано в книге искусствоведа Владимира Паперного "Культура Два". Процесс этот был широк, многомерен и во многом стихиен. Как известно, Сталин способен был генерировать новые идеи, предлагать неожиданные и точные решения в области культуры и государственного строительства. Однако он, как и все советские люди, находился внутри этой громадной трансформации, а не над ней.
В этот период колоссальная русская крестьянская масса хлынула в города, пошла учиться, заняла командные посты в партии, армии и промышленности. Для русского крестьянина узнаваемые черты дворянского быта всегда были неотъемлемым признаком материального достатка и жизненного благополучия. Образ усадьбы помещика — с колоннами, хрустальными люстрами и расписными плафонами — лёг в основу неоклассицизма, так называемого сталинского ампира.
Думаю, что Сталин остро чувствовал этот сдвиг. Осмысливал его и исследовал. Возможно, на некоторые свои внутренние вопросы Сталин находил ответы, сидя в правительственной ложе МХАТа во время просмотра пьесы "Дни Турбиных".
Ясно, что Булгаков был и оставался вплоть до самой смерти лютым антисоветчиком и изрядным снобом. Повести "Роковые яйца" и "Собачье сердце" — жесточайшая сатира на советский строй, да и не только… В основе этих произведений — одна и та же схема: умные и образованные профессора затевают дикий научный эксперимент, который заканчивается в одном случае ужаснейшим скандалом, в другом — катастрофой. В "Роковых яйцах" описание профессора Персикова напрямую отсылает к узнаваемому образу Владимира Ульянова-Ленина. Милейший профессор изобретает "луч жизни", который вместо всеобщих счастья и достатка провоцирует взрывное размножение чудовищных рептилий: «Конная армия под Можайском, потерявшая три четверти своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада, юго-запада и юга по направлению к Москве».
В следующем отрывке обратите внимание на даты: «В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из старожилов никогда ещё не отмеченный, мороз. Он пришёл и продержался двое суток, достигнув 18 градусов. Остервеневшая Москва заперла все окна, все двери. Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу и те безграничные пространства, которыми она владела и на которые упала страшная беда 28-го года».
В "Собачьем сердце" профессор Преображенский для своих опытов использует часть мозга убитого в пьяной драке уголовника и маргинала Клима Чугункина, человека с "ворошиловским" именем и почти "сталинской" фамилией. Этот персонаж отличался редкостным негодяйством и пением матерных частушек под балалайку. Исследователи отмечали: «В литературе это, наверное, единичный пример высмеивания старинного народного инструмента».
В этой повести как нельзя более ярко сквозит характерное для Булгакова презрение и даже ненависть к представителям низших, необразованных классов, получивших в одночасье небывалые права и возможности. Видимо, в период революции и сразу после неё молодой киевский интеллигент испытал тяжелейшую фрустрацию: пресловутый "гегемон" на каждом шагу "качал свои права" и при любой возможности утверждался на ярком представителе "старого мира". Эта "постреволюционная" травма скажется на всех произведениях автора.
На фоне многочисленных апологетических текстов, посвящённых творчеству Булгакова, выделяются два любопытных исследования, написанные выразителями противоположных идейных течений.
Питерский критик, агрессивный либерал Михаил Золотоносов считает, что "Мастер и Маргарита" и прочие литературные произведения Булгакова заминированы антисемитизмом.
Курский писатель-традиционалист Борис Агеев подходит к главному произведению Булгакова с точки зрения христианской ортодоксии, указывает на странности и нестыковки сюжета. По сути, обличает писателя в сатанизме: «Долго ещё в моём воображении оставался незыблемым светлый образ честного русского писателя Михаила Афанасьевича Булгакова, автора "Белой гвардии", "Собачьего сердца", "Роковых яиц". И любые попытки нападений на его память казались мне несправедливыми и недостойными. И хотелось ответить этим ничтожным бумагомаракам и завистливым клеветникам, что однажды и попытался сделать, призвав на помощь самого твёрдого и последовательного помощника — механический карандаш с тонким острым грифелем. И прошёлся с ним по страницам этого самого выдающегося, по мнению многих знатоков, произведения Михаила Булгакова. И что же? К концу путешествия я, в отличие от своего бесстрастного помощника, испытал гамму чувств: сперва озадаченность, потом растерянность, чувство обиды и даже оскорблённости, и, наконец, сильнейшее разочарование. Я не только не обнаружил в романе "опор" для оправдания светлейшего имени Михаила Булгакова, но набрёл на ясные указания на то, что он написал совершенно не тот роман, который мы все читали».
При всех этих больших и больных вопросах, при всех разночтениях и аберрациях, связанных с проявлением "эффекта наблюдателя", невзирая на сегодняшний, по-прежнему сложный и противоречивый идеологический контекст, влияющий на восприятие творческого наследия Булгакова, останется наслаждение литературной составляющей: динамикой текста и чудесным, ярким и прозрачным русским языком. Но существует ещё один важный феномен, который подхватил посмертную славу Михаила Булгакова и несёт её в далёкое будущее. Имя этому феномену — булгаковская Москва, которая навек связана с образом столь талантливо воспевшего её мастера.
двойной клик - редактировать изображение
Илл. Рисунки Андрея Фефелова конца 1980-х годов. "Булгаков и Сталин пьют чай», "Иная Москва".
