Когда его родители выбирали имя своему первенцу, они не воспользовались редким мгновением личной свободы, способным изменить всё, передав мальчику по наследству слегка изменённую вторыми и прочими именами отцовскую сигнатуру: Хорхе Борхес (Jorge Borges). Настолько плотно зарифмованную, что иные рифмы в жизни и творчестве оказались будущему писателю не нужны. Перекличку и игру звуков в его произведениях, даже в стихах, заместила перекличка и игра смыслов, поскольку "любой язык предполагает, что у собеседников есть некое общее прошлое", которое необходимо вспомнить и установить. Что в целом и является процессом общения.
Борхес сам выбрал себе прошлое, в котором и с которым общался преимущественно по-испански. Хотя вполне могло быть иначе: по-английски или по-французски, — этими языками он также владел свободно, как родными. Кстати, первой его публикацией стал перевод (с английского на испанский) сказки Оскара Уайлда "Счастливый принц", созданный, когда переводчику стукнуло целых девять лет (все окружающие по умолчанию приняли, что автором перевода является его отец Хорхе-старший, профессор психологии и литератор, благо имя и фамилия в данном случае были те же, а сама публикация состоялась только через два года, в 1910-м, когда родители наконец отправили своего вундеркинда-полиглота учиться в школу, сразу в четвёртый класс).
Ещё через четыре года вся семья Борхесов (вместе с дочерью Норой, младшей сестрой Хорхе) отправилась в Европу, чтобы там попытаться спасти Хорхе-старшего от прогрессирующей слепоты. Из-за начавшейся мировой войны эта поездка затянулась на семь лет, в течение которых будущий писатель успел окончить Колледж Кальвина в Женеве (Швейцария). И возможно, не вернись он в родную Аргентину из Испании (здесь равно важны обе испаноязычные страны пребывания), стал бы известен произведениями, созданными не на языке Сервантеса, но на языке Шекспира или Вольтера. Любая история — "сад расходящихся тропок", неиспользованных возможностей, хотя нельзя (даже в мыслях своих, не говоря уже о реальности) одновременно идти по всем тропкам сразу (у Борхеса — "увидеть Алеф"), а потому "человек постепенно принимает облик своей судьбы, в конце концов отождествляется с обстоятельствами своей жизни" в их завершённости и полноте.
Личные обстоятельства Борхеса оказались таковы, что он, выросший практически на всём многообразии европейской культуры, классической и современной (оказавшись в Испании в 1918 году, он был сразу принят и признан в кругу тамошних модернистов-ультраистов, публиковался в их изданиях и был лично знаком с одним из лидеров этого движения, автором его манифеста Рафаэлем Кансинос-Ассенсом), почти на сорок лет оказался сослан в глубокую на тот момент литературную провинцию (чтобы не сказать — колонию) испаноязычного мира, тем самым в чём-то повторив судьбу классика латинской поэзии Публия Овидия Назона.
Конечно, Аргентина в межвоенный период ХХ века была мало похожа на полуварварское западное Причерноморье времён начала Римской империи — страна активно развивалась не только в экономическом, но и в культурном отношении, но, тем не менее, оставалась мировой периферией, и молодой Борхес, с его богатым европейским (не исключая и русскую составляющую, во всяком случае как минимум в лице Достоевского и Леонида Андреева) багажом, активно включился в тамошнюю бурную и противоречивую жизнь. Как отмечается в его биографиях, в Буэнос-Айресе "к 1930 году он написал и опубликовал семь книг, основал три журнала и сотрудничал ещё в двенадцати". А вот уже оценка самого Борхеса, разумеется, более позднего: "Период с 1921-го по 1930 год был у меня насыщен бурной деятельностью — по сути, пожалуй, безрассудной".
Значительная часть этого безрассудства носила общественно-политический характер: молодой Борхес придерживался левых, близких к революционным, взглядов, хотя у него они носили в основном умозрительный, не проявлявшийся на практике, а потому и несколько затянувшийся характер, что при желании можно трактовать как проявление определённого инфантилизма. Немаловажные признания писателя: "Каждый по-своему воображает рай, мне он с детских лет представляется библиотекой", а также: "Большую часть своего детства я провёл в домашней библиотеке, иногда мне кажется, что я из неё так и не вышел". В данной связи можно вспомнить слова не только ровесника Борхеса, французского писателя Антуана де Сент-Экзюпери: "Все мы родом из детства", но и евангельский призыв Иисуса Христа быть как дети. Если Данте в "Божественной комедии" описал все круги католического ада, то Борхес описывал все круги своего детского рая, и главная героиня из его "Алефа", Беатрис Витербо, не случайно выглядит двойником дантевской Беатриче.
Да, Борхеса не торопили, и сам он не торопился взрослеть, расставаться с детством, изменять себя или, что то же самое, изменять себе. А когда это произошло, результат оказался весьма впечатляющим. В 1938 году был написан "Пьер Менар, автор "Дон Кихота"" — по закономерной случайности почти одновременно с выходом в свет книги голландского историка и культуролога Йохана Хёйзинги "Homo ludens" ("Человек играющий"). И в том, и в другом случае игра выходит из круга детских занятий и забав, становясь Игрой с большой буквы как моделированием реальности. "Пьер Менар…" в мировом литературоведении нередко признаётся первым произведением "настоящего Борхеса" и одним из первых образцов постмодернистской литературы.
За которым последовали десятки других — так бабочка, наконец, завершившая свой метаморфоз, опробует обретённые крылья в полёте. Без чего пресловутый "эффект бабочки", разумеется, был бы невозможен в принципе.
Любой писатель — это его читатели. Но прежде всего — он сам. Непрочитанные тексты остаются ненаписанными. Следовательно, каждый читатель является соавтором того текста, который он читает. А писатель — неизбежным соавтором самого себя как читателя. В произведениях Борхеса можно найти множество вариантов отражения этой парадоксальной ситуации. В 1946 году рассказы нового, "настоящего", Борхеса были изданы в Париже в переводах на французский язык, а с начала 1960-х, после переводов на английский, сделанных в основном Норманом Ди Джованни, начался этап всемирной популярности и признания творчества аргентинского писателя. Впрочем, не увенчанного полагающейся и прилагающейся в таком случае Нобелевской премией по литературе, на которую Борхеса неоднократно номинировали. Возможно, корни этой ситуации тянутся намного дальше известного эпизода с чилийским диктатором Аугусто Пиночетом. Например, в 1946-й год, когда увидел свет рассказ "Deutsches requiem" ("Немецкий реквием"), в котором автор — опять же, в порядке Игры — "создал идеального нациста". "Конечно, ни один нацист никогда не был таким", однако образ Борхеса получился не только художественно убедительным, но и, можно сказать, пророческим, поскольку по-детски искренне вскрыл неразрывную связь и родство немецкого нацизма со всей европейской культурой и цивилизацией Запада в целом. От имени своего вымышленного героя, коменданта концлагеря Отто Дитриха цур Линде (один из предков которого, согласно авторскому тексту, был убит в якобы победной для немцев битве при Цорндорфе 1758 года против русской армии), в этом рассказе произносятся следующие слова: "На земле отныне будет царить сила, а не рабий христианский страх. Если победа, неподсудность и счастье не на стороне Германии, пусть они достаются другим. Да будет благословен рай, даже если нам отведён ад". Такого прозрения и пророчества Борхеса при его жизни "западники" принять и признать не могли.
И пока это всё, что представляется необходимым сказать о Хорхе Франсиско Исидоро Луисе Борхесе Асеведо в канун его 125-летия.
