В прошлом году исполнилось 80 лет со дня рождения и З0 лет со дня смерти до сих пор мало кому известному в России писателю Владимиру Казакову – и мне показалось, что есть смысл вспомнить об этом замечательном персонаже. Тем более, что он, наверное, последний представитель классического, если можно так выразиться, до-постмодернистского авангарда в русской литературе.
Будущий писатель родился в Москве, 29 августа 1938 г., дважды пытался получить высшее образование – первый раз в военном училище, второй – в одном из гуманитарных институтов, обе попытки окончились неудачей (если верить публикаторам – из-за неумения приспособиться к условиям этих заведений. Точно также потом не мог он вписаться в литературный контекст 60-х - 70-х годов, существуя сам по себе на его отшибе). В конце 50-х годов, завербовавшись рабочим, уехал на Крайний Север, , в течении трех лет работал на Колыме, сменил ряд профессий – промывальщик золота, учитель у кочевых чукчей, плотник, кочегар, лесоруб, матрос, взрывник.
По возвращении в Москву произошла определившая его дальнейшую судьбу встреча с мэтром футуризма Алексеем Кручёныхом, к тому времени изрядно подзабытым, который, прочитав стихи Казакова, посоветовал перестать их писать, а вместо того заняться прозой, что Казаков и сделал. Впрочем, и стихи писать не перестал.
Стихи Казакова (здесь я вынужден согласится с мнением Кручёных), несмотря на своеобразную форму и ориентацию на высоко ценимого им Велимира Хлебникова, все же не имеют столь ярко выраженных достоинств, как его проза и драматургия. Настоящий Казаков, как не одному мне кажется, начинается с романа «Ошибка живых», написанного в 1970 г. и в 1973 г. вышедшего в Западной Германии (остальные произведения изданы там же – как на русском, так и на немецком языках). Ни одно из его произведений в родной стране напечатано не было, да и сейчас его книги выходят в одном-единственном издательстве «Гилея» крайне скудными тиражами.
В первом своем романе Казаков группирует людей из своего круга наподобие персонажей из «Идиота» Достоевского. Сюжет отличается не просто реминисценциями, но почти дословным ситуационным повторением «Идиота» Достоевского: в вагоне поезда, следующего из Варшавы в Москву, знакомятся два соседа по купе: некий Владимир Истленьев (образ, скорее всего, автобиографический, ибо, думается, и сам Казаков воспринимался современниками чем-то вроде идиотического князя Мышкина), возвращающийся с лечения из Швейцарии и Иван Пермяков, человек путанный и загадочный, чьи мысли вращаются преимущественно возле какой-то случайно встреченной им женщины. Здесь же в качестве третьего попутчика крутиться с невнятными речами пожилой алкоголик Куклин. По приезде в Москву Пермяков улетучивается вместе с ватагой встречавших его хмельных друзей, перед исчезновением успев зазвать в гости двух остальных попутчиков, а Истленьев отправляется в дом дальней своей родственницы Витковской, матери трех дочерей, где его присутствие поначалу игнорируется, но затем между хозяевами и гостем завязывается метафизический разговор, к которому подключаются и другие прибывающие гости – и тут реальность начинает растворяться в ретроспективных воспоминаниях беседующих, возможно - мнимых, а время, в свою очередь – в неком подобии вечности, и все дальнейшие события происходят на каком-то отколовшемся от вечности куске. Реалии времени, еще заметные поначалу, постепенно исчезают в дырах то и дело рвущейся словесной ткани, большую часть которой составляют обычные для Казакова диалоги и монологи, все более расширяющиеся и подменяющие собой традиционное линейное повествование. Сами же герои одновременное существуют в двух параллельных мирах, жизнь их духа и тела находятся в разных, так сказать, весовых категориях, а посему, как правило, друг с другом не совпадают. И не только в этом романе. «Мне хочется куда-нибудь переселиться, - говорит, например, Второй Гость в пьесе «Восклицание», - если не в другой мир, то хотя бы в ту сторону». А в пьесе «Окна» среди прочих подобных проскальзывает фраза о домах (читаем – телах), покинутых своими обитателями, там же фигурируют люди, покинутые своими душами. Не отсюда ли противоречия в высказываниях персонажей, где почти каждая последующая фраза опровергает предыдущую, за счет чего нарушается и логика вербального общения. «У меня есть к вам вопрос, - обращается к героине один из эпизодических персонажей. – И еще один. 1. Знакомы ли вы с Истленьевым? 2. Знакомы ли вы с ним?», на что та отвечает: «Однажды я сидела возле него и слушала в течении часа его молчание».
На самом же деле, нарушая причинно-следственные связи, предпочитая не линейное, внятное повествование, а неразборчивое, запредельное, почти на грани умопомешательства бормотание, то и дело срывающееся в тишину (сборник пьес Казакова, вышедший в Мюнхене, озаглавлен соответствующим образом: «Не прерывайте меня. Я молчу») автор на основе точно выверенных парадоксов со строго последовательной логичностью творит свою неадекватную видимой параллельную действительность, внутренне с ней согласованную. И, при всей своей обрывочности и фрагментарности – завершенную и весьма цельную: часы у него, например, не знают куда идти, но, читая эту фразу, мы тотчас вспоминаем, что несколькими страницами раннее говорилось об отсутствии самого времени. Что не мешает героям вступать с этой отсутствующей категорией в косвенные, и, тем не менее, личные и чуть ли не интимные отношения: «Он был бледен, как смерть, - говориться об одном из героев, - секундная стрелка, завидев его, отшатнулась прочь».
Прием этот очень типичный для Казакова. В одном предложении он очень часто совмещает конкретные и отвлеченные понятия, вроде: «Молчание выступило из-за деревьев. Истленьев подошел и остановился возле. Возле отшатнулось было в испуге – но девушка сделала рукой, и все утихло». При всем этом вселенная Казакова весьма цельна, все ее элементы взаимосвязаны и дополняют друг друга, наличие и или отсутствие того или иного предмета или, скажем, движения какого-нибудь безымянного пальца в ту или иную сторону может повлечь неотвратимые последствия в судьбе его обладателя.
Здесь нужно отметить, что такая шкала ценностей характерна и для предшественников Казакова, только имена этих предшественников в то время, когда он жил, начисто выпали из литературного обихода.
Это – уже упоминаемый Хлебников, преемственность с которым Казаков всегда подчеркивал. И - еще более подзабытые, нежели Крученных, персоналии, в 10-е годы входившие в объединение « Сорок первый градус»: режиссер, драматург и поэт Игорь Терентьев; художник, поэт и прозаик Илья Зданевич; несколько меньше проявивший себя его брат Кирилл, первым открывший зато творчество Пиросмани. И, наконец, поэты и писатели ленинградского объединения ОБЭРИУ, прежде всего - Александр Введенский, с прозой которого у Казакова есть много общего.
Дружа с Николаем Харджиевым – искусствоведом и знатоком русского авангарда, с которым его познакомил все тот же Крученых, Казаков вполне мог узнать от него о пропавшем во время войны романе Введенского «Убийцы вы дураки», поэтика которого строилась на принципах, сходных с его собственными. Если это так, то опыт построения Введенским большой прозаической вещи Казаков, возможно, учитывал при выработке собственной поэтики, тем более, что некоторые высказывания Введенского по этому поводу (во фрагментах так называемой Серой тетради) предсказывают его приемы и даже, пожалуй, определяют словесную ткань его произведений:
«В искусстве сюжет и действие исчезают. Про человека, который раньше надевал шапку и выходил на улицу, мы говорили: он вышел на улицу. Это было бессмысленно. Слово вышел – непонятное слово. А теперь: он надел шапку, и начало светать, и синее небо взлетело, как орел.
События не совпадают со временем. Время съело события. От них не осталось косточек»
Подобных словосочетаний в произведениях Казакова – не счесть. Например:
«Увидев эту женщину, Пермяков увидел. Он слишком долго простоял неподвижно, он. Все изменилось за это время, начиная с и кончая з. Из погребка подымались, пошатываясь, люди и шли, натыкаясь на воздух. Ветер без роду, без племени. Река стала стальной, сталь стала речной. Старуха юродивая молилась неизвестно кому. И этот неизвестно кто был милостив».
Еще одно высказывание Введенского напрямую касается Казакова: «Какое это имеет значение – народы и их судьбы. Важно, что сейчас люди больше думают о времени и о смерти; остальное все, что считается важным – безразлично».
Можно предположить, что наиболее часто встречающиеся в произведениях того или иного писателя слова являются для него одновременно и самыми главными. У Казакова такие слова: время, смерть, темнота, звезды, молчание. А также: день, ночь, зеркало, фонарь, темнота. Реже встречается слово Бог; но все же – довольно часто. Причину такого редкого словоупотребления, обозначающего важнейшую для Казакова категорию, может прояснить высказывание одного из персонажей: « Я все время сдерживаю в себе одно восклицание: мы живем в безбожное время». Отсюда же, может статься, проистекают разнообразные несуразности, наличествующие в речах и поведениях персонажей, которые довольно много говорят о грехе, о конце света, о смерти времени, о выживании мертвецов, и, наконец, о Боге, находящимся «между небом и выше», однако намечающаяся дорога к Нему теряется, похоже, посреди множества перепутанных в их сознании и наяву расходящихся троп, вследствие чего заплутавшим среди них выйти к Богу уже не представляется возможным. Поэтому все большее значение в этих блужданиях начинает играть мотив смерти, замещающей жизнь, чего, впрочем, не замечают или даже не хотят замечать забавляющиеся философскими парадоксами персонажи, не до конца отдающие себе отчет в том, что жизнь без времени, питающаяся самой собою – это либо не самый лучший род вечности, либо же, собственно, сама смерть, где всякое движение вообще отсутствует. Герои, думающие, что выбирают первое, на самом деле останавливаются на втором, если это и замечают – то слишком поздно: в конце романа (напоминаю: название его – «Ошибка живых») оба они вместе со временем постепенно растворяются во все более сгущающейся темноте.
То, что не смогли понять они, понял отделившийся от них, пускай и не до конца, автор: время исчезает, жизнь коротка, Бог может прервать ее в любую минуту.
И раньше, что вовсе не редкость (скорей уж – закономерность) у людей подобного устроения, крайний радикализм мышления и литературных приемов совмещался у Казакова с любовью к русской классической и святоотеческой литературе, внимательным изучением современных религиозных философов. Что, естественно, не могло не привести его в церковную ограду. В 1972 году Казаков принимает Святое Крещение по Православному обряду. Это событие в своей короткой автобиографии он называет самым важным и самым светлым событием своей жизни. С этой поры он ведет еще более уединенную жизнь, чем то было раннее. А шестнадцать лет спустя его отпевают в московском храме Святителя Николая в Кузнецах. Два месяца спустя ему бы исполнилось пятьдесят лет.
