"Исповедь" — так назвал Александр Проханов шестисерийный автобиографический фильм. Это название — не просто метафора, это особый род отношений с жизнью, с самим собой.
Для всякой автобиографии необходимо найти временное измерение. Время первично, оно рождает пространство, рождает среду, событийность, куда можно поместить себя, друзей и врагов, слова и смыслы.
Проханов всегда и во всём предельно автобиографичен. Автобиографичен в своих романах и повестях. От первых: "Иду в путь мой", "Желтеет трава", "Кочующая роза"; до недавних: "Он", "Меченосец", "ЦДЛ", "День", "Лунатик". Это художественное время, которое способно закольцовывать, обращать вспять, монтировать и демонтировать реальное время. Оно даже спустя десятилетия и века будет современно читателю, потому что литература — инобытие, где никто и ничто не умирает.
Но есть время документальное, живущее в прохановских очерках, репортажах, передовицах, интервью. Это летописи нашего времени, по ним будут судить о нынешней эпохе, их в горячих спорах будут разбирать наши потомки, желая постичь минувшее.
Но почему же после всех романов, сборников статей, после книги бесед "Вопрос в лоб", книги воспоминаний о современниках "Заветные люди", после мемуаров "Хождение в огонь", после телевизионного повествования о пережитых войнах "Солдат империи" возникла "Исповедь"? Потому что появилось ощущение нового временного измерения.
Исповедальное время. Оно ждёт от тебя общей исповеди, когда ты пребываешь со своим народом, там, где твой народ, к несчастью или к счастью, был. Здесь ты негромко произносишь лишь своё имя, признавая всё содеянное, что прозвучало из уст исповедующего, разделяя со всеми ответственность. Но исповедальное время ждёт от тебя и частной исповеди. И здесь, подходя ко Кресту и Евангелию, вспоминания о муках и благой вести, понимаешь, что подлинная, сердечная, горячая исповедь не хронологична, не последовательна.
Возникает водоворот людей, поступков и событий, который очень сложно упорядочить, трудно изъяснить. Шолохов приглашает молодого писателя на юбилей в Вёшенскую — и тут же возникает лицо Милошевича накануне бомбёжек Белграда натовской авиацией. Беспомощная корова тонет в алтайской реке — и вдруг жуткой вереницей бегут собаки, изуродованные после уничтожения афганского кишлака. "Нам нужна великая Россия", — выплывают из памяти слова Столыпина, и поверх этих слов тут же проступает изречение адмирала Макарова: "Помни войну".
Сложно понять, что грех, что праведный порыв, что просто воспоминание. Казавшееся важным меркнет, становится второстепенным. Кто-то давно забытый ослепительно вспыхивает в памяти, влечёт за собой другую вспышку. Понимаешь, что жизнь начертила несколько разных синусоид, написала несколько разных сценариев, а ты успел прожить их все, как таинственная птица, перелетая с ветки на ветку огромного древа познания. Но при этом у всех синусоид есть точки пересечения. В них рождаются странные и промыслительные сближения.
Святость. Поруганная Тихвинская колокольня, как самый сокровенный собеседник, будет смотреть в окно московской квартиры, рассказывать юному Проханову о временах минувших и грядущих, ждать от него первых родниковых слов, что изольются на бумагу. Возрождённый на территории Севмаша храм, который будет напоминать о бывшем здесь прежде монастыре, откроет Проханову, что озарённые этим храмом подводники подобны монастырской братии, а подлодка — общей келье. Евгений Родионов — по прохановскому слову, "народный святой", наш современник — продлил линию русской святости от самых первых наших святых — страстотерпцев Бориса и Глеба.
Диссидентство. Церковное и культурное. Отец Лев Лебедев, знавший гонимых советской властью катакомбников, и Мамлеев, собравший вокруг себя инфернальных художников, чьё сознание было на зыбкой грани между безумием и гениальностью. Оба — и Лебедев, и Мамлеев — вызов: вызов света и вызов тьмы официальной идеологии и официальной эстетике.
Атом. Научный — оборонный — катастрофический. Поиск урановой руды вместе с геологическими экспедициями. Ядерные испытания. Пребывание на атомной подводной лодке. Ликвидация чернобыльской аварии. Атомная энергия влечёт писателя: творчество — тоже ядерный взрыв, преобразование материи, рождение изотопов бытия.
Отец. Погибший под Сталинградом и вечно живой. Он будет всегда рядом с сыном. В каждой горячей точке. В каждом окопе. В каждом романе. Таинственной птицей радости и печали он найдёт сына и в афганской пустыне, и в тропическом лесу, и на Саур-Могиле среди ополченцев.
Сталин. Детское видение на трибуне Мавзолея во время первомайского парада в послевоенной Москве. Сила, занёсшая смертельный топор над прадедом Проханова. Воплощение небывалой Победы и расцвет советской эпохи. Непреодолимая двойственность русского бытия: сопряжение величия и трагедии.
Из этих сближений трудно выстроить последовательность, но из них складывается история. Русская история тоже не хронологична: это не череда, а сеть событий. Всё связано со всем. Во всём причина и всюду следствие. Русская история — категория не времени, а вечности. Но так же, как и у времени, у неё есть свои мерила.
Детство. Ты появился на свет. Озарился этим светом. Поразился. Пережил первые восторги — и оттого история пошла по-иному. И всё былое обрело новые смыслы, а грядущее стало ждать твоего пророчества.
Русская деревня. Она свила гнездо для истории. Уберегла память о самом драгоценном, об истоках бытия. Всё в деревне — и природа, и труд, и изба, и застольная песня, и вышитый рушник, и расписная игрушка — рассказывает о сотворении мира.
Советская техносфера. Проханов нашёл для неё художественное слово, небывалый язык, облёк её в эстетику, возвёл в философскую категорию. Оживотворил машину, опоэтизировал производственный процесс. Рождение заводов, комбинатов, городов предстало как рождение нового мироздания со своими сакральными днями творения.
Война. В каждой из них есть приметы конца земной истории. Сломанные печати, пролитые чаши гнева, всадники, наводящие ужас. Но это предельное состояние бытия, когда с тайны сорваны все покровы, манит писателя тем, что всё в человеке на войне приобретает новые свойства, наполняется иными сущностями. Возникает человек, способный попрать смерть.
Политика. Сила, способная вырвать писателя из любования прошлым и грёз о будущем и бросить в кипящую лаву настоящего. Политика как борьба идей требует от писателя предельного напряжения, требует всех его дарований. Статьи и воззвания, такие как "Трагедия централизма" или "Слово к народу", родятся мгновенно, словно горячий выдох, словно боевой клич, но энергии заберут больше, чем обстоятельный роман. Газеты "День" и "Завтра" на много лет станут еженедельными романами редактора Проханова.
Кажется, русская литература уготовила всё это для нескольких творческих биографий, но чаша грозного и благодатного бытия досталась одному Проханову. И он сдюжил: укротил историю. Стал ловцом истории, который позволил ей поймать самого себя. Он не дал истории умереть, делая её бессмертной в своих романах. История же сберегла его среди пуль, среди врагов и напастей.
История умоляет писателя пролить на неё живую воду, чтобы её могучее, богатырское тело, рассечённое распрями и противоречиями, наконец, срослось. И Проханов проповедует о том, что нет ни красных, ни белых, а есть русские люди. Проханов свидетельствует об извечной русской империи, которую, словно икону, переносят из века в век, лишь меняя на ней ризы. Проханов насыпает Изборский холм, где собраны земли из русских обителей, из мест нашей боевой славы, из мест, озарённых русской литературой.
Проханов однажды сказал, что спустя годы всё пережитое казалось бы ему сном, если бы не живые свидетельства — романы. Каждый прохановский роман — это сачок, которым писатель, как бабочек, ловит людей, их слова, деяния и помыслы. Страстный охотник и собиратель, он неустанно гонялся за добычей и в итоге нажил огромную коллекцию литературных бабочек. И кажется, что "Исповедь", высказанная теперь, это мистическое воскрешение тех, кто когда-то послужил прототипами для литературных героев. Это благодарность и поклон Проханова всем, кто вместе с ним сотворял и сберегал историю.
Но "воскрешённые" в "Исповеди" люди и события потребовали нового художественного преображения — стихов и рисунков. Стихи и рисунки всегда приходят к Проханову в самые сокровенные, самые исповедальные, самые напряжённые периоды жизни. В студенческой юности и в пору издания первой книги, во время чеченских войн и гибели подводной лодки "Курск". В прохановских стихах и рисунках одновременно и первый день творения, и апокалипсис. В них какая-то детская непосредственность, молодое жизнелюбие и при этом реликтовый страх конца света. Проханов проиллюстрировал, раскадрировал "Исповедь" рисунками. А может быть, понадобились сокровенные слова, чтобы соединить рисунки в промыслительном порядке — и так родилась "Исповедь". Проханов наполнил "Исповедь" стихами. А может быть, это "Исповедь" в самых пронзительных её моментах обрела рифму, ритм, уложилась в строфы:
Вы спросите меня, чей я разведчик?
Кто отправлял меня в опасную разведку?
Ему молился средь церковных свечек.
Он мне прислал сиреневую ветку.
Вы спросите меня, чей я лазутчик?
Чьё выполнял секретное заданье?
Я не отвечу. Полюбуйтесь лучше,
Как полыхают звёзды в мирозданье.
Вы спросите меня, какой монетой
Мне заплатили за мои поступки?
Мне заплатили голубой планетой,
Вручили мир таинственный и хрупкий.
В далёкий путь послал меня Творец.
Берёг от пуль и подавал напиться,
Чтоб, жизнь прожив, вернулся во Дворец,
Зажав в ладонь добытые крупицы.
Господь рассмотрит крошки на ладони,
Моей разведке подведёт итоги.
Иль равнодушно с глаз своих прогонит,
Или возьмёт меня в свои чертоги.
Прохановские стихи и рисунки — откровение. Это свидетельство, которое пронзительнее и проницательнее любых репортажей. Это художественное выражение русской контратаки.
"Какое счастье жить в восходящий период русской истории!", — произнёс недавно Проханов. И в этих словах звучал восторг, соизмеримый с восторгом Суворова: "Горжусь, что я русский"; Пушкина — "Ура! мы ломим"; Блока — "Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!"
Восходящий период русской истории, русская контратака — это наш сирийский поход, сочинская Олимпиада, задушенный "цветной" зверь, метавшийся по Болотной площади, взошедшее солнце Крыма, восставший Донбасс, Специальная операция по восстановлению русской правды. И всё это оказалось под силу тому, для кого Россия не проект, а судьба. Тому, кто вернул гимну страны советскую музыку, кто восстановил заводы и алтари как фронт земной и фронт небесный.
Для ви́дения русской контратаки нужно особое зрение, особое обозрение. Она возвращает Проханова в то дивное виде́ние юности, когда таинственный ангел поднял его на высоту и показал ему землю во всей красоте и величии. Это длилось мгновение. А после всю свою долгую жизнь писатель шёл по необъятной земле, словно очарованный странник. Теперь же ангел явился вновь. Русский ангел света. Он предстал удерживающим: он уместил на ладони всё мироздание. Он сберегал лучистую сферу, которую молодой Проханов когда-то увидел необъятной землёй. Ангел поцеловал писателя в темя, распахнул в нём всевидящее око.
Это око узрело русскую мечту о всеобщем благоденствии. С этим оком Проханов разгадал коды русской Победы. Вгляделся в русскую душу с её вечным взысканием справедливости. Увидел, что жизнь вечна, время неразрывно: прошлое в настоящем прорастает, а будущее — озаряется благодатию и щедротами.
