Продолжая начатую мной тему – тему перехваченного нашими предками у Византии безмыслия – хотел бы напомнить одну, считаю, недооценённую работу Бердяева, написанную мыслителем ещё в 1911 году в полемике с тов. Горьким, проявившим себя тогда как пятикопеечный западник (что ж делать, уникальный драматургический талант – это одно, а способность к размышлению – другое). «Буревестнику» досталось по полной. Конечно, и Бердяев проявил, увы, свои обычные недостатки – и излишнюю страсть к афористичности, и излишне высокую оценку Запада. Но всё же многое, сказанное философом, заставляет задуматься – тем более что, как представляется, Бердяев порой говорит то же самое, что и Ключевский (скончавшийся, кстати, в этом же году). Вот, например:
«М. Горький пишет таким тоном, как будто делает открытие. Он, по-видимому, чувствует себя первым радикальным западником в России. «Мы полагаем, что настало время, когда история повелительно требует от честных и разумных русских людей, чтобы они подвергли это самобытное всестороннему изучению, безбоязненной критике. Нам нужно бороться с азиатскими наслоениями в нашей психике». Можно подумать, что изучение и критика нашей самобытности только теперь должна начаться. Но ведь долгие десятилетия западничество было господствующим направлением русской мысли. Ни один народ не доходил до такого самоотрицания, как мы, русские. Русские почти стыдились того, что они русские. Явление — совершенно невозможное на Западе, где пышно расцвел национализм. И где же можно найти настоящее обоготворение Западной Европы и западно-европейской культуры, как не в России и не у русских? Отрицание России и идолопоклонство перед Европой — явление очень русское, восточное, азиатское явление. Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части не разделяю, были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети. Славянофилы пробовали делать в России то же, что делал в Германии Фихте, который хотел вывести германское сознание на самобытный путь. А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность. Для русского западника-азиата Запад — обетованная земля, манящий образ совершенной жизни. Запад остается совершенно внешним, неведомым изнутри, далеким. У западника есть почти религиозное благоговение, вызываемое дистанцией. Так дети относятся к жизни взрослых, которая представляется им удивительной и соблазнительной именно потому, что она совершенно им чужда».
И ещё:
«Западный человек не идолопоклонствует перед своими культурными ценностями — он их творит».
Да, сегодня эта высокопарность может, пожалуй, вызвать смех. «Творит»! Сегодняшняя смена ценностей заслуживает разве что эпитета «вытворяет». Все эти пляски вокруг «неформалов», как минимум любая половина которых пытается показать себя извращенцами только карьеры ради, все попытки показать видимость «переосмысления» при явной сформированности того, что по старой памяти называется «мышлением», средствами массовой информации – или массового оглупления, во многом и смешны, и отвратительны. Но даже те позы, которые при этом вытворении стараются принять деятели Запада, а за ними и массы, пусть в самом извращённом, осодомленном (да простят мне этот неологизм) виде, напоминают именно о когда-то имевшем место творении идеалов, новых ценностей. Наши же западники нередко были – да и остаются во многом халявщиками, пусть, может быть, и не в прямом смысле – но в духовном. У них нет и такого «вытвораживания», какое мы видим на Западе; они могут только за Западом следовать – но самим что-то придумать – никак. Они не стараются осознать что-то новое – не говорю уж – построить. Они стараются куда-то ввернуться, при ком-то и чём-то пристроиться – не обязательно в смысле денежном – но влиться в некий мейнстрим, имеющий непременно западное происхождение. При этом часто имеет быть не только и даже не столько восхищение собственно Западом, сколько желание как можно дальше дистанцироваться от той прозы жизни, которую в изобилии нам подкидывало – да и подкидывает по сию пору – любезное отечество (один из недавних постов В. Мараховского – «Минутка интеллигенции» – может быть тому неплохим доказательством). Оно, с одной стороны, понятно – хотя сплошь и рядом российский западник, на реальном Западе оказавшийся, часто с удивлением и негодованием обнаруживает, что и там есть своя не сильно приятная бытовуха. Но вопрос ещё и в том, что немалая часть наших реальных бытовых неприятностей имеет вполне материальные корни – а именно крепко связана с климатом. И, если говорить о прошлом, несомненно видно, что наши проблемы часто глушили попытки сотворить что-то этакое «западное». Ещё и поэтому ряд явлений в нашей истории оценивается – и не только с «левых», но и со вполне патриотических позиций – как бы это сказать – слишком упрощенчески. К числу таких явлений должно быть отнесено и Смутное время.
Называть его, как это сплошь и рядом делается, «интервенцией» и только – неправомерно. Да, в ходе этого сложного процесса, изрядно подорвавшего Россию, наличествовали вторжения всяких войск – по преимуществу польских – и официальных, и всевозможных «самопальных» отрядов. Но значительная часть таких вторжений произошла всё же «по приглашению» – причём по приглашению русской знати. Считать каждое такое приглашение предательством – опять же упрощение, не учитывающее особенности и феодального мышления, и многого другого, свойственного тому времени. Когда во второй половине – конце XVI века в ходе т. н. гугенотских войн французские гугеноты сплошь и рядом приглашали себе на помощь войска из немецких государств – было ли это предательством интересов Франции? А когда пресловутая Католическая лига, потеряв своего лидера Генриха (Анри) Гиза, фактически передала власть над частью Франции, бывшей под её контролем, испанской власти? Да, это до известной степени можно трактовать как измену. Но – до известной степени. Ибо шёл более сложный процесс, связанный и с религиозной войной, и со сменой династии – и ещё со многим. И, как известно, от таких процессов тогда трясло всю Европу – от тех же гугенотских войн до чудовищной Тридцатилетней, да, и к тому же – с английским Великим Мятежом (реально – революцией) в придачу. В этом процессе многое вырабатывалось – и разделение властей, и вопросы свободы совести, и т. д., и т. п. И Россия, как видим, в стороне не осталась. Тоже было и прекращение династии, и многое другое, и, в частности, попытки ограничения царской власти («не опаляться ни на кого без вины»). И то, что в этой круговерти многие стороны приглашали всякие – и польские, и шведские – войска, а войска порой тянули одеяло власти на себя, было вполне по-европейски – и даже весьма прогрессивно. Вот только Россия этот прогресс выдержала семь лет – а потом выскочила как ошпаренная, быстренько поставив на престол человека, хоть как-то связанного с прежней династией Рюриковичей. И, да, после этого не могла более-менее восстановиться ещё добрых полвека…
Почему так? А для начала надо почитать Милова. «Великорусский пахарь». Позднейший вариант, переработанный и дополненный, висит в сети. Крайне рекомендую. Тогда и станет ясно, что России, до решения вопроса с Югом, до распашки степей, нечего было и думать жить по-европейски. Не по средствам-с. Не Франция, не Англия – и даже не германские государства. Мало хлеба на душу населения. А значит – мало или просто нет возможностей для всех разборок, в коих выковывалось европейское правосознание. Понимаю, что это должно быть особенно обидно для наших западников. Но климат есть климат. Ещё печально известный маркиз Астольф де Кюстин говорил, что русский климат способствует деспотизму. Значит… Значит, немалая часть западного пути для наших предков долгое время была закрыта. Это надо просто понять (да, и обязательно включить в изучение многое из труда Милова!). Для чего стараться отойти от привычек к готовым формулировкам.
И не только от этих привычек. Необходимо уметь показать, что деятельность тех или иных исторических личностей или движений порой нельзя оценить однозначно. Ранее мною уже было сказано много «ласковых слов» о византийской интеллигенции. Но и государство Византии (в целом), и православная церковь старались как-то пригасить печальные стороны этой деятельности. И пусть этот опыт для нас во многом совсем был ни к чему – но сам настрой на осторожную, тонкую, взвешенную деятельность не мог не дать замечательных плодов. Так, во всяком серьёзном религиозном течении есть аскетические практики духовного совершенствования, по большей части формируемые и руководимые не столько общими постулатами, сколько опытом тех или иных авторитетных личностей в этой области – в первую очередь признанных святыми. Так вот, одно из главных отличий такой византийской православной практики от, скажем, католической заключается в недопущении излишнего фантазёрства в каком-либо сопереживании мученичества. Поясню. Когда человек, желая активно сопереживать какому-либо мученику/мучению, начинает, что называется, себя накручивать, усиленно воображая эти муки, или, например, желая удержать себя на правильном пути, так же усиленно воображает, как его в аду посадят на сковородку – он, как правило, приходит к чему? Правильно, к истерике. Значительная часть католических руководств именно и нацелена на такое сопереживание до крайности, в результате чего люди взвинчиваются до последней степени, до такого представления мук, что у них реально вскрываются раны (вот откуда все эти стигматы!), либо – они становятся не просто фанатиками, а фанатиками с добавленным комплексом садо-мазо (что и видно по деятельности многих инквизиторов). И такое взвинчивание категорически запрещено в трудах православных святых. Ни в коем случае не накручивать себя! – такая линия чётко проводится во всевозможных и византийских, и русских руководствах по духовному самосовершенствованию – и в этом оказываются едины, например, Нил Сорский (XVI в.) и Игнатий Брянчанинов (XIX в.). Последний даже говорил про иных католических святых, советовавших себя накручивать, что это «западные сумасшедшие». (Строго говоря, преп. Игнатия Брянчанинова почитать порой надо бы не только стремящимся к монашеству; преподобный, обличая зовомых им «западных сумасшедших», порой проявлял редкостное умение в отыскании сексуально-извращенческой подпочвы во всех этих садо-мазо накрутах католических авторитетов; у него реально порой получался почти фрейдизм – но без фрейдовского абсолютизма и стремления подогнать всё и вся под «это самое»). И вот за воздержание от этих «психических атак» даже трудно сказать, какую хвалу надо вознести Православной Церкви. Ибо такие психозы на нашего человека подействовали бы просто убийственно. Другое дело, что есть ряд народов, которые в таких «воображениях» живут как рыба в воде. Тут нужно бы упомянуть, например, итальянцев и испанцев. И ирландцев. А вот ряд других народов чувствовал себя в таких условиях «не очень». И они… правильно, часто переходили в протестантизм!
К сожалению, у нас при оценке таких грандиозных и специфических явлений, как тот же протестантизм, часто придерживаются весьма поверхностных их трактовок. То это – удешевлённый марксизм, объясняющий протестантизм как движение бюргеров за «дешёвую церковь», то просто попытка объяснить всё с точки зрения необходимости понятного богослужения на понятном языке. И нельзя сказать, чтобы таких стремлений не было или они были бы маловажными. Нет. Просто нельзя сводить всё к ним. Повторюсь: если в чужой развитой культуре есть какое-то специфическое явление, кажущееся нам или примитивом, или вообще чем-то нелогичным – не стоит сразу это явление клеймить. Может, оно содержит ответы на какие-то вопросы, представляющиеся нам несущественными или действительно являющимися таковыми для нас. Для нас. А там они сущностно «проклятые», которых и решить толком нельзя, и не решать невозможно – и порой даже нелепый ответ на них бывает для людей той культуры какой-то отдушиной.
Так вот. Во время оно, просматривая труды и биографии Лютера и Кальвина, я натолкнулся на то же, на что в своё время натолкнулся и М. Вебер (прошу прощения за манию величия). А именно – на вопрос предопределения. Надо сказать, что и Лютер, и Кальвин решали его по-разному. Но вопрос был даже не конкретно в нём – а в том, что за ним стояло. А именно – стоял страх людей перед тем, что они прокляты от века – и, следовательно, Церковь им помочь никак не может. Лютер происходил из семьи шахтёров – а тогда люди сей профессии (католики) считали себя ужасными грешниками по определению, ибо они как бы грабили землю. Если земледелец что-то выращивает – он умножает блага, да ещё часто и улучшает землю, а вот выкапывающий… Шахтёры даже часто не смели молить о помощи многих святых – они обращались в своих молитвах только к Св. Анне, ибо знали, что она также при жизни долго считалась отверженной (за неплодие). Но всё-таки в лютеранстве нет такой жёсткой постановки вопроса о предопределении, какая есть в кальвинизме – а уж в его, например, шотландском варианте всё выглядит ещё страшнее.
Почему?
Ведь как раз этот вопрос католичество решало весьма разнообразно – от покупки индульгенций (что, допустим, многих коробило) до упования на бесконечное Божие милосердие. А между этими крайними вешками было множество всего – всяких добрых дел и проч. Но вот – это почему-то удовлетворяло далеко не всех – особенно у народов Северной Европы. А параллельно, что называется, цвёл и пах как фольклор, так и парафольклор, посвящённый именно тематике типа «от судьбы не уйдёшь». Все эти страхолюдные сказки о разных заклинаниях на предмет привораживания, вступающих в противоречие с прежними заклинаниями – и всё это приводило к сумасшествию или к страшной смерти – или к тому и к другому в одном стакане… Да что тут говорить – ведь даже и пресловутая легенда о Тристане и Изольде есть легенда собственно не о любви – а о силе приворота; ну, случилось молодым людям, которые не должны были никак сближаться – и из-за вражды кланов, и из принципов феодальной верности и чести, и которые, в общем-то, отнюдь не тянулись друг к другу, выпить этот самый приворотный любовный напиток – и всё, «процесс пошёл». Влеченье, род недуга. И неизбежная гибель – даже при сочувствии едва ли не всех окружающих. Так уж на роду, знать, написано было… И подобных примеров – немало.
Вывод, по моему скромному мнению, может быть только один. В ментальности ряда народов Европы заложено своего рода тяготение к отысканию проклятости от века, страшной и непреодолимой – причём, похоже, всё это уходит корнями ещё в дохристианский период. Собственно, нечто подобное – судьба-фатум – было у римлян, а ещё раньше – у греков. Уж если так сложилось – то ничего не изменить: по латинской пословице, «желающих судьба влечёт, нежелающих – тащит». Немалая часть античных трагедий посвящена именно неумолимости судьбы – но там хотя бы тот, кто всё это претерпевал твёрдо и правильно, мог войти в круг богов. Тут же, терпи не терпи, если уж на роду написано – значит – в ад. И протестантизм – по большей части кальвинизм даже и не непосредственно от Кальвина, а от всяких Джонов Ноксов из Шотландии, вторил этому ощущению проклятости, для которой не находилось и ничего не значило ни мужественное противостояние, ни преданность Божьей воле. Зато имелся формальный ответ на тяжёлый вопрос о том, проклят ли человек от начала или нет. Если человек сподобился благодати – значит, нет, не проклят. Знаменитый Кромвель страшно мучился перед смертью – и от болей в мочеточнике, и от душевной боли – ещё бы, ведь он, революционный выдвиженец, правил так самовластно и так живодёрствовал, как мало какой законный король. Но вот уже ближе к кончине он спросил бывшего при нём пастора: может ли человек потерять дарованную ему однажды благодать? Пастор ответил: нет, не может. Кромвель успокоился и прошептал: «тогда я спасён, ибо я знаю, что мне однажды была дарована благодать». С тем и умер. Вот что может значить пусть и сомнительный ответ на мучающий вопрос.
Но при чём тут мы, русские? Ещё до крещения Руси один из византийских авторов сказал, что русы «не ведают судьбы». Значительная часть современных комментаторов довольно обоснованно считает, что здесь идёт речь не о судьбе-фортуне, а о судьбе-фатуме. И другой пример. Как раз во времена Кромвеля в России состоялся раскол. И многие старообрядцы считали, что мир погибает, что наступили последние времена и в мир ворвался сам антихрист, сын погибельный. При этом ряд доводов был ими взят у тех же ультрапротестантов-кальвинистов, которые так честили римского папу. Но вот при общей атмосфере обречённости, гибельности – чувства неизбежности ада, предопределённости к погибели души на Руси не было. Скорее наоборот – было чувство необходимости героического превозмогания «антихристова наступления». Люди начали самосожжения – а лучше сказать – самовзрывы, ибо они в своих убежищах подкатывали под себя бочки с порохом и взрывали себя, если правительственные войска слишком успешно на них наступали. Конечно, они старались найти редкие примеры в житиях редких святых, которыми можно было бы оправдать, по сути, запрещённое Церковью самоубийство. Но мы, уже с опытом недавнего времени, не можем не видеть в них дальних предшественников тех, кто бросался со связками гранат под немецкие танки. Какое уж тут предопределение! Война – и геройская победа через смерть – а там, что Бог решит – и упование, что Бог своих не оставит.
А если так – то с какого боку может пристать к нам протестантизм? Да он и не пристаёт. Ни лютеранство, ни кальвинизм у нас в фаворе никогда не бывали. Сказать, что мы были закрыты от всяких веяний – нельзя; баптизм (который скорее пост-протестантизм, особенно в вопросе свободы воли – то есть как раз по отношению к предопределению) у нас оченно даже прижился. А вот собственно протестантизм – нет. И ещё – можем ли мы его понять? Да, у нас слово «понять» имеет два значения: понять-просчитать и понять-прочувствовать. Первое весьма возможно. А вот в отношении второго – похоже, для нас всякие англичане и шотландцы не ближе, чем какие-нибудь инопланетяне…
И не надо при этом кивать на Библию, равно как и на то, что большая часть русского народа, как правило, ничего толком не знала о Ветхом Завете, сыгравшем огромную роль в формировании протестантизма. Ибо важно не только то, ЧТО читаешь – но и то, КАК читаешь. А здесь-то и сказывается ментальность народа. Честертон вложил в уста своему патеру Брауну такие слова: «Наборщик читает свою библию, чтобы найти опечатки; мормон читает свою библию и находит многобрачие; последователь "христианской науки" читает свою библию и обнаруживает, что наши руки и ноги – только видимость». Добавлю: англосаксы читали свою Библию – и называли индейцев (и не только индейцев) филистимлянами – ну и обходились с ними, гм, по-ветхозаветному. Русские люди не раз принимались читать Библию с усердием. Практически всегда получалось примерно одно и то же: начитавшиеся и зачитавшиеся становились новыми иудеями, стараясь в первую очередь не резать всяких, действительных или мнимых, филистимлян – а соблюдать иудейские обряды до мелочности, до десятины с тмина (говоря евангельским языком). Вот что писал про, например, субботников небезызвестный сектовед А. И. Клибанов, пообщавшийся в своё время со многими сектантами: «Субботники — русские люди, крестьяне, следующие букве иудаизма и почитающие Талмуд («геры»), секта, окостеневшая в ортодоксальном иудаизме, его обрядах и ритуалах». То есть, там, где англосаксы видели в первую очередь избиения «до мочащегося к стене», всякие специфические призывы типа «будь проклят всяк, удержавший руки свои от кровопролития», русские видели ритуальные покрывала, т. н. филактерии и прочие обрядовые подробности. Вспомним, что сильнейшее религиозное движение – старо-обрядчество – было вызвано также желанием соблюдать «правильные», проверенные временем обряды. Случайность? Или… ментальность? Может быть, поэтому в России и не было практически никаких реформационных движений – а один обряд мог смениться другим или быть преобразован – но не сверх того? Иное всё. Иная ментальность – ни «сопереживания» на грани истерики (не могущего не привести к перманентному фанатизму, в отличие от наших сугубо временных вспышек), ни постоянного ужаса перед Богооставленностью, ни увлечения сокрушительными ветхозаветными походами… Нет, конечно, завоевательность была и есть – и немалая. Но на другой день после завоевания наступает успокоение – может, и излишне благодушное. Иной путь, иная жизнь – без постоянного жала – только не в плоти, а в духе. Каковое есть и у севера Европы (предрасположенность к вопрошанию «так благословен я или проклят?», сыгравшее, по М. Веберу, огромную роль в генезисе капитализма) – и у… Юго-Восточной Азии. Но об этом надо говорить отдельно. Равно как и о том, что первопричиной такого вопрошания европейцев, повидимому, была не Библия (как это представлял тот же Вебер) – а собственная ментальность. Не зря интересный кельтовед Горм ещё во второй четверти XX века выпустил в свет труд о кельтах времён Цезаря с интересным заголовком: «Охотники за головами с чертами буржуа». То есть, по мнению учёного, буржуазность проявлялась у ряда европейских… ещё не народов – племён – тогда, когда вряд ли кто из представителей этих племён (сущих дикарей в то время) мог узнать хотя бы строчку из Ветхого Завета.
Я употребил термин «буржуазность» – но это скорее дань традиции. Ибо именно в кельтской культуре – опять же, пмсм – можно проследить уникальную ментальную черту, которую трудно даже точно наименовать. Пожалуй, здесь подошло бы определение вроде сакральной алчности. Или обожествления богатства. Надо сказать, что М. Вебер это заметил – но, по обыкновению, всё свалил на Библию. В. Зомбарт довольно ехидно покритиковал Вебера, указывая на алчность, бытующую у ряда ближневосточных народов (и не пощадив и свой). Но, увы, опять же по моему мнению, он не заметил, что у упомянутых народов алчность была простой, профанной – а у североевропейских – сакральной, принципиально иной по своей природе. Можно сколько угодно говорить про азиатских торгашей и прочих гешефтмахеров – но какими бы они алчными ни были – в их вере это не отражается. Из того же Ветхого Завета никакие масореты или раввины не вычеркнули строк о том, что золото, из коего был вылит пресловутый телец, стало осквернённым – и было стёрто в порошок и утоплено в реке св. пророком Моисеем. Что же касается кельтов – то римские историки передают нам, что как-то кельтское войско взяло золото, бывшее проклятым. С тех пор все кельтские отряды, это золото бравшие, гибли. Гибли – но следующие просто не могли отказаться от того, чтобы не взять такую ценность. Гибель продолжалась до тех пор, пока это золото не взял один римский полководец. Узнав о проклятости сей ценности, он утопил золото в озере – и погибель прекратилась. Он принял такое решение, несмотря на известную алчность римлян. Алчность алчностью – а рациональному по тому времени решению она не помещала. Чего не было у кельтов…
Возможно, эта история – вымысел. Но такие вымыслы случайно не появляются. Значит, люди того времени видели и знали нечто, что позволило им художественно оформить такую легенду. Тем более что если мы примем предположение о кельтской алчности особого типа, то становятся понятными и бесконечные кельтские клады – с явным пожертвованием золотых предметов подземным божествам. Если богатство божественно – то такие его подношения более чем естественны. Более того, тогда они приобретают и иной смысл – это богатство как бы освящает землю, в которую оно зарыто… Кстати сказать, и в более позднее время особый смысл, приданный известному историческому эпизоду Ветхого Завета – о «тельце златом» – появился никак не в Иудее и не на Востоке вообще – а именно в Европе. Изначально это было просто изложением богоотступничества. Ну, постарались, согласно Писанию, древние иудеи отойти от требовательного Моисеева Бога и найти себе иное божество в образе тельца (в тех краях поклонение богу-быку было более чем типично – см., например, хеттские верования). Ну, отлили сего идола из золота (а что же – образ божества надо было из какой-то дряни делать?). Но образ тельца златого и понимался как только образ тельца златого – прямое выражение греховной попытки измышления себе иного божества. Сей образ стал трактоваться как символ богатства (пусть и диавольского) уже в Европе. Опять ментальность?
Да, похоже, что пресловутое стремление к богатству, как к признаку благословенности, благодатности, подмеченное Вебером, имеет под собой такую подпочву. И, надо сказать, насколько мне известно, такого отношения к ценностям мира сего и, в частности, к золоту более нигде, кроме Европы, не наблюдалось. Образно говоря, нигде более этак не поклонялись златому тельцу; чистоган любили (может, даже и очень) – но идола из него не творили. Может, я неправ – прошу поправить и указать источник.
А пока такое предположение не опровергнуто – логично сказать, что следы причины уникального расцвета Европы – в первую очередь Европы северной – уходят на огромную глубину… И мы, да, снова оказываемся – вполне закономерно – тут ни при чём. Как это подать в истории – пусть решают специалисты по методике преподавания…
А о влиянии кальвинизма на многое другое – в частности, на упадок искусства – надо говорить особо. И в особом материале.
