В 2002 году в программе Би-Би-Си «100 величайших британцев» (100 Greatest Britons) первым номером этого списка был признан сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, премьер-министр Соединённого Королевства в 1940-1955 годах (с перерывом на 1945-1950 годы). Исаак Ньютон по итогам того голосования занял шестое место, Уильям Шекспир — пятое, Чарльз Дарвин — четвёртое, принцесса Диана — третье, а второе — куда же без знаменитого английского эксцентризма?! — практически неизвестный в России инженер и промышленник Изамбард Брюнель. Такое распределение общественных предпочтений красноречиво говорит не только о более чем сомнительной объективной ценности подобных рейтингов, создаваемых якобы на основании мнения большинства здесь и сейчас, но и о том, что имперский статус своей страны для жителей Туманного Альбиона важнее всего прочего в собственной истории, а образ этого Бульдога британской политики, начинавшего как «Бленхеймская Крыса» (такое прозвище он получил после датированного апрелем 1904 года перехода из партии тори (консерваторов) в стан вигов (либералов) из-за разногласий по вопросу об импортных тарифах и свободной торговле), в наибольшей мере соответствует их представлениям о том, каким должен быть «настоящий англичанин». Что, наверное, и стóит считать самым главным в феномене этого человека, а затем — и в мифе, тщательно выстроенном вокруг этого феномене — мифе, который до сих пор остаётся значимым фактором мировой политики. При всём сопутствующем антураже, не исключающем «подкруток» и «накруток» итоговых результатов. Впоследствии аналогичные столь авторитетные общенациональные опросы, кажется, не проводились, так что сэр Уинстон (30 ноября 1874 г. — 24 января 1965 г.), можно сказать, сохраняет неофициальный титул величайшего британца и поныне.
Более чем за четверть века до его рождения, в 1848 году, в канун европейской «весны народов», которая поддерживалась и направлялась официальным Лондоном, активно расчищавшем мировую политику от любых реальных и потенциальных конкурентов, Генри Палмерстон, тогда — министр иностранных дел Соединённого Королевства, произнёс чеканную формулу: «У нас нет неизменных союзников, у нас нет вечных врагов. Лишь наши интересы неизменны и вечны, и наш долг — следовать им». Вот этот долг исполнял и этому «золотому правилу» британской имперской политики неуклонно следовал Уинстон Черчилль, получивший на этом пути уникальный опыт того, каким надо быть, и каким при этом — казаться.
Из более чем двадцати миллионов написанных им слов, наверное, трудно найти те, которые не прошли бы фильтр двойной лжи, выдаваемой за правду. Не факт, что слов сказанных это касается в меньшей мере — разве что в самом раннем детстве. Соответствующую матрицу поведения представители британской элиты усваивают с младых ногтей, проходя целую школу насилия, цинизма и лицемерия. Но только наиболее преуспевшие в этих обязательных дисциплинах (плюс желательны ещё и высокие баллы по дисциплинам сопутствующим) ученики получают пропуск в политику. «Все великие вещи просты, и многие из них могут быть выражены в отдельных словах: свобода, справедливость, честь, долг, милосердие, надежда», — какие прекрасные слова! Или ещё: «В широком взгляде, масштабных принципах, добром сердце, высоких целях, твёрдой вере мы можем найти карту и компас для нашего путешествия». Вот только для человека, который их произносил, все они имели не прямой, обычный, а двойной или даже тройной, вывернутый наизнанку, смысл.
«Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была уже в виду. Она уже перетерпела бурю, когда всё обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена», — это цитата из пятитомника Черчилля «Мировой кризис», изданного в 1923-1931 годах. Всё в этих словах — правда, только правда, ничего кроме правды. Но не вся правда. Конечно, можно допустить, что изгнанный из правительства провала Дарданелльской операции экс-Первый лорд Адмиралтейства не был посвящён в детали того, что корабль Российской империи пошёл ко дну не вследствие жестокости абстрактной судьбы, а вследствие действий своих «союзников», Франции и Англии, давших по нему залп из всех бортов, — но истинную подоплёку Февральской революции 1917 года в России не знать он не мог. А она заключалась в том, что в виду уже неизбежной к концу 1916 года победы Антанты над «центральными державами» с «преемниками» Николая II с его в лице Временного правительства и прочих можно было не делиться обещанными самодержцу всероссийскому трофеями, да и Соединённые Штаты, набившие за годы войны свой кошелёк, требовали достойного места в строю победителей. Так что «мавр сделал своё дело, мавр может уходить». И, тем не менее, Черчилль написал то, что написал: мол, всё в России случилось вследствие естественного хода событий, чуть ли не само собой.
Но без этого качества вряд ли Уинстону доверили бы исполнение даже вторых и третьих, не говоря уже о первых ролях в британской и мировой политике. История с планом операции «Немыслимое» образца весны-лета 1945 года, тоже давно, больше четверти века назад, перестала быть тайной. По этому плану войска союзников совместно с частями немецкого вермахта должны были выступить против Красной Армии. Похоже, Черчилль отдал приказ о создании этого плана практически одновременно с кончиной президента США Франклина Рузвельта. Конечно, post hoc non est propter hoc («после этого — не значит из-за этого», латинская поговорка), но априори исключать наличие причинно-следственных связей между двумя этими событиями нельзя. Тем более, что сменивший Франклина Гарри Трумэн хорошо известен своим высказыванием в газете «Нью-Йорк Таймс» от 24 июня 1941 года: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и таким образом пусть они убивают как можно больше». Стоит сравнить её со словами Черчилля — правда, не самого Уинстона, а его единственного и любимого сына Рэндольфа: «Идеальным исходом войны на Востоке был бы такой, когда последний немец убил бы последнего русского и растянулся мёртвым рядом». Понятно, что люди этого круга не только говорили на одном языке, но и думали совершенно одинаково. Тем не менее, даже Трумэн проведение операции «Немыслимое» не одобрил и — более того, Соединённые Штаты сделали всё, чтобы Черчилль и его консервативная партия проиграли лейбористам парламентские выборы в июле 1945 года: для США, несмотря на полную и безоговорочную капитуляцию Третьего рейха, оставалось абсолютно необходимым участие Советского Союза в войне против Японии — ведь даже весной 1945 года перспективы американского атомного оружия оставались ещё неопределёнными, но было ясно, что к моментальному признанию Страной восходящего солнца своего поражения само по себе оно привести не могло.
Впрочем, тогда 70-летнего Черчилля тогда отправили не на свалку большой политики, а в действующий запас. Его возвращение произошло в связи со ставшей, по общему мнению, декларацией «холодной войны» против СССР и «лагеря социализма» Фултонской речью, произнесённой 5 марта 1946 года в США, куда отставной на тот момент британский политик прибыл по приглашению того же Трумэна, чтобы глубже усвоить реалии нового послевоенного американоцентричного мира. И добавил к ним свои яркие краски (помимо всего прочего, он был ещё и способным художником-пейзажистом, что, наряду со специфическими ораторскими приёмами, давало недоброжелателям основания находить сходство между сэром Уинстоном и фюрером Третьего рейха — вот только увлечённым садовником вегетарианец Гитлер, в отличие от Черчилля, не был, да и лауреатом Нобелевской премии по литературе тоже не стал).
Наверное, лучшей иллюстрацией для понимания феномена «величайшего британца» даёт история с затянутым до июня 1944 года открытием второго фронта в Европе, хотя «союзники» официально обещали сделать это с конца 1941 года и далее. Но своих обещаний под разными предлогами не сдержали. В результате после сражения под Москвой Гитлер знал, что ничем особо не рискует, перебрасывая свои силы из Европы на Восточный фронт (только за январь-февраль 1942 г. — 30 дивизий), которые позволили вермахту летом того же года совершить свой последний рывок от Харькова до Волги и Кавказа. Но в августе 1942 года Черчиллю — которому нельзя отказать в жёсткой логике, хладнокровии и презрении по отношению ко всем окружающим — взять хотя бы историю с его побегом из бурского плена — всё-таки пришлось по этому поводу полететь в Москву объясняться со Сталиным. И не только словами. Во всяком случае, сразу после этого визита, 19 августа силами практически одной дивизии (2-й канадской пехотной, канадцев было не так жалко? — Авт.) при поддержке британских военно-морских и военно-воздушных сил был предпринят образцово-показательный по своей провальности рейд на Дьеп с потерей половины атакующих сил (более трёх тысяч человек из шести тысяч), что должно было наглядно проиллюстрировать основной тезис позиции Черчилля: очень хотим и всеми силами стремимся помочь, но пока объективно не в состоянии этого сделать — «предпринять десант большими силами означало бы потерпеть кровопролитное поражение, а небольшие набеги повели бы лишь к неудачам и причинили бы гораздо больше вреда, чем пользы». Дьеп и «меч Сталинграда» — вот практически и всё, чем пожертвовала Британия Черчилля в военной кампании 1942-1943 гг., в то время как потери там СССР и Третьего рейха исчислялись миллионами жизней. «Пусть они убивают друг друга как можно больше».
«Я никогда не стоял, когда можно было сидеть, и никогда не сидел, когда можно было лежать», — однажды ответил Черчилль на вопрос о причинах своего долголетия, в том числе политического. Такие моменты, как сдача Сингапура японцам в 1942 году, голод в Бенгалии 1943 года и множество других трагедий, неразрывно связанных с именем «величайшего британца», на этом фоне выглядят как мелочи, едва ли достойные упоминания, — ведь политика априори дело грязное, а война всё спишет. Если «у каждого врача есть своё кладбище», то у каждого политика, особенно национального и международного масштаба, есть, видимо, целые некрополи из «своих» и «чужих».
Особенность Черчилля заключается ещё и в том, что его самого, помимо прочего, можно считать живым воплощением Атлантической хартии, подписанной им с президентом США Франклином Рузвельтом 14 августа 1941 года и закрепившей «англо-американский союз» с окончательно передачей мирового военно-политического доминирования от «Юнион Джека»под звёздно-полосатый американский флаг. Версия о том, что настоящим отцом Уинстона Черчилля являлся вовсе не лорд Рэндольф Черчилль, известный своими гомосексуальными похождениями и скончавшийся на 46-м году жизни от последствий запущенного сифилиса, а старший сын королевы Виктории Эдуард (с 1901 года — король Эдуард VII), не устоявший перед чарами юной американской красавицы Дженни Джером и использовавший одного из отпрысков аристократической семьи Спенсер-Черчилль в качестве прикрытия этой своей связи, имеет все права на существование. Так что можно ли считать искренним подчёркнутый пиетет «величайшего британца» перед своим официальным отцом? Или это было соблюдением «правил игры», принятых британским истеблишментом?
Так или иначе, именно Уинстону Черчиллю довелось «закрывать глаза» Британской империи в ходе и после Второй мировой войны, но то, каким образом это было им (или, вернее, через него) сделано, видимо, и является основой почитания этого политика как на Туманном Альбионе, так и далеко за его пределами
Илл. Грэхем Сазерленд. Портрет Уинстона Черчилля (1954). Оригинал портрета уничтожен семьёй «величайшего британца»
