Джордано Бруно (1548–1600) и Томмазо Кампанелла (1568-1639) замыкают, по общему мнению, эпоху Возрождения. Нет смысла спорить: в этих рамках (от Плифона (ок.1355-ок.1452) и Пико дела Мирандолы (1463–1494)[1] до Кампанеллы) эпоха и правда предстает неким герметичным сосудом, алхимический процесс в котором полностью завершен. Так что на выходе явлен его итог: совершенная трансмутация духа и сознания средневекового человека. В начале эпохи это еще вполне христианское, хотя уже и «разбуженное» апокалиптическими видениями, пророчествами о «третьей эпохе Духа» и экуменическими мечтами о «единой религии» сознание. В её конце – это сознание во многом уже нехристианское, а в её экспонентах уже и яростно антихристианское, или, лучше сказать, прямо демоническое, на грани (или за гранью) тяжелого помешательства. Именно эти экспоненты и являют нам в идеале фигуры Бруно и Кампанеллы.
1. Mania Grandiosa
Мятежник и хаот, человек, целиком принадлежащий уже не ренессансной, а следующей, революционной эпохе – таким предстает перед нами Джордано Бруно в своей внешней биографии. Практически все друзья и недруги описывают его как человека взвинченного, почти невменяемого, страдающего Mania Grandiosa принципиально неспособного уживаться с людьми. «Напыщенный и высокомерный, высоко ценящий свое мнение и проявляющий мало терпения ко всем, кто хотя бы слегка не соглашался с ним»[2] – это портрет типичного психопата, своего рода городского сумасшедшего.
Родившийся в местечке Нола близ Неаполя (отсюда его прозвище – Ноланец) в небогатой семье, в отрочестве отданный в монастырь Святого Доминика, Бруно сразу и сполна проявил свой буйный нрав. Спустя несколько лет молодого монаха уже обвиняют в арианских взглядах, чтении запрещенных книг, а также в том, что он освободил свою келью от всех изображений святых (сохранив лишь распятие). Скоро, обвиненный уже в арианстве, и узнав, что по его делу в Неаполе готовится обвинительный акт, он бежит из монастыря.
Этот побег связывают порой с обвинениями в убийстве брата-монаха, который будто бы донес на него. Неизвестно, насколько это подозрение обосновано. В XIX веке об этом говорили с гордостью: новый человек смело сметает все препятствия обскурантов со своего пути; в XX стали отрицать; сейчас об этом принято просто умалчивать. Так или иначе, именно отсюда начинается путь Бруно к известности – его побег длинною в жизнь. Или – жизнь как бесконечная истерика человека к жизни абсолютно не приспособленного. «Неуспешен в человеческих отношениях, лишен социального такта или житейской мудрости, непрактичен почти до степени безумия», - в подобных характеристиках нет ни капли преувеличения, скорее, наоборот, желание как-то сгладить вопиющую маниакальность нашего философа.
Сначала беглый монах оказывается в Риме, потом в Женеве, где сближается с кальвинистами. Снова бежит, два года живет в Тулузе, кишащей всеми возможными ересями – иудейскими, исламскими, христианскими. Затем оказывается в Париже, откуда отправляется в Лондон и Оксфорд. Затем снова Париж, Берлин, и, наконец, оборот колеса жизни завершается на костре в Риме. При этом нигде Бруно не удается удержаться более полутора-двух лет: вздорный характер и яростные стычки с приютившими его людьми гонят его дальше и дальше.
Что не так с нашим философом? Вот как свойственно ему с порога характеризовать себя, оказавшись в незнакомом месте: «в медицине эксперт, в созерцаниях рассудительный, в предсказаниях несравненный, в чудесной магии предусмотрительный, в законах соблюдающий, в морали безупречный, в богословии божественный, во всех смыслах героический».[3]
Свое обращение «к самому выдающемуся вице-канцлеру Оксфордского Университета и его прославленным ученым и наставникам», Бруно начинает такими словами: «Филотео Джордано Бруно Ноланец, доктор самой изощренной теологии, профессор самой чистой и безвредной магии, известный в лучших академиях Европы, признанный и с почетом принимаемый философ, всюду у себя дома, кроме как у варваров и черни, пробудитель спящих душ, усмиритель наглого и упрямого невежества, провозвестник всеобщего человеколюбия, предпочитающий итальянское не более, нежели британское, скорее мужчина, чем женщина, в клобуке скорее, чем в короне, одетый скорее в тогу, чем облечённый в доспехи, в монашеском капюшоне скорее, чем без оного, нет человека с более мирными помыслами, более обходительного, более верного, более полезного; он не смотрит на помазание главы, на начертание креста на лбу, на омытые руки, на обрезание, но (коли человека можно познать по его лицу) на образованность ума и души. Он ненавистен распространителям глупости и лицемерам, но взыскан честными и усердными, и его гению самые знатные рукоплескали…».
Соблазнительно думать, что перед нами утонченная самоирония. Увы, нет: Бруно серьёзен как гробовщик, и, на самом деле мнит себя чем-то гораздо большим, чем снисходя к человеческой глупости, его окружающей, считает возможным сказать. Да, самого себя он почитает за Мессию. Для всевозможных же ученых людишек, неспособных его понять, у него имеется специальное слово: педант. Педант – самое страшное проклятие в устах Бруно, которое он расточает направо и налево.
При этом самого Бруно во всех его скитаниях неизменно сопровождает репутация чудаковатого провинциала и маниакального недоучки. Которую он также неизменно оправдывает. Вот типичный случай, произошедший в Сорбонне в 1586 году. Бруно публично нападает на Аристотеля, вызывая на диспут любого, кто осмелится ему возразить. Смельчак находится. Некий молодой адвокат отвечает Бруно, погружая последнего в тягостное молчание. Бруно пытается убраться восвояси, но студенты не позволяют ему это сделать раньше, чем он пообещал им ответить завтра. Однако, на следующий день Бруно просто сбегает. Джон Босси замечает, что вероятно подобные выходки заставили покровителя нашего учного Генриха III послать его в Лондон от греха подальше, «найдя присутствие его в Париже слишком смущающим».
Однако, в Оксфорде Бурно ждёт новый скандал. Прочтя три подряд лекции, почти слово в слово из книги Марсилио Фичино «О стяжании жизни с небес», выдавая их за свои, Бруно был обвинен в плагиате и с позором изгнан. При этом сам Бруно интерпретирует скандал в Оксфорде как свою полную победу, неустанно клеймя при этом «невежественных педантов» и этих «свиней докторов»: «Поезжайте в Оксфорд и попросите рассказать, что случилось с Ноланцем, когда он публично спорил с докторами теологии на диспуте… Пусть вам расскажут, как умело отвечал он на их доводы, как пятнадцатью силлогизмами посадил он 15 раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае. Пусть вам расскажут, как некультурно и невежливо выступала эта свинья доктор и с каким терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом. Справьтесь, как его заставили прекратить публичные лекции и лекции о бессмертии души и о пятерной сфере…». [4]
Ту же самую историю пуританин Джордж Эббот в своей книге 1604 года рассказывает несколько иначе: «Когда этот итальянский Непоседа, величающий себя «доктор самой изощренной теологии итд.» с именем длиннее, чем его тело… посетил наш Университет в году 1583… когда он скорее отважно, чем разумно, встал на высочайшем месте нашей лучшей и самой известной школы, засучив рукава, будто какой-то Жонглёр, и говоря нам много о центре и чиркулусе и чиркумференчии [центре, круге и окружности], он решил среди очень многих других вопросов изложить мнение Коперника, что земля ходит по кругу, а небеса покоятся; хотя на самом деле это его собственная голова шла кругом и его мозги не могли успокоиться…».
Далее следует история разоблачения «Жонглёра», который дважды прочёл тексты Фичино, выдавая их за свои, и, наконец, когда в третий раз повторяется тоже («Иорданус продолжал оставаться тем же Иорданусом») «знающие люди» обращаются к нему со словами: хватит «издеваться над собой и своей аудиторией». Вот так «к великой чести этого человечка положен был этому делу конец».
Итак, психопат, самозванец, да, пожалуй, еще и маньяк с невероятно развитой манией величия – вот типичная характеристика Бруно от современников, которым приходилось с ним сталкиваться.
Увы, отношение современных исследователей к научным достижениям нашего философа столь же скептическое: его математические рассуждения «шокирующи», его научные выводы «жалкие», его попытки пояснить физические законы – несостоятельны. Из сотен абсурдных высказываний Бруно становится совершенно ясно: он не понимает системы Коперника, математика и астрономия для него остаются совершенной загадкой. Саму же систему Коперника Бруно превращает в подобие религиозного учения. За словом «Коперник» в устах Бруно стоят его собственные представления, весьма отличные, мягко говоря, от строгого «математического синтеза» последнего. Планеты Бруно – никакие не планеты, а, скорее полубожественные сущности неоплатоников: «одушевленные существа, свободно перемещающиеся в пространстве по собственной воле». И не только планеты, но и сами «бесчисленные миры его бесконечной вселенной» плавают в безбрежном пространстве космоса, «подобно огромным животным, одушевленные божественной жизнью».[5]
Сама же бруновская «бесконечная вселенная» – это магическая машина, подобная той, какую мы видим в каббале. Это всё тот же герметичный космос Раймунда Луллия, Фичино и Пико. При этом задача Бруно не понять его устройство, а овладеть «теми невидимыми силами, которые пронизывают вселенную. Причем ключом к этим силам является Гермес Трисмегист».[6]
Что совершенно естественно: Бруно никакой не учёный, он – типичный ренессансный маг. Более того, – средневековый чернокнижник. «Бруно не имеет никакого отношения к развитию математики и механики. Он скорее реакционер, который хотел бы вернуть чертежи Коперника или новый циркуль вспять», – справедливо отмечает замечательная исследовательница творчества Бруно и его эпохи Ф. Йейтс. – Цель его не двигать науку вперёд, – но, наоборот, «вернуться к более тёмной, более средневековой некромантии».[7]
На самом деле и некромантия для Бруно – только средство. Настоящая же его цель – возвращение изначальной «египетской религии» Гермеса Триждывеличайшего. Восторженным почитателем гелиоцентризма Коперника Бруно стал лишь потому, что увидел в этом «солнечном культе» начало возвращения египетской религии.
Были разумеется у Бруно и настоящие таланты. Прежде всего – его феноменальная память. Как диковину, его показывали папам и королям: вероятно так он и обзавелся высокими покровителями. Впрочем, покровительство короля Франции Генриха III злые языки связывают скорее с гомосексуализмом последнего. Когда же Генрих отправил Бруно в Англию, передав его с рук на руки послу Франции в Англии Мишелью де Кастельно, тот, как утверждают, шпионил в посольстве и доме посла (у которого жил) передавая ценную информацию о французах сэру Фрэнсису Уолсингему, госсекретарю королевы Елизаветы.[8]
2. Антихристианин
Однако, и в плане психическом (предельно гипертрофированное эго) и в плане личной философии, Бруно есть, прежде всего, истинное порождение и зрелое дитя ренессанса: он не просто революционер и хаот, он – герметик и пантеист.
При этом, в сравнении с Пико и Фичино, которые желая примирить магию и христианство, пытались «воцерковить» Гермеса, Бруно делает решительный шаг вперед: для него не Гермес есть предшественник христианства, но христианство есть разрушитель истинной «египетской религии» Гермеса. Вслед за Плифоном Бруно окончательно рвёт с христианством, отрицает Троицу, миссию Христа, и, как справедливо замечает Френсис Йейтс, «возвращает возрожденческую магию к её языческим истокам».
Жизненный проект Бруно подобен проекту Плифона – восстановление культа античных богов и магической египетской религии (так, как она изложена в герметическом трактате «Асклепий»). А еще точнее – создание новой универсальной религии в неоплатоническом духе.
Что касается Христа, то он, по мнению Бруно, такой же маг, как и иные прочие: Христос руководствовался собственной магией, он же, Бруно, руководствуется собственной. Так что в его магии демонические силы – вполне законный объект (в последнем мы также узнаем позицию Плифона). Потому с таким удовольствием погружается Бруно и в средневековое чернокнижие.
Бруно весьма почитает Чекко д’Асколи, современника Данте, сожженного инквизицией за чернокнижие во Флоренции в 1327 году. Чекко был великий маг, астролог и фаталист, утверждавший, что человек не имеет свободы воли и полностью починен влиянию звезд. В своих работах (комментарий к астрономическому трактату Tractatus de sphaera Иоганна де Сакробоско и философской поэме L’Acerba) Чекко писал о том, как использовать силу демонов в магических целях, и, как ходила молва, сам повелевал демонами. Согласно одной из легенд, однажды Чекко заставил дьявола вызвать бурю, которая расчистила дорогу, заблокированную огромным оползнем. Такой человек не мог разумеется не стать для Бруно героем. Но личной «библией» Бруно была «Тайная философия» Агриппы Неттесгеймского, известного возрожденческого мага, алхимика и оккультиста (о котором, впрочем, продвинутые маги отзываются пренебрежительно, как о популярном компиляторе).
Во вступлении к кембриджскому изданию обзора философии Бруно говорится, что его философия не просто «ставит под сомнение истинностную ценность всего христианства», но утверждает, что «Христос обманул человечество». Христа следует отбросить, а на его место поставить «универсальный закон, который управляет вечным становлением всех вещей в бесконечной вселенной»,[9] – такова позиция Бруно, и это, как видим, уже совершенно ясно изложенная позиция Нового времени.
Иными словами, Бруно действительно предстает нам неким мостом, переброшенным от Ренессанса к Новому времени. Отсюда же становится совершенно понятным как осуждение нашего ученого Средневековым правосудием в качестве еретика, безбожника, чернокнижника, колдуна и антихриста, так и его прославление (за те же ровно добродетели) Новым временем.
Именно за то, что ментальные конструкции нашего философа бескомпромиссно взрывали христианство, он и удостоился чести быть вознесенным на самую вершину мифа Нового времени. Очевидно и то, что именно ярко выраженная психопатия и мания величия сделали его «мучеником» и привели на костер.
Тот же Галилей, будучи человеком гораздо более благоразумным, и, в первую очередь всё же учёным, а не магом, серьёзных преследований без труда избежал. Бруно же продолжал лезть на рожон до конца. «Когда перед смертью ему показали образ нашего Спасителя, он гневно отверг его, отвернув лицо. Таким образом, мой дорогой Риттерсхаузен, у нас принято выступать против таких людей или, скорее, даже против таких монстров», пишет свидетель суда и казни Бруно Гаспар Шопп в письме к Конраду Риттерсгаузену.[10]
Замечательно, что духовный двойник Бруно, арианин Сервет, говоривший, что христиане почитают вместо Бога «трёхголового адского Цербера», несколькими годами ранее удостоился чести быть сожжённым даже не католической инквизицией, а лучшим другом прогресса, реформатором Жаном Кальвином.
Приговор Бруно утерян, что порождает много гаданий о пунктах обвинения. Они, впрочем, вполне очевидны: хула на Св. Троицу, Иисуса Христа, Божию Матерь, Причастие и другие таинства Церкви. А также вера в переселение душ, занятия колдовством и чернокнижие. Все эти пункты обвинения очевидны, но вполне возможно, не полны. Как и может быть не случайна утрата документов процесса в эпоху Наполеоновских войн. Все архивы по этому делу Наполеон вывез в Париж, где они благополучно и сгинули: согласно официальной версии будучи проданы на картонажную фабрику как не представляющие интереса.
3. Чёрный маг, религиозный вождь, мессия
Теперь, чтобы по-настоящему определить место Бруно в истории Возрождения (да и Нового времени, предтечей которого он несомненно является) обратимся внимательнее к его настоящим убеждениям, жизни его души. Кем был Бруно в своих собственных глазах? Чего он добивался? Увидеть центр личности Бруно кажется не так трудно, учитывая, что сам он в своих главных магических сочинениях: De magia (О магии) и De vinculis in genere (О сцеплениях вообще) говорит достаточно откровенно.
Прежде всего, магия Бруно прямо нацелена на контакт с демонами. В отличии от Фичино и Пико или Джона Ди, «магия Бруно демонична со всей откровенностью, – замечает Ф. Йейтс, – он напрочь отказывается от нерешительности Фичино. Бруно именно что хочет контакта с демонами; для его магии это принципиально; и никаких ангелов, чтобы демонов контролировать, в его магии нет».
Суть этой практической магии – низведение духов и демонов с помощью так называемых «сцеплений». А ее главный метод – создание «сцеплений» посредством воображения. С помощью образов или иных магических знаков, запечатленных в памяти (отсюда и все многочисленные работы Бруно посвященные памяти), необходимо подготовить воображение или память к восприятию демонических влияний. Таким образом, воображение (точнее «магически оживленное или возбужденное воображение») в сочетании с силой мысли становится мощным источником психической энергии.
Для Бруно «магически оживленное воображение» и есть «единственные врата ко всем внутренним аффектам» и само «сцепление сцеплений»: «язык Бруно становится лихорадочным и тёмным, когда он излагает эту, центральную для него, тайну – замечает Френсис Йейтс. - Однако в целом намерения мага понятны: воздействием на воображение низвести в сознание высшие силы, которые раскроют все внутренние возможности личности. Цель Бруно как становится ясно из заключительных страниц его «Магии» – обрести личность и силу великого мага или религиозного вождя».
Ф. Йейтс предполагает, что «тридцать сцеплений» и «тридцать статуй» из магических книг Бруно (он верит, что египтяне, как свидетельтсвует «Асклепий» умели оживлять статуи, призывая в них демонов) – это и есть те «тридцать воображаемых сцеплений с демонами», при помощи которых «маг формирует в себе магическую личность». А сия «магическая личность» есть ни что иное как «человек – великое чудо» Асклепия: то есть человек, способный расширятся до размеров бесконечной вселенной. Таким образом, нам становится ясны цел Бруно: с помощью «сцеплений» с демонами обрести сперва силу великого мага. А затем посредством этой великой силы повелевать энергиями вселенной и человеческими массами в ней.
Да, разделяя все высокие идеи Возрождения о человеке как повелителе космоса, Бруно осознает себя кем-то не менее чем Мессией, и будучи практикующим магом-оператором, видит себя великим манипулятором вселенной.
Чем же обусловлены (помимо очевидных личностных психических проблем Бруно) столь беспрецедентные амбиции?
Общее и специфическое безумие эпохи – таким, наверное, будет первый и главный ответ. Все в эту эпоху меняется, все плывет, все, что казалось недвижным веками, вдруг переворачивается с ног на голову: для психопатов это идеальное время, именно в такие времена они оказываются на самом верху. И в этом Бруно далеко не одинок. Собственная же вера Бруно в свою исключительность, уверенность в своей избранности – есть, вероятно, прежде всего, следствие его таланта. Бруно искренне убежден, что его феноменальная память является божественной печатью мессии (подобный же тип сознания мы увидим еще в Кампанелле).
Во-вторых – «новая философия» Бруно, которая, как он верит, далеко превосходит веру христианских магов, не говоря уже об обычных людях, христианах, католиках или протестантах, которых он вообще ни во что не ставит.
Что касается второго пункта, то Бруно невероятно горд тем, что, отбрасывает всю «христианскую магию» Пико и Фичино, со всеми их благочестивыми попытками сковать демонические энергии силами ангелов. Бруно прямо признается, что «презирает философию Пико», и отдается вызываемым им демонам со всей страстью. Этот маг-чернокнижник буквально одержим своими демонами. Так что и на маниакальное поведение Бруно в свете этой одержимости начинаешь смотреть уже немного иначе. «Кажется, что даже Агриппа пришел бы от магии Бруно в ужас», замечает Ф. Йейтс.[11]
***
[1] О Плифоне и Пико см. работу «Эпоха Возрождения как политический проект»
[2] См. Feingold, Mordechai; Vickers, Brian. Occult and scientific mentalities in the Renaissance, 1984. pp. 73–94.
[3] См. работу Бруно La cena de le Ceneri, 1584, «Пир на пепле». Здесь имеется в виду «Пепельная среда» - первый день Великого поста у католиков, так что иногда работу переводят как «Великопостная вечеря».
[4] La cena de le Ceneri, 1584
[5] Йейтс Фрэнсис Амелия. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000.
[6] Ольшки Л. История научной литературы на новых языках, Т.3. 1933. С. 13–45.
[7] Йейтс Фрэнсис Амелия. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000.
[8] См. Bossy, John. Giordano Bruno and the Embassy Affair. New Haven: Yale University Press, 1991.
[9] См. Edited by R.J. Blackwell and Robert de Lucca, with an Introduction by Alfonso Ingegno. p.x. Cambridge University Press, 1998.
[10] См. Доротеи Уэйли Сингер, Джордано Бруно, его жизнь и мысли, Нью-Йорк, 1950, гл.7.
[11] «Бруно уделяет много внимания и демону Флорону, которого, согласно Чекко, Соломон в книге «О тенях» называет правителем Севера. Флорона можно вызвать с помощью магических зеркал, и раньше он, видимо, принадлежал чину херувимов. Все это Бруно повторяет за Чекко. Это именно тот тип магии, который Пико усердно вытеснял и подавлял, вводя практическую кабалу — новый, безопасный, культурный способ общения с ангелами. Возврат Бруно к полномасштабному «египтянству» означал и возвращение к старомодным, откровенно «демонским» процедурам… Последняя иллюстрация в «Монаде» — это наклоненный треугольник, с тремя странными завитками, похожими на червей, с трех сторон. Я склонна думать, что так Бруно мог изобразить «сцепления» с демонами. В одной из иллюстраций к «Тезисам против математиков» тоже есть такой же завиток. А теперь вспомните, как вызывали духов Джон Ди и Келли — как боялись они любого соприкосновения с демонами и как старались вступать в контакт только с благими и святыми ангелами. Вспомните глубокое благочестие Пико. Кажется, что даже Агриппа пришел бы от магии Бруно в ужас. Я полагаю, что безумные схемы в произведениях Бруно — это и есть его «наука»». (Ф. Йейтс)
