Слово — пуповина, связующая человека с мирозданием. Уже первые мгновения жизни он облекает в крик, в звук, будто ищет сокровенное слово, через которое вольётся в него историческая память, знание обо всех, кто был до него, от поколения к поколению ковал цепь рода. Заветное слово открывает особую тайну природы, заложенную в неё Праотцом, когда тот в Райском саду давал имена всему сущему. И отныне природа своим многоцветием и многозвучием рождает для слова новые образы, новые оттенки, новые смыслы.
Поэт — ловец этих смыслов. Он заарканивает их строкой, сопрягает друг с другом, чтобы язык не мелел, ширился, подобно степи, устремлялся, словно цветок, к самому солнцу. Потому Борис Примеров скажет, что нужно жить, "как повелело небо, как приказал язык". Поэт ищет в природе ненаречённое, бесплотное — то, что ещё предстоит вочеловечить и воплотить. Поэт вглядывается и в звезду небесную, и в былинку земную, слушает соловья — открывает во всём "незакатное, близкое, чистое".
Ненаречённость манит, просит для себя у поэта такого слова, какое жило в песне предков, когда не было автора, а был народ, что передавал слово из века в век, как чашу круговую; когда не было искусства, а было естество. И надо отнестись к этой песне пращуров не как к фольклорному мотиву, что навсегда зацементируется в художественной строке, а как к живоносному источнику, испив из которого сам зазвучишь, словно родник:
Как из правого рукава
Кажду ночь выпускаю на волю
Соловьиху и соловья
Во широкое чистое поле.
Родниковое слово предков снимает с мира пелену. Через родниковое слово видишь отчётливее, слышишь яснее. И вот близ себя улавливаешь неведомый звук, мгновенный блик. Блик растаял, а звук ещё длится. Ты спешишь на звук, всматриваешься в небо, в траву, в цветы — и видишь след шмеля. Он растворяется летним маревом, не успев возникнуть: звук — след, звук — след… Так открывается особый миг бытия, где прошлое и будущее одновременны:
Какие травы на меже!
Какие облака!
Но ключ к земле, к её душе
Ты не нашёл пока,
Хотя пошёл шмелю вослед
И слышал как поэт,
О чём мечталось столько лет,
Чему названья нет.
Ты шёл, как по полю трава,
Как дни за солнцем шли,
Чтобы услышать все слова
Из первых уст земли.
След шмеля — открытие, которому поэт дал имя, — незримо для других ведёт его, прочерчивает ему жизненный путь. И кажется, на этом пути не будет ни тупиков, ни пропастей. Будет бесконечно струиться живая вода слова, звучать песня пращуров, сберегаться "пророческая тишь" русского языка, "нерушимая святая тишина" неба.
Но в бытие врывается жуткая какофония. Она рождена не водой и птицей, не грозой и ветром, а творением рук человеческих, когда они уже не творили, а вытворяли:
Но мы о небе позабыли,
Лазурный сон тоской земли,
Печатью злобы заменили,
Зарылись в камнях и пыли.
Человек на миг отрёкся от природы, искусился цивилизацией и теперь гибнет под её тяжестью. Он ничего не видит и не слышит, его век уже не способен перекликаться с минувшими веками, потому что из памяти постепенно вытравили "язык среднерусской равнины", потому что иссякла любовь к отеческим гробам. И на сдавленное "Ау!" потомков ответа предков уже не будет. Наступает полное беззвучие, мучительная глухота — первый признак надвигающейся смерти.
Родина, отсечённая от всех однокоренных слов: "род", "народ", "природа", — уподобляется лошади из мучительного сна Раскольникова. Те, кто ворвался в мир из адской какофонии, пытаются вытянуть из живого тела последнюю трепещущую жилку, развязать когда-то прочный сноп, чтобы по одному переломать тонкие колосья.
Разрушители стремятся добраться до слова, сокрытого в самом сердце Родины, потому что, пока слово дышит, Родина, даже израненная, поруганная, усечённая, остаётся собой.
В эту пору каждым новым стихотворением, как живым щитом, Борис Примеров заслоняет слово. Подобно Николаю Глазкову, взмолившемуся во время войны "Господи! Вступися за Советы…", через пятьдесят лет поэт, идущий по следу шмеля, читает свою молитву:
Боже, который Советской державе
Дал процвести в дивной силе и славе,
Боже, спасавший Советы от бед,
Боже, венчавший их громом побед.
Боже, помилуй нас в смутные дни,
Боже, Советскую власть нам верни!
Властью тиранов, Тобою венчанных,
Русь возвеличилась в подвигах бранных,
Стала могучею в мирных делах —
Нашим на славу, врагам же на страх.
Боже, помилуй нас в горькие дни,
Боже, Советский Союз нам верни!
Русское имя покрылось позором,
Царство растерзано тёмным раздором.
Кровью залита вся наша страна.
Боже, наш грех в том и наша вина.
Каемся мы в эти горькие дни.
Боже, державу былую верни!
Молим, избави нас от искушенья
И укажи нам пути избавленья.
Стонет измученный грешный народ,
Гибнет под гнётом стыда и невзгод.
Боже, лукавого власть изжени,
Боже, Империю нам сохрани!
"Высшие расы" не осуществили план "Барбаросса", но теперь его вспомнили "лукавые власти". Они не просто дали врагу ключи от города, но распечатали Адовы врата — и теперь ради спасения Отечества нужна великая жертва.
След шмеля приводит поэта к путевому камню. Из трёх дорог поэт выбирает смерть. Он принял её не от врага, а от слова, открывшего ему в одночасье все имена, все смыслы. Это даже не смерть, а умиротворение. Не отчаяние, а самозаклание, ибо поэт среди тьмы в последний миг жизни прозрел свет: "И воли Божеские звуки бороли тьму — я видел свет".
Солнечный луч из очей поэта озарил след шмеля — и от предков к потомкам протянулась золотая нить, что выводит Родину на спасительный путь.
