Константина Симонова я прежде услышал, чем увидел. Впервые увидел — молодого. красивого — в феврале 1949 года в Дубовом зале ЦДЛ, когда он делал доклад о низкопоклонстве перед Западом, о космополитизме. Почему-то запомнилось, как перед началом заседания к нему подошла Маргарита Алигер и теребила его за рукав: "Костя, Костя…" Они до войны вместе учились в Литературном институте. Второй раз видел в "Дружбе народов", где я работал в шестидесятые годы. Тогда журнал печатал, кажется, его большое интервью с маршалом Жуковым. Третий раз — в Малеевке, когда писатель приезжал навестить жившую там свою старую мать Александру Леонидовну. Последний раз я видел Константина Симонова в гробу.
Нахожу в своем дневнике эту запись.
"29 августа 1979, Малеевка
В половине седьмого по "Голосу Америки" услышал о смерти Симонова. Для моего поколения это имя — не пустой звук. Отчетливо помню, как летом 41-го года, прочитав в "Правде" его очерк о храбро и умело бившем врага лейтенанте-артиллеристе, я, еще допризывник, захотел воевать именно артиллеристом. И стихи его военных лет едва ли не все знал наизусть. Да и потом, после войны — тоже… В связи с его 60-летием напечатал в "Учительской газете" статью о нем, но т.к. редакция исключила какие-то соображения критического свойства, подписал статью псевдонимом.
31 августа, пятница. Нагатино
Только что приехал к маме с похорон Симонова. Зал ЦДЛ был полон. А мимо гроба, поставленного на сцене, мимо сцены шел народ. Очередь была, видимо, с Кудринской площади, а, может быть, и дальше, не знаю, потому что сам влился в очередь метров за двести от ЦДЛ. А там уже прошел в комнату президиума, где было полным-полно.
В 12.45 началась панихида. Выступали Алексей Сурков ("Ты помнишь, Алеша…"), Борис Полевой, акад. Евг.Федоров, какой-то замминистра культуры Иванов, Кант (ГДР), Юрий Бондарев, Ермаш (Госкино) и кто-то ещё — не вспомню. Самую длинную речь произнес Ермаш, самую неряшливую — Полевой, самую пафосную — Сурков, самую умную — Кант, самую человечную — Бондарев…
Я оказался в почетном карауле с левой стороны гроба (если смотреть в зал), у изголовья, рядом, в паре с Даниным. А во время панихиды стоял опять у изголовья рядом с Оскаром Кургановым и Сергеем Баруздиным. Когда гроб выносили. Анатолий Загорный и ещё кто-то несли впереди большой поясной портрет покойного. А следом — десятка три венков, и они такие, что их несли по два солдата. Была война, и он был её честным летописцем и солдатом".
От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли…
А слышал я его впервые ещё до войны и даже до Халхин-Гола, где он был журналистом, поэтом и привез оттуда честные стихи:
Да, враг был храбр.
Тем выше наша слава.
Тогда по радио он читал свою поэму "Ледовое побоище". Из черной тарелки репродуктора лились строки:
…Подняв мечи из русской стали,
Нагнув копейные древки,
Из леса с гиком вылетали
Новогородские полки.
По льду летели с лязгом, с громом.
К мохнатым гривам наклоняясь;
И первым на коне огромном
В немецкий строй врубился князь…
Во время войны Симонов был самым популярным поэтом. На фронте солдаты вырезали его стихи из газет и хранили у сердца или отсылали домой. Его сын Алексей Симонов уверяет: "В биографии отца был "прокол": накануне Гражданской войны мой дед (царский генерал. — В.Б.) пропал без вести". Во-первых, это факт биографии деда, а не отца. Во-вторых, почему это "прокол"? Дед был на германском фронте, и мог там безвестно погибнуть. В-третьих, все знали слова Сталина: "Сын за отца не ответчик". Например, отца Твардовского раскулачили и сослали, а сам поэт продолжал жить, работать в Смоленске и вскоре получил орден Ленина.
Но Алексей думает иначе: "В то время этого факта было достаточно, чтобы обвинить отца в чем угодно". В чем? Например, в том, что, родившись в 1915 году, он в 1918-м помог отцу бежать за границу? Позволю себе привести пример, близкий мне. Мой отец был царским офицером. В советское время это никак не сказалось не только на моей жизни, но и на его.
"Сталин понимал, что если он выдвинет отца, то он будет служить если не за совесть, то уж за страх обязательно. Так оно и вышло" Как вышло? За страх, что ли? Ваш отец, Алексей, служил за совесть Родине, Советской власти, Красной Армии. И "выдвинулся" он сам. Между прочим, в партию вступил только в 1942 году, будучи уже широко известен и как поэт, и драматург, уже имея громкое имя.
И наконец: "Отец стал знаменит, потому что написал "Жди меня". Конечно, это стихотворение, напечатанное в "Правде" в начале 42‑го года, получило огромную популярность. Но у Вашего отца ещё до войны вышло с десяток совсем не пустячных книг, он был редактором "Литературной газеты, ездил по стране.
Я много жил в провинции,
Слезал на дальних станциях.
Что впереди раскинется —
Все позади останется…
Во время войны никто из писателей столько не мотался по фронтам, как он, никто столько раз не переправлялся через Волгу в пылающий Сталинград и обратно. Одна его книга того времени так и названа "От Баренцева до Черного моря" — именно такова была протяженность всего фронта войны. На Черном море ему очень хотелось принять участие в налетах нашей авиации на румынские нефтепромыслы в Плоешти, но командир корпуса генерал Судец каждый раз отказывал. После войны маршал авиации В.А. Судец признался поэту: потому отказывал, что наша авиация в этих налетах несла немалые потери, и генерал опасался, жалел, может быть, уже зная, что это талантливый поэт…
И войну Симонов знал лучше всех. Его двухтомный дневник о войне — самое глубокое, честное и интересное свидетельство о ней. Там вы не встретите таких залихватских строк, как "Война гуляет(!) по России…". Когда Симонов принес свой военный дневник в "Новый мир", Твардовский сперва не поверил, что все это было написано именно тогда. Симонов не обиделся и принес рукописи. Но и это не помогло публикации в журнале.
Естественно, у него хватало и врагов. Его шесть Сталинских премий кое-кому мозолили глаза. А что вы хотите? У Бальзака в "Обедне безбожника" Деплен говорит Бьяншону: "Если у вас есть талант, мое дитя, то вы скоро узнаете, какую страшную непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто её превосходит… Сколько преград на моем пути к славе пытались создать ненависть, зависть, клевета. В Париже, когда некоторые люди видят, что вы вот-вот готовы сесть в седло, иной начинает тащить вас за полу, а тот отстёгивает подпругу, чтобы вы упали и разбили себе голову; третий сбивает подковы с ног вашей лошади; четвертый крадет у вас хлыст; самый честный — тот, кто приближается к вам с пистолетом, чтобы выстрелить в упор…"
Тут можно сделать только два уточнения: так обстоит дело не только в Париже, и не только посредственность сбивает подковы с ног лошади талантливого всадника.
Но Деплен продолжал назидательные пророчества о судьбе таланта: "У вас вырвалось резкое слово — и вы уже человек, с которым невозможно ужиться…Заболит у вас голова — скажут, что вы начинаете сходить с ума…Удалось ли вам спасти кого-нибудь — скажут, что вы его убили".
Блок давал щадящий вариант этого явления:
Там жили поэты, и каждый встречал
Другого надменной улыбкой…
А Дмитрий Кедрин рисовал совсем мрачную картину:
У поэтов есть такой обычай —
В круг сходясь, оплевывать друг друга…
Однажды я услышал от старого друга о Симонове и такое: "гедонист…" Это уж не жуир, не гурман, а нечто совсем заоблачное. Но невозможно понять, с какой же стати? Ведь после Горького в нашей литературе второго такого труженика и не было… Да уж не потому ли "гедонист", что несколько раз был женат? Да, но что поделать? Судьба! Два первых, еще студенческой поры, его брака оказались довольно скоротечны и следа в его творчестве не оставили. А третью жену все знают — замечательная артистка Валентина Серова. Она вдохновила его на прекрасный цикл "С тобой и без тебя". Для своего времени это было нечто совершенно необычайное.
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера…
Это была прекрасная молитва всего народа. Другое дело, что она, как и всякая молитва, далеко не всегда помогала. И после войны автор сам честно рассказал об этом.
Ещё более поразительную околесицу о Симонове довелось мне услышать от другого давнего приятеля: "Он же совершенно чужд патриотизму!" И ведь это сказал человек уже немолодой, умный, начитанный, деятельный. Я был ошарашен. Или он странным образом вообще никогда не читал Симонова или… В самом деле, ведь в галерее образов писателя — Александр Невский, Суворов, труженики Беломоро-Балтийского канала, великой стройки Первой пятилетки, Николай Островский, герои Халхин-Гола, солдаты и офицеры Великой Отечественной войны, русские люди, несломленные и в оккупации…
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих…
По русским обычаям только пожарища
По русской земле разметав на пути,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока ещё милуют,
Но трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина,
По-русски три раза меня обняла…
Да ведь и Шолохов тоже в полной мере, да еще и покруче, изведал судьбу большого таланта, описанную Бальзаком. В 1975 году на предстоящих торжествах по случаю его юбилея он хотел сказать, да помешал инфаркт, вот что: "За 50 лет писательской жизни я нажил множество друзей-читателей и изрядное количество врагов…В 1928 году, как только вышла первая книга "Тихого Дона", послышался первый клеветнический взбрех, а потом и пошло…". Позже он говорил сыну Михаилу: "На меня ведь тогда каких только чертей не вешали. И белячок, дескать, Шолохов. И идеолог белого подполья на Дону. И не пролетарский-то он, и не крестьянский даже — певец сытого, зажиточного казачества, подкулачник, купеческий сынок, на дочке бывшего атамана женат… А это тогда не просто было". Чем не Бальзак?
И жена писателя Мария Петровна подтверждала в разговоре с сыном бальзаковскую картину: "Сразу же после выхода первой книги стали клеветать. Да, Боже мой, чего только вокруг твоего отца не плели, чего не городили и в Ростове, и в Москве!… И не дом-то он себе построил, а дворец. И чуть ли не пароход себе купил…А мы сами тогда только концы с концами сводили…"
Вот такой же трёп годами сопровождал и Симонова. И дело тут отнюдь не только в шести Сталинских премиях. Мне давно довелось наслушаться хулы на Симонова. Вернувшись зимой 45‑го года с войны, я, поскольку за плечами был первый курс технического института, поступил тогда на второй семестр в Энергетический им. Молотова. И вот, 14 апреля 46-го, в очередную годовщину со дня смерти Маяковского, студенческий клуб решил провести вечер, и пригласили на него Виктора Шкловского да Семена Кирсанова, лично знавших великого поэта. Да, знали, но говорили эти мэтры не столько о Маяковском, сколько о Симонове. В памяти сохранилось, что Шкловский, известный наш эрудит, язвительно рассуждал о симонии. Вспомнил волхва Симона, который, по преданию, просил апостолов продать ему дар творить чудеса. Вот, мол, так и Симонов: купил… Позже, в Литературном институте, слышал я, как Павел Антокольский разносил книгу Симонова "Друзья и враги". И однокурсник мой Бакланов, лауреат премии им. Симонова, морщился: "Он же служил Сталину…"
С большим негодованием стихотворец Ф.С., живший в Сталинграде, писал о стихотворении Симонова "Убей его!", напечатанном в 42-м году в дни Сталинградской битвы, когда все стояло на кону:
Так убей же хоть одного,
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
"Это же преступник!" — писал Ф. другу С. в Москву. И даже сопроводил свой священный гнев стишком:
Не хвастайся, что убивал врага, —
Ты убивал обманутого брата…
Вот оно что! Грабители, насильники и убийцы нагрянули к нам, чтобы отнять родину и перебить нас, были, оказывается, нашими братьями. А мы, по серости нашей, не поняли это и били и гнали братанов аж до Берлина. А московский друг это письмо со стишком — в книгу воспоминаний. Я спрашивал: "А вы что хотели? Чтобы наши писатели призывали уничтожать выборочно только членов НСДПА по предъявлении ими партбилета?"
Наши писатели лишь пером, словом воевали против немецких братанов, и то уже для этих гуманистов преступники! А ведь миллионы наших солдат, вся Красная Армия, истребляли пришлых братанов в прямом смысле, силой оружия.
Отношения Шолохова и Симонова складывались непросто и переменчиво. Классик был явно неправ, например, в 1951 году, в шумной перебранке по поводу псевдонимов, затеянной М.Бубенновым в "Комсомольской правде", выступая против них. Это же свободный выбор человека. Многие известные и великие писатели, артисты, политические деятели жили и работали под псевдонимом. Достаточно упомянуть хотя бы Ленина и Горького. Другое дело, когда сей вопрос становится предметом демагогии и прямой неправды. Так, помянутый Бакланов уверял, что его заставили взять псевдоним. Драматург М.Шатров говорил, что Самуил Яковлевич заявил ему: "В советской литературе достаточно одного Маршака". И мне, мол, ничего не оставалось делать, как из Маршака стать Шатровым. Невозможно поверить. С.Я. Маршак знал, что в русской литературе три Толстых, причем два Алексея и два Николаевича; знал, что есть у нас три "Кавказских пленника", — и никто ничего никогда тут не путал.
Десятки, сотни литераторов не заставляли брать псевдонимы, а их, бедняжек, заставили. На Втором всесоюзном съезде писателей Шолохов говорил о Симонове: "Он, бесспорно, талантливый писатель. Но его нежелание (о неумении тут не может быть и речи) отдать произведению всего себя целиком заставляет тревожно задуматься". Это неубедительно, ибо не поддается определению, какую часть себя автор отдал повести или роману — всего или не всего.
"Чему могут поучиться у Симонова молодые писатели? Разве только скорописи да совершенно необязательному для писателя умению дипломатического маневрирования". Еще более неубедительно. Вольно корить другого за дипломатию тому, кто всю жизнь прожил за тысячу с лишним верст от Москвы в родной станице и никогда не занимал высоких литературных должностей. А Симонов дважды по нескольку лет был редактором и "Нового мира", и "Литературной газеты", и заместителем первого секретаря Правления Союза писателей СССР. Попробуй тут без дипломатии! И она именно, дипломатия, помогла Симонову, например, первым напечатать Михаила Зощенко после известного постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", после самодурно-жестокого, даже комически-несуразного исключения его, вместе с Ахматовой, из Союза писателей. Это уж коллеги без ЦК постарались, по собственной воле…
Но в стихах Симонова нет никакой дипломатии. Все в них прямо, честно и смело, как в стихах о любви —
Нет, я не каюсь, что руками,
Губами, телом встречи ждал.
И пусть в меня тот бросит камень,
Кто так, как я, не тосковал…
Так и в стихах о войне:
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой.
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной…
И еще до войны поэт не боялся прямо сказать и так:
Когда на броневых автомобилях
Вернемся мы, изъездив полземли,
Не спрашивайте, сколько мы убили,
Спросите прежде — сколько мы спасли.
Но что Шолохов! Он человек горячий, порой несдержанный, и никогда не был близок с Симоновым, не работал с ним вместе. А вот другой писатель, которого Симонов высоко ценил и писал ему об этом, дорожил его мнением, и они даже менялись редакторскими креслами. И что он пишет о нем в своем дневнике? "Симонов так и не стал художником…".
Сам он ещё в 37‑м году — стал, получив орден за стихи о Ленине, о Сталине, за поэму о коллективизации, а Симонов-де и в 67-м не стал. Его, 22-летнего, в 37‑м году, еще не окончившего Литературный институт, только что приняли в Союз писателей.
А Шолохов-то, оказывается, знал Брежнева ещё с военной поры. Дочь писателя Светлана Михайловна, зная это от отца, рассказывала: "Оба полковники, в начале войны они случайно оказались вместе в одном разбитом городке. Брежнев не знал, что перед ним писатель Шолохов, а тот не мог знать, что это будущий генеральный секретарь ЦК". И вот, говорит, они разыскали уцелевший дом, чтобы переночевать, и спали там под одной шинелью. Позже Шолохов признал в генеральном секретаре того памятного полковника. И однажды, явившись к нему на прием, так по-фронтовому и приветствовал его: "Здравия желаю, товарищ полковник!" Брежневу это не понравилось, он недовольно буркнул : "Уже генерал-лейтенант…" Хорошо, что тогда еще не был маршалом и пятикратным Героем с орденом Победы на груди. Ведь Шолохова и это не остановило бы. Он и письма ему подписывал "Твой полковник М. Шолохов".
Так вот, в марте 1969 года Михаил Александрович писал полковнику Брежневу о Симонове: "Парень он очень талантливый и умный, он нужен нашей литературе. И его, как говорят на Украине, надо "пригоркнуть", обласкать, поставить на ноги. У меня за него душа болит. И я прошу ему внимания больше, чем себе. В этом я вижу истое "товарищество" и, если хочешь, хозяйский расчет. Партии и литературе нужен этот человек, стало быть, надо сделать все, чтобы не оттолкнуть его. Найди время поговорить с ним врастяжку" (Шолоховская энциклопедия. М., 2012. С.767). В этих словах, адресованных на самый верх, и есть вся очищенная от случайностей и страстей суть отношения Шолохова к младшему собрату.
Симонов, конечно, не знал об этом личном письме Брежневу. Но когда пошла новая волна травли Шолохова, поднятая Солженицыным, и под загадочным псевдонимом вышла лживая книга "Стремя "Тихого Дона", Симонова в ЦК попросили прочитать и "Стремя", и очерк Ф.Д.Крюкова, озаглавленный тоже "Тихий Дон". Его особенно настойчиво совали в авторы великой эпопеи. Симонов прочитал и, помня неласковые с самых высоких трибун выступления Шолохова против себя, мог бы поддаться чувству обиды и сказать что-то хотя бы невнятное. Но нет, этого не мог сделать человек, который, отправляясь на фронт, взял с собой именно "Тихий Дон", тогда, в 1941 году, только что вышедший одной книгой тиражом 100 тыс. экземпляров.
Симонов обратился к секретарю ЦК П.Н.Демичеву с предложением издать Крюкова, чтобы все наглядно видели нелепость объявления его автором книги. А в интервью немецкому журналу "Шпигель" №49'74 сказал по поводу многолетней, всю жизнь сопровождавшей гениального писателя возни вокруг романа: "Эти обвинения предъявлялись Шолохову еще в 20-х годах. В них нет ни доли правды. Вместе со своими анонимными помощниками Солженицын воскресил эту ложь. Роман, подобный "Тихому Дону", не может быть плагиатом". (Там же).
Шолохов узнал об этом интервью, читал его и, естественно, хотел бы видеть на страницах "Литературной газеты, но этому почему-то воспротивился М.Суслов.
А до этого, в 1972 году, отвечая на вопрос журналиста В.Котовского, как складывались его отношения с Шолоховым, Симонов ответил: "По-разному. Одно дело — просто человек, другое —писатель. Шолохов для меня — это прежде всего "Тихий Дон". Шолохов —это редкий, могучей силы талант".
Могилы Симонова нет. И памятника нет. Притом, что есть памятник Иосифу Бродскому, из-за океана на английском языке глумившемуся над Россией; есть памятник Окуджаве, писавшему, что на фронте он был бы фашистом, позже рукоплескавшему расстрелу Дома Советов, парламента страны.
Симонов завещал развеять свой прах в Белоруссии, на Буйническом полем под Могилевом, где 13 июля 41‑го года он был свидетелем того, как солдаты стоявшего здесь насмерть 388-го стрелкового полка сожгли 39 немецких танков. На 21-й день войны!… Это к сведению тех, кто о той поре писал: "Сдавали чохом города…" и печатал Солженицына, уверявшего вместе с Граниным, что мы бежали со скоростью 120 км. в сутки, смутив таким враньем на том свете даже самого Гитлера, говорившего при жизни, что, ну да, бывали случаи, когда первые два-три дня наступления делали по 50 километров, но 150?!.
Да, могилы нет. Но есть последний адрес писателя: Москва, 125319. Улица генерала Черняховского, дом 4, кв.113. Это рядом со станцией метро Аэропорт, против памятника Тельману. Есть и телефон. Я позвонил, хотел узнать, что там теперь. Гудки…гудки…гудки…
На доме под окном его квартиры — мемориальная доска и полочка для цветов. 28 ноября, в день столетия поэта, я возложу цветы от лица нашего уже столь немногочисленного поколения. Был бы рад встретить там и тебя, читатель.
