Одно время Пушкин и сам считал карточную игру "самой сильной из страстей". Весной 1830 года он выдаёт В.С. Огонь-Догановскому вексель на 25 тысяч рублей. Таков был размер проигрыша Огонь-Догановскому и его компаньону - Л.И. Жемчужникову. По тем временам это огромная сумма. Карточный долг не даёт поэту покоя, он постоянно возвращается к мысли о нём в письмах к друзьям и родным, настойчиво просит их совета. Весной 1831 года Александр Сергеевич был вынужден заложить бриллианты Натальи Николаевны известному "московскому ростовщику у Никитских ворот" (со слов Бартенева) Н.А. Вейеру. Поэт хотел расплатиться с долгами и в первую очередь разделаться с зависимостью от Огонь-Догановского и Жемчужникова. Эти бриллианты Пушкин так и не смог выкупить до конца жизни... "Сети Догановсвого" оказались весьма прочными...
Выплату пушкинских долгов после смерти поэта взял на себя Император Николай Первый...
В церкви Архангела Михаила рядом с отцом и матерью похоронен князь Дмитрий Владимирович Голицын (1771-1844). Генерал от кавалерии, член Государственного Совета, московский военный генерал-губернатор с 1820 по 1843 год, Управляющий по гражданской части, Главный начальник комиссий для строений в Москве, кавалер многих орденов... По словам Герцена "первый дворянин империи", "почтенный русский барин". Период правления князя Голицына отличался ровным и спокойным характером. Сам Дмитрий Владимирович остался в воспоминаниях современников, к какому бы лагерю они не принадлежали, как человек добропорядочный и честный. На губернаторском посту князь во всем стремился разобраться лично - касалось ли дело совершенствования образования в Московском Университете или сооружения грандиозного храма Христа Спасителя. К сотрудничеству он привлекал людей образованных, способных принимать решения без подсказок и указаний сверху. При нем состояли и некоторые декабристы, чьи дела были по высочайшему повелению "оставлены без внимания", несмотря на доказанность их принадлежности к тайным обществам. Генерал-губернатор поддерживал в городе порядок и связывал его - не без оснований – с положением беднейших слоев. Он стремился проявлять щедрость, в народной молве отозвались случаи больших пожертвований нуждающимся. Однажды за свои деньги князь обеспечил несколько семей голодающих псковских крестьян, насильно переводимых в Тобольскую губернию, и оказавшихся без средств к существованию. Конечно, князь Голицын был и верным подданным, и опытным царедворцем. Без этих качеств он бы не продержался на своем высоком посту и года, не то, что четверти века... Известно, например, что, когда Николай I приобрел у А.А. Орловой дачу в Никольском, Голицын, имевший свою дачу по соседству, приобрел и дачу князя Шаховского, находившуюся тут же, и обе дачи передал в дар государю. И все же, знакомясь сегодня с некоторыми делами того времени, в которых так или иначе участвовал московский генерал-губернатор, обращаешь внимание на то, что основные усилия он направлял не на бездумное и скорое исполнение команды, а на внимательное и грамотное решение вопроса. Может быть, и не самый яркий, но весьма любопытный пример поведения Голицына - его роль в малоизвестном, но очень щекотливом деле "лже-самозванца" Афанасия Петрова. Итак, примерно в 1822 году император Александр I получает от красноярского мещанина Ивана Старцова письмо, в котором тот извещает государя, что "в здешнем Сибирском краю и от здешнего города Красноярска в шестидесяти верстах в уездных крестьянских селениях Сухобузимской волости страждующая в несчастии особа, именем пропитанного (живущего случайными заработками и подаяниями) Афанасья Петрова, сына Петрова, который ни в каких работах, ремеслах и послугах не обращается, квартиры же настоящей не имеет и в одном селении не проживает, и переходит из одного в другое, и квартирует в оных у разных людей понедолгу, о котором страдальце известно мне, что он на теле своем имеет на крыльцах между лопатками возложенный крест, который никто из подданных ваших иметь не может, кроме Высочайшей власти; а потому уповательно и на груди таковой иметь должен, то по такому имении возложенного на теле его креста быть должен не простолюдин и не из дворян и едва ли не родитель Вашего императорского величества..." Волнение, охватившее царя по получении письма, весьма понятно. Ведь происхождение его отца - Павла I - было окружено непроницаемой тайной. Сама Екатерина II в своих записках, как могла, завуалировала и роды, и отцовство будущего монарха. Некоторые мемуаристы и историки отцом Павла I нередко называют фаворита тогдашней великой княгини Екатерины графа Сергея Салтыкова. Но уже в то время существовала другая версия - известная и Павлу I, и его сыну Александру I - согласно которой у Екатерины родился мертвый ребенок, и его заменили младенцем, появившемся на свет в семье чухонского пастора из деревни Котлы, что неподалеку от Ораниенбаума, где находилась роженица. Дабы сохранить тайну новорожденного престолонаследника, деревню сожгли, а все население выслали на Камчатку… Эта история, окажись в ней доля истины, ставила бы под сомнение права на российскую корону и Павла I, и всех последующих Романовых. Упорно ходили слухи и о том, что Павел I – жертва «заговора супостатов» - жив и скитается по России. Письмо «благодетеля» Ивана Старцова оказалось результатом именно таких слухов, как и слухов о том, что Божии Помазанники имеют на спине и на груди опознавательные кресты. Афанасий Петров и Иван Старцов были доставлены в Петербург, тщательно допрошены, но особой вины за ними установлено не было. Выяснилось, что побирающийся Христа ради Афанасий Петров, 62 лет, бывший крепостной князя Николая Алексеевича Голицына, был выслан из Москвы в 1800 году за бродяжничество и с женой отправлен по этапу в Сибирь. Ни в чем противозаконном Петров уличен не был, но чиновники, допрашивавшие его, все же отметили, что он, "как человек, возросший в Москве и между фабричными, в числе коих бывают иногда люди с отменными способностями, мог приобресть себе навык к рассказам и пользоваться оным в Сибири к облегчению своей бедности, а между тем рассказы сии могли послужить поводом к различным об нем слухам". В результате расследования Старцов и Петров вскоре были освобождены, возвращены по месту жительства, но за последним положили иметь полицейский надзор. Прошло всего несколько недель, и Петрова вновь приказано доставить из Красноярска, на этот раз в Москву, в распоряжение князя Д.В. Голицына. Александр I рассудил, что "поселенца Петрова (следует) для прекращения слухов, возвратить из Сибири на родину, где он каждому лично известен". Соломоново решение! Генерал-губернатор готовится к приему странного гостя. Запрашивает из Петербурга материалы следствия, знакомится с записями допросов. Прибывшего и полученного от пристава под расписку, "приобретшего навык к рассказам", мужика он велит поместить в комнату смотрителя "тюремного замка", "как можно удобнее и не в виде арестанта". Тут же Голицын отдает распоряжение обер-полицмейстеру И.П. Шульгину произвести розыск родственников Петрова. Вскоре выяснилось, что до отправления в Сибирь у Афанасия Петровича было три дочери, одна из которых к тому времени уже вышла замуж. Голицын требует продолжать поиски и отправляет серпуховскому исправнику предписание узнать о судьбе дочерей Петрова. И наконец через два месяца, несмотря на распространенность фамилии, удается найти дочь "лже-самозванца" - Прасковью, живущую с мужем, крепостным крестьянином Никоном Ивановым. Посредством подольского земского суда, по настоянию Д.В. Голицына, Афанасия Петровича, 23 года спустя, вернули в родной дом к своей дочери. Так закончилась эта история, а мне остается добавить к ней лишь несколько слов. Летом 1825 года, изрядно беспокоившийся по делу Петрова граф Аракчеев, запрашивает князя Голицына о положении и поведении "лже-самозванца", "водворенного на месте своей родины". Генерал-губернатор весьма сухо отвечает, "что сей крестьянин... находится в бедном положении, но жизнь ведет трезвую и воздержную". "Ну и что ж тут особенного?" - спросит современный читатель. В поведении Голицына нет ни доблести, ни, тем более, протеста против притеснений слабых мира сего... Так-то оно так, но заметьте себе и другое. Речь идет о весьма нежелательном для царя человеке, который, замерзни в пути или сгинь в темнице, не вызвал бы особой жалости. Что стоило бы генерал-губернатору Москвы, среди множества дел, списать одно - какого-то сибирского попрошайки за убытием в мир иной? Кто хватился бы старика? А Голицына, глядишь, и похвалили бы... за распорядительность. Но... такой уж он был человек, князь Голицын. Он никогда не ратовал за пристрастность допросов подозреваемых, за суровость наказания обвиняемых, за строгость содержания арестованных. Всесильные временщики знали за Голицыным этот грех - его, неисправимое из Петербурга, стремление служить "делу, а не лицам". Авторитет же князя был настолько велик, что с этой странностью приходилось считаться… А наши читатели могут, к месту, еще раз вспомнить рассказ Герцена о своем первом "деле" - деле о "лицах, певших в Москве пасквильные песни" (смотрете очерк об И.И. Дмитриеве), и поразмышлять на тему о том, что Голицын – Голицыну рознь!.. Тем более, что в той истории было замешано трое Голицыных… Следственную комиссию по «герценовскому» делу возглавлял "простенький старичок", князь С.М. Голицын, "который через девять месяцев так же мало знал дело, как девять месяцев прежде его начала". Членом же комиссии был "отборнейший инквизитор" (формулировка Герцена) - А.Ф. Голицын. Равнодушие первого и рвение второго имели бы для Герцена и его университетских друзей еще более серьезные последствия, если бы не отзыв, данный по этому делу московским генерал-губернатором, по долгу службы ознакомившегося с материалами следствия. Он посчитал, что "переписка есть сообщение одним другому своих мыслей на счет их, чтение и предметы их учения... Обнаруживается их (Герцена и Огарева - Г.П.) образ мыслей, который согласен с духом времени и не может их в оном обвинить". Кого-то удивило княжеское косноязычие? Что ж, он вырос и воспитался в Европе, а за русский язык принялся серьезно только после назначения на московское губернаторство. Поначалу ему приходилось вытверживать назубок русские переводы своих выступлений, писанных, предварительно, по-французски. Однако смысловой точности князь никогда не терял. И в этом, косноязычно выраженном, но, по существу верном, мнении - все стоит на своих местах. Но с мнением Д.В. Голицына мнение двух других Голицыных, на беду Герцена и компании, не совпало. Не совпало с ним и мнение одного Романова... А вот еще один из эпизодов, припоминаемый Яньковой. Голицын "имел камердинера, который нередко испивал, а так как князь не умел сердиться, то только слегка бранил своего слугу; тот и не очень воздерживался и пил частенько. Этот камердинер, когда князь уезжал куда-нибудь вечером, в театр или на бал, должен был дежурить и дожидаться его возвращения; всех прочих слуг, кроме швейцара, князь отпускал и, возвратившись домой, звонил, по этому звонку являлся камердинер и помогал князю раздеваться и ложиться спать. Как-то раз, возвратившись домой довольно поздно, князь звонит, - камердинер не идет; немного погодя князь звонит еще, никто не является, звонит еще, и все никого нет. Князь идет в соседнюю комнату и находит своего слугу мертвецки пьяного лежащим на полу. Князь никого из людей не потревожил, разул, раздел старого слугу своего и уложил его в постель, сам пошел к себе в спальню, разделся и лёг. Проснувшись поутру, камердинер припомнил вчерашнее и, зная, что он был пьян и дожидался князя, никак не мог понять, как он вдруг очутился в своей постели, разутый и раздетый. Встав, он отправился допрашивать прочих слуг: кто встречал вчера князя? Говорят: швейцар. Кого звал еще князь? Отвечают: никого. Это старика ужасно тронуло. Он со слезами просил прощения у князя, дал себе клятву никогда более не пить и действительно с тех пор никогда уже не напивался". Но в послужном списке князя не только доброе отношение к прислуге - есть дела поважнее. Велика его заслуга в предотвращении распространения и ликвидации последствий сильнейшей холерной эпидемии, разразившейся в 1830 году. В "Былом и думах" А.И. Герцен вспоминает: "Князь Д.В. Голицын... человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и как-то все уладилось по-домашнему, то есть без особого вмешательства правительства. Составился комитет из почетных жителей - богатых помещиков и купцов. Каждый член взял себе одну из частей Москвы. В несколько дней было открыто двадцать больниц, они не стоили правительству ни копейки, все было сделано на пожертвованные деньги. Купцы давали даром все, что нужно для больниц, - одеяла, белье и теплую одежду, которую оставляли выздоравливавшим. Молодые люди шли даром в смотрители больниц для того, чтобы приношения не были наполовину украдены служащими. Университет не отстал. Весь медицинский факультет, студенты и лекаря в полном составе привели себя в распоряжение холерного комитета; их разослали по больницам, и они остались там безвыходно до конца заразы". Заключая этот эпизод, Герцен пишет (не могу удержаться от цитаты): "Москва, по-видимому сонная и вялая, занимающаяся сплетнями и богомольем, свадьбами и ничем - просыпается всякий раз, когда надобно, и становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза". Об одном из мероприятий холерного комитета зимы 1831 года рассказывает в письме к брату начальник московской почты (по долгу службы), и великий сплетник (по призванию), А.Я. Булгаков: "Вчера был маскарад в Большом театре, для холерных. Князь и княгиня Голицына раздавали сами билеты всем... нельзя сказать, чтобы было весело. Маскарады как-то не клеятся у нас... За одним столом сидели мы и Пушкин-поэт; беспрестанно подходили любопытные смотреть на двух прекрасных молодых. Хороша Гончарова бывшая... Собрали однако же только тысяч пять... На Пушкина всклепали уже какие-то стишки на женитьбу; полагаю, что не мог он их написать, неделю после венца; не помню их твердо, но вот приблизительно смысл: Хочешь быть учтив - поклонись, Хочешь поднять - нагнись, Хочешь быть в раю - молись, Хочешь быть в аду - женись! Как-то эдак. Он, кажется, очень ухаживает за молодою женою и напоминает при ней Вулкана с Венерою". Колкое мнение Булгакова подтверждает прибавление к газете "Молва" за 1831 год: "Маскарад в пользу пострадавших от холеры в Большом театре, февр.22. Собрание многочисленное, зал огромный, освещение прекрасное, цель бесподобная: чего б, кажется, не доставало? Именно, самого маскарада!.. У нас еще не постигнуто истинное значение этого увеселения... у нас пока - маскарад есть не что иное, как большой съезд, на котором мужчинам позволено ходить в шляпах, а музыке гудеть без умолку. Скучно было смотреть на эти длинные ряды, тянувшиеся вдоль зала, какою-то строевою фалангою. Масок было очень немного; да и те по большей части сидели вокруг стен неподвижными барельефами, как будто для того, чтобы составить приличный фон этой безжизненной картине. В костюмах неприметно было никакой затейливости, которая могла б обратить на себя внимание. Все было сухо". Значительно большим успехом пользовались балы самого московского генерал-губернатора. На них перебывал весь свет обеих столиц. Проходили они в казенном доме, бывшем некогда домом графа Чернышова, приобретенном казной в 1784 году и предоставленном для жительства московских главнокомандующих. В советское время в этом здании находился Моссовет, а сегодня – мэрия столицы. Каждый оказавшийся в центре города может полюбоваться этим зданием, напротив которого стоит памятник легендарному основателю Москвы князю Юрию Долгорукому (ул. Тверская, 13). Во время празднеств залы великолепно украшались, театрализованные представления отличались выдумкой и изяществом. Часто бывал на этих вечерах и А.С. Пушкин. Здесь он встречался со старыми друзьями и знакомыми, заводил новых приятелей. В "живых картинах" голицынских маскарадов участвовала красавица Н.Н. Гончарова. Однажды, на балу у Голицыных Пушкин познакомился с начинающей поэтессой Е. Ростопчиной. В стихотворении "Две встречи" Евдокия Петровна вспоминала об этом эпизоде: На бале блестящем, в кипящем собранье, Гордясь кавалером и об руку с ним, Вмешалась я в танцы... и счастьем моим В тот вечер прекрасный весь мир озлащался... Брат графини Ростопчиной С.П. Сушков свидетельствует, что "Пушкин так заинтересовался пылкими и восторженными излияниями юной собеседницы, что провел с нею большую часть вечера". Голицынские балы носили весьма демократичный характер, соответствующий характеру хозяина и хозяйки дома. Об этом в своих воспоминаниях свидетельствует такой беспристрастный очевидец, как И.И. Пущин: "Князь Юсупов, видя на бале у московского военного генерал-губернатора неизвестное ему лицо, танцующее с дочерью князя Голицына, спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я - надворный судья. "Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное". Юсупов - не пророк, а угадчик, и точно, на другой год ни я, ни многие другие уже не танцевали в Москве". По смыслу отрывка не трудно догадаться, что этот бал проходил в 1824 году… С домом Голицына у Ивана Ивановича Пущина связано еще одно воспоминание. В том же 1824 году Пущин узнал о Михайловской ссылке своего лицейского друга - Александра Сергеевича Пушкина и решил зимой 1825 года побывать у него. "Перед отъездом, на вечере у того же князя Голицына, встретился я с А.И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в январе буду у него. "Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором - и полицейским и духовным!» "Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении...» Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я и от В.Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его. Как сказано, так и сделано". Видимо, в доме Голицыных можно было свободно говорить на любые темы. У этого дома "не было ушей". Вспоминает о вечерах у генерал-губернатора в одной из "Московских элегий" "Карты" (1845 г.) и М.А. Дмитриев, племянник героя нашего предыдущего очерка поэта-министра И.И. Дмитриева: Вспомню я те четверги, на которые нас благородный, Добрый начальник Москвы приглашал как любителей слова! Не было карт у него; а часы пролетали на крыльях! Сколько тут мнений рождалось при нем откровенных и смелых! Сколько читалося звучных стихов в деловом кабинете! Сладостно вспомнить те вечера! - и сладостна память Мужа, любимца царей, родового вельможи, который Войска в полях предводил, возвеличил Москву и украсил, Правду в судах охранял, и в свободное время от службы Слух свой с любовью склонял к благородным поэзии звукам! М.А. Дмитриеву вторит в статье, посвященной Д.В. Голицыну и опубликованной в "Московских ведомостях", М.П. Погодин: "Мы все еще живо помним его беседы, его веселую речь, его жаркие... литературные споры в кругу ученых и литераторов... Давно ли, кажется, Гоголь читал у него в кабинете свой "Рим"?" И сам А.С. Пушкин разделял уважение московского общества к князю Голицыну, и его жене. Он знал их детей, интересовался судьбой братьев Татьяны Васильевны - героев войны 1812 года - Д.В. и И.В. Васильчиковых. В пушкинских письмах и дневниках нередки упоминания об их семье и об их доме... Вернемся, однако, к более раннему периоду жизни князя. При Императоре Александре I Д.В. Голицын, несмотря на влиятельное положение матери, не был особенно заметен в свете. Кажется, это и не очень беспокоило его самого и его жену. Они, после выхода князя в отставку в 1814 году, жили у себя в имении Рождествене и занимались воспитанием дочерей - Наташи и Катерины. Но вот в 1820 году приходит назначение, князь перебирается в Москву и высокие царские милости сыпятся золотым дождем. Он за короткий срок получил орден Андрея Первозванного с алмазными знаками, портрет государя, бриллиантовую эполету, и, наконец, титул Светлости. Но подвести черту под отношениями Императора и "первого дворянина империи" следует таким вот эпизодом. В конце 1825 года Александр I, которому еще в 1814 году Святейший Синод, Государственный Совет и Сенат поднесли звание Благословенного, скончался. Это известие пришло в Москву в день большого бала у знаменитого московского хлебосола вельможи Степана Степановича Апраксина, женатого на родной сестре генерал-губернатора - Екатерине Владимировне. Рассылать по городу отказы приглашенным - поднимется переполох, да и срок вышел. А устраивать бал, когда Император только что отправился в лучший мир... И тогда князь пошел на компромисс - бала не отменил, но сам на него не поехал! Эта история не столь малозначительна, как может показаться на первый взгляд. О чем думал Дмитрий Владимирович, принимая столь двусмысленное решение? О том, что Петербург далеко, а Москва - вот она?.. Или о том, что благоденствие дворянства превыше всего?.. Или о том, наконец, что род Голицыных более знатен, чем род Романовых?.. Впрочем, я, верно, приписываю князю такие крамольные мысли, иметь которые он никак не мог...
Летом Голицыны жили в своем имении Рождествене. Это была прекрасная усадьба, устроенная с умением и любовью. Заново были отстроены, выкрашены и покрыты тесом избы самого Рождествена и двух соседних деревень - Лодушек и Дмитровки. На реке, перегороженной плотиной, работала водяная мельница; окрестные поля, окопанные широкими рвами, были обсажены кустарником, а к дому вела аллея, широкая и длинная как проспект, с двух сторон которой через дерево росли березы и липы. Дом с двумя флигелями и отремонтированная церковь располагались посреди роскошного сада с теплицами и оранжереями. Дом был отделан просто, но со вкусом, в комнатах стояла березовая, покрытая тиком мебель, без шелков и позолоты. Стены гостиной украшали семейные портреты и гравюры с изображением героев 1812 года. Это были копии с известных портретов Дж. Доу, украшающих Военную галерею Зимнего дворца. В зале во всю стену висела картина с изображением всей фамилии Чернышовых с фигурами в полный рост. Хозяйственные постройки содержались в чистоте и порядке. Недалеко от дома расположилась каменная ферма со многими строениями, в которой содержались коровы английской, голландской и тирольской пород. При скотном дворе устроили специальную, большую и светлую комнату - молочную. По словам все той же Яньковой, которая частенько бывала в Рождествене, "в эту молочную комнату хозяева с гостями приезжали иногда пить молоко и кушать простоквашу и варенцы. Главная смотрительница скотного двора... была в белом накрахмаленном чепце на иностранный манер и в белом переднике снежной белизны, и она услуживала гостям и подавала разные затейливые криночки и фигурные кувшинчики". После описания этого райского уголка следует сказать о другой, несколько неожиданной стороне жизни князя. Всеми его имениями, как чернышовскими, так и голицынскими, заведовала Наталья Петровна. Сыну она выделяла ежегодно по 50 000 рублей ассигнациями. Янькова вспоминает: "Будучи начальником Москвы, он не мог жить, как частный человек, и хотя получал от казны на приемы и угощения, но этого ему недоставало, и он принужден был делать долги. Это стало известно... государю Николая Павловичу; он говорил княгине, чтобы она дала что-нибудь своему сыну. Тогда она взмиловалась и прибавила ему еще 50 000 ассигнациями, думая, может быть, что его щедро награждает, но из имения, кроме ста душ, находившихся в Рождествене, до самой кончины ее он ничего не имел". Княгиня, как мы помним, умерла в 1837 году, и только тогда князь получил следовавшие ему 16 000 душ. И без того уж я злоупотреблял цитированием Е.П. Яньковой, но ее свидетельства предпочтительнее иных. И я вновь прибегаю к ее помощи, потому что попытаюсь передать вам внешний облик действующих лиц: Татьяны Васильевны и Дмитрия Владимировича. "Княгиня и смолоду не была красавицей, но трудно себе представить лицо более приятное и приветливое. Она была небольшого роста, худощавая и довольно слабого здоровья…Я о княгине не могу вспомнить иначе, как с душевным уважением и с искренним сердечным чувством любви: она была хорошая, добрейшая и вполне добродетельная женщина, каких бывает на свете очень, очень немного". Умерла княгиня в 1841 году в возрасте 58 лет, похоронена рядом с мужем, свекром и свекровью - в голицынской усыпальнице. «Князь был видный мужчина, довольно высокий ростом, с величественною осанкой, имел прекрасные черты лица и прекрасный цвет, и с первого взгляда можно было узнать в нем приветливого, доброжелательного вельможу". С портретов, обычно, начинают знакомство с героями, я ими хочу завершить свой рассказ. Мне важно, чтобы читатель запомнил, что называется, "в лицо" и Дмитрия Владимировича и Татьяну Васильевну. Ведь неспроста же утверждает московская старожилка Е.П. Янькова, что "Москва должна добром помнить двадцатичетырехлетнее правление князя Голицына, принесшее ей много пользы... Князь был для всех доступен и готов всем помочь, если только мог, а невозможного для него, кажется, не было. Но что в особенности делает ему великую честь - что в продолжение своего долгого правления он не сделал ни одного несчастного и очень, очень многих людей спас от гибели, и таких даже, которые без его помощи давным-давно были бы где-нибудь в Иркутске или Камчатке. Мало этого, он иногда принимал участие в семейных делах, когда к нему обращались, и безо всяких судбищ и тяжеб все улаживал и соглашал враждовавших. Трудно решить, кто был добрее сердцем - князь или княгиня..." Закончил эту, последнюю уже цитату, и задумался над тем, что же заставляло меня так часто обращаться за помощью к Елизавете Петровне? Может быть то, что трудно найти на современном языке синонимы словам "добродетельный", "добропорядочный", "доброжелательный"... Святая старина...
