Вольфганг Акунов. Сияние славы самурайского сословия. – СПб.: Алетейя, 2020. – 410с.
Война – ещё одно пространство, на котором сталкиваются дух Азии и дух Европы… Несмотря на периодически возникающие мечты о «вечном мире», Война и связанные с ней насилие и жестокость, каковы бы ни были новообретаемые ими формы, есть неизбежность «мiра сего, во зле лежащего». Впрочем, европейская «традиция войны», даще ещё до приятия христианства, стремилась поставить «пределы насилию», провести различие «меж безоружным и вооружённым врагом», наконец, она породила такое удивительное явление, как рыцарство. «Во все времена наблюдались и две формы военного права, высшая и более варварская» (Э.Юнгер). Первая, в понимании Юнгера (и его интерпретатора Д.Веннера, чьими мыслями мы здесь воспользовались) отождествляется с Европой, вторая же – с Азией. Соглашаясь с вышесказанным, отметим, что «ни одно правило не бывает без исключений». Так, в Азии (по-крайней мере, географической), на самом дальнем ея «краю», в Японии, возник аналог европейского рыцарства – сословие самураев, происхождению, деяниям, и своеобразному «этосу» коего посвящена книга знатока военной истории Вольфганга Акунова… Слово «самурай» – синоним отважного воина, сражающегося за высокие идеалы и ставящего честь выше своей жизни. Влияние самурайского военного сословия, долгое время первенствующего в Японии, распространилось впоследствии после «модернизации» Японии практически на все стороны жизни – от собственно Императорской Армии до, скажем, «деловой этики», тем самым в изрядной мере, по характеристике автора, превратив весь японский народ в «нацию самураев».
Знаменательно, что открывается книга В.Акунова «Зачином», носящим подзаголовок "Скромное приношение Мисиме"… Ю.Мисима, наверное, самый знаменитый из японских писателей, знаменит не только достижениями на «писательском поприще», но и тем, что с его именем связана трагическая и героическая попытка тотального воплощения «самурайского идеала» в исторических условиях, менее всего тому благоприятствовавших (Ю.Мисима закончил свой жизненный путь в 1970 г.). Мисима – парадоксальным образом сочетал в себе человека европейской культуры (проникнутого сей культурой до степени утончённости, пожалуй что и декадентской) и вместе с тем преданного самым традиционным, почвенно-японским ценностям самурайской традиции. Он и жизнь свою увенчал поступком, приличествующим истинному самураю – совершив ритуальное самоубийство (“сэппуку”) после неудачной попытки военного переворота, предпринятого возглавляемой им праворадикальной организацией "Общество щита". «Путь самурая есть смерть»– слова из священной книги "Хакагуре" (помимо всего, Мисима составил комментарий к сей книге – жест, в высшей степени традиционный). И все книги, и вся, как удостоверено кончиной, жизнь Мисимы были, по его же словам, «взгляд на жизнь с позиций смерти в противоположность взгляду на смерть с позиций жизни». Как в капле воды отражается Небо, так в фигуре Мисимы отражается в полноте глаголемое «Сияние Славы» самурайского сословия, ибо декадент Мисима стал поистине одним из последних самураев Японии, чей отчаянный призыв к национальному Величию оказался чужд и непонятен ни армейским чиновникам, ни быдловатой солдатской массе, только лишь формой одежды напоминающих воинов Императорской Армии, духом же уподобившихся «презренным торговцам»…
Последние слова Мисимы: «Да здравствует Император!» отсылают нас к ещё одной особенности японского традиционного духа – уникальному монархизму, замешенному на признании Императора существом божественной природы и на абсолютной преданности ему. Профессор А.Н.Мещеряков, составивший интереснейшее сравнительное исследование "Японский тэнно и русский царь" (“тэнно” обычно переводится как “император”, хотя, как настаивает упомянутый исследователь, «статус тэнно и его функции имеют мало общего с “императором” в его европейско-российском понимании»), отдаёт решительное предпочтение японскому монарху в части объёма сакральных полномочий. Не станем, движимые патриотическим чувством, оспаривать данный вывод маститого японоведа, хотя заметим, что, например, понимание статуса Императора в гибеллинской традиции отличается гораздо большей степенью сакралитета, а именно эта традиция лежит в подпочве феномена русского самодержавия, какие бы затемнения «исторически» на него не наслаивались. Тем более, что сам проф. Мещеряков к своему утверждению «в образе русского царя, равно как и в его поведении… почти отсутствуют черты, позволяющие говорить о жреческой природе его власти» делает многозначительную оговорку – «исключение представляет собой только некоторый период жизни Ивана IV…». Речь идёт об опричнине и здесь нельзя не заметить разительного сходства меж кодексом чести опричника и самурая. Путь опричника есть смерть – подобное изречение не звучит никаким диссонансом, равно и попытка определения Опричнины, как взгляда на жизнь с позиций Смерти (“кромешник”, помимо прочего, может означать и обитателя Страны Мёртвых).
В современной, погружённой в безвременье России подобные сопоставления должны восприниматься совершенно по-особому («безвременьем» назовём такой исторический период, когда История не «свершается нами», а «свершается-с-нами», помимо наших Веры и Воли). В окружающем унылом мiре вроде бы «мир и безопасность», но, поистине, «разслабляться не надо… Война идёт» (А.Балабанов, "Война")… И здесь весьма уместно ещё одно сопоставление – сопоставление с Достоевским, чьё имя как правило связывают с патологическими состояниями русской национальной психеи (к примеру, “Исповедь маски” у Мисимы – роман точно «достоевский» по филигранной анатомии малейших психологических извивов). Однако, Достоевский-романист и Достоевский-публицист являют собой два поразительно несходных меж собой образа. Если первый – весь излом, весь “достоевщина”, весь декаданс, весь психопатология, то второй – весь здравие душевное и телесное, весь осмысленная преданность и яростная защита русских коренных начал Православия, Самодержавия и Народности. Сие видимое противоречие находит своё объяснение в том, что главной своей целью Достоевский полагал слитие утончённо-аристократических, европейских дворянских идеалов и органических, почвенно-народных идеалов в новом, но одновременно верном преданиям старины, гармоническом синтезе. Он предрекал: «Народная правда сольётся с нашею, и мы пойдём вместе. Близится время». Характерно и то, что на объявление Мисимой о начале переворота военные-вырожденцы ответили насмешками, среди коих было и слово: «Идиот!».
Впрочем, действительно близится время. Мы не знаем сколькие унесены будут «рекою времён», когда придёт время «войне чувств» перерасти вновь в «войну действий», знаем точно другое: здесь у нас в России самая жизнь родины и нации останется под вопросом до тех пор, пока не выявится некое критическое число тех, кто пройдя сквозь «войну чувств» безоговорочно изберёт путь смерти. Родине смертельно необходимы «православные самураи», вернее сказать (не изобретая диковинных сочетаний слов) царские опричники. Люди веры и воли, не чуждые ни истинно аристократической утончённости, ни истинно народной, кровно-нутряной приверженности почве. Им древле обещано: «Аминь аминь глаголю вам: аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит»(Ин. 12, 24).
