Морис Бланшо задавался вопросом: «Как может сказываться, излагаться, представлять себя философия, без того, чтобы самим этим фактом использования некоторого языка себе не противоречить, не превращать себя в гипотезу?». Этим вопросом он указывал на опасность философии, которая всегда идет по краю, всегда находится на грани: грани добра и зла, мысли и безумия, грани языка и молчания, - и одновременно в поиске: поиске и ума, и безумия… и в поиске языка. Новая книга Владимира Владимировича Варавы ознаменована как раз поиском чистого философского языка. Автор, указывая на эту опасность философии, вернее - философскую опасность для человека задумываться о первоосновах (с.53), одновременно учитывает и другую философскую опасность – для самой философии, которая, по словам Бланшо, может превратить себя в гипотезу самим фактом использования какого-либо конкретного языка. И тем не менее выхода нет, философии необходимо выговариваться, высказываться, даже при условии, что это сказывание может уничтожить саму философию. Здесь уместно будет вспомнить другую цитату Бланшо в связи с названием книги Вл.Варавы и её содержанием. Бланшо пишет: «загадка сказывания как загадка некоего говорящего в человеке Бога, в человеке, который ни на какого Бога не рассчитывает, для которого и речи не идет ни о каком обитании, изгнанника из любого мира без мира за душой, у которого, наконец нет даже языка как дома» (с.93). Какой Неведомый Бог говорит в человеке и отчего человек не может рассчитывать на Него? Отчего человек изгнанник даже из языка, в котором живет же ведь Бытие?! Ведь Бланшо, по сути дела, говорит здесь о философе, который ищет и не находит, который захвачен Бытием и который вместе с Богом ищет Бытие, всматривается в сторону Бытия, но смотрит, тем не менее, самостоятельно, без расчета на Бога и на Божью помощь. Вот и Вл.Варава пишет в своей книге: «Нет языка, всегда не хватает языка для выражения таких мыслей» (с.159). Следственно, какой бы язык философия не использовала (литературный, научный, религиозный или еще какой), ей всегда не будет хватать этого языка, и в какие-то моменты будет проглядывать сама философия, обнаженная как есть, неприкрытая ничем. Возможно, именно в эти моменты она будет молчать, не способная сказать ничего о том самом последнем и главном, для чего она и начала говорить. Вл.Варава пишет о чистом философском языке, языке именно философии, но есть ли такой язык сам по себе и не обречена ли философия использовать постоянно различные чужие языки?
Вл.Варава, следует сказать, мастерски владеет литературным языком и активно пользовался и пользуется им в своем творчестве. Недаром он член союза писателей России, автор многих литературных произведений, цикла стихов «Непостижима неба твердь…», а также книги со смелым названием «Псалтирь русского философа». В связи с этим последним фактом вспоминаются многие выражения автора, которые близки также и к языку богословия (Варава преподавал в духовной семинарии). Так, например: «Свет истины светит во тьме неведомого, и необходимо нравственное усилие для того, чтобы хотя бы осознать это» (с.114). Или другое выражение, которое Владимир Владимирович часто употребляет: «Дух философский дышит, где хочет». Здесь можно вспомнить слова современного критика русской философии А.Г.Дугина о том, что «Язык славянской Библии стал тем языком, на котором отныне могли бы заговорить и русское богословие, и русская философия» (с.350). Утверждение Дугина здесь падает, как только мы всматриваемся в философский язык Варавы, который, тем не менее, используя и язык литературный, и богословский, не перестает искать чистого философского языка.
Вл.Варава в своей книге кроме языка философии рассуждает также и о самом философствовании, о самой философии. Вслед за Хайдеггером Вл.Варава утверждает экзистенциальную природу философствования: в том смысле, что человек существует постольку, поскольку философствует: «возраст философии как философствования равен возрасту человека, поскольку человек, чтобы существовать, не может не философствовать» (с.142). Этим тезисом Варава разрешает также и вопрос об истории русской философии. И его опять же можно сравнить с выводами Дугина, который задается вопросом, почему столь великий этнос как славяне не породил столь же великой философии. Вопрос этот меж тем разрешается просто: поскольку есть великий народ – должна быть и великая философия, которой этот народ живет. Вл.Варава прямо говорит об этом: «есть народ, значит, есть философия как его бытийная суть» (с.223). Понять это просто – не просто отыскать эту философию, но именно отыскать её и необходимо. Поиски философии в России обыкновенно останавливаются на 18-19 вв., поскольку тогда открываются университеты и философию начинают преподавать, появляются любомудры, академическая философия. Варава возражает: «не философии не было в России, а не было языка рациональной философии, который является по преимуществу доминирующим языком западноевропейской философской культуры» (с143). Здесь снова можно вспомнить слова Бланшо о том, что философия всегда ставит себя в опасное положение стать гипотезой, как только она заговорила каким-либо языком. Неважно, языком литературы или языком науки, беллетристики, религии и т.д. В этом смысле видеть философию только лишь в классическом типе философствования и не признавать её в иных (не западноевропейских) типах философствования есть либо ошибка, либо двойные стандарты. Именно так мыслит А.Г.Дугин, который в начале своей книги о возможности русской философии отрицает наличие русской философии, но в итоге все же кардинально оговаривается и говорит, что русская философия есть, но чтобы её увидеть, надо употребить усилия, аналогичные тому, как если бы мы создавали её заново. Вл.Варава показывает, что эти неверные в отношении русской философии (и вообще в отношении какой-либо исторически конкретной философии) слова тем не менее можно употребить по отношению вообще к философии, - к философии, которая всегда требует от нас невероятных дерзаний духа, чтобы мы сумели разглядеть её, дерзнули разглядеть её, еще не существующую, чтобы она родилась. Ведь философия ничем нам не гарантирована, её может не быть, она может не случиться, и чтобы она случилась – нужно постараться, как пишет Вл.Варава, найти среду, в которой есть условия для рождения философии. В этом и смысл слов Вл.Варавы о том, что философия совсем не умерла, она не может умереть, но она, возможно, еще даже не родилась, потому что она всегда заново рождается, и поэтому никогда еще не родилась.
Можно было бы здесь сказать о многих других интересных вопросах, которые обсуждаются на страницах книги Вл.Варавы. Например, о соотношении философии с культурой и вообще с жизнью. Автор пишет, что «ни культура, ни жизнь не дружат с философией» (с. 121) и стремится защитить философию от стереотипов и симулякров, которыми культура облепляет философию в стремлении приручить её и обезопасить себя. Вл.Варава вскрывает сложную диалектику между культурой, для которой философия одновременно и опасна и жизненно нужна, и философией, которая не нуждается ни в чем, кроме самого Бытия. И именно из-за этой независимости философии от всех остальных сфер человеческого духа философия остается сама не определена. Но эта «неопределимость философии остается последним островком человеческой надежды, свободы и достоинства» (с.36)
Следует сказать и про обложку книги, которая касается главного вопроса всей книги. На обложке книги – картина Н.Ге «Христос и Пилат». Естественно, это неслучайно. По сути, главный вопрос книги – это вопрос о философии, а значит вопрос об истине бытия. Вл.Варава сравнивает два образа картины, Христа и Пилата, и пишет, что картина Ге удалась и не удалась одновременно, не удалась потому что «Истина не воплощаема в зримый образ» (с.189), удалась потому, что Ге показал непримиримый конфликт и напряжение между религией и философией. «Художественно не удается изобразить ни философскую истину, ни религиозную» (с.190). Владимир Владимирович пишет, что вопрос об истине не может получить окончательный ответ в персонифицированной форме, однако не говорит при этом, что может получить вопрос о форме неперсонифицированной. В итоге вопрос о Неведомом Боге остается открытым и неразрешенным ни в какой форме вообще. Возможно, что этот Неведомый Бог философии, в Котором апостол Павел узнал христианского Бога, и есть тот единственный Бог, Которому возможно все: быть Чем и Кем, быть познанным и непознанным, явленным или сокрытым, даже – быть и не быть. Вл.Варава говорит о том, что может быть много отношений к Богу: человек может смотреть на Бога, и Бог при этом может смотреть на человека (или наоборот, есть случаи богооставленности или когда сам человек отворачивается от Бога), но бывает и так, что человек и Бог смотрят в одну сторону - сторону Бытия. И возможно, что христианский Бог, Смотрящий на человека, становится Неведомым Богом философии, когда Он вместе с философами поворачивается и взирает на Бытие, и наоборот?
