На живом древе («У Лукоморья — дуб зелёный…») русской цивилизации, русской культуры и литературы — множество тесно сплетённых между собой, проросших друг через друга ветвей, каждая из которых, независимо от её величины, важна и сама по себе, и в единстве с другими. А потому двухсотлетие рождения поэта (правда, у него есть и примечательные прозаические «Записки семинариста», перекликающиеся с «Очерками бурсы» Н.Г. Помяловского) Ивана Саввича Никитина — не просто памятная дата, но повод через неё внимательнее всмотреться в морфологию и физиологию этого могучего дерева и в корни, его питающие.
Что можно найти общего у Ивана Никитина с Афанасием Никитиным, тверским купцом и путешественником XV века, знаменитым своим «Хожением за три моря»? Казалось бы, ничего — ведь они даже не однофамильцы, поскольку в последнем случае речь фактически идёт об отчестве — «Афанасий Микитин сын», которое лишь по устоявшейся привычке воспринимается в качестве фамилии. Но если кровное родство двух Никитиных можно лишь допустить как бездоказательное предположение, то глубинное духовное родство между ними представляется вполне очевидным. Афанасий Никитин писал: «А Русскую землю Бог да сохранит! Боже, храни её! Господи, храни её! На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья земли Русской не живут друг с другом, как братья? Пусть устоится Русская земля, а то мало в ней справедливости. Боже, Боже, Боже, Боже!» (обращение к Богу не повторяется четырежды — оно написано по-арабски, по-персидски, по-русски и по-тюркски).
А у Ивана Никитина признания в любви к земле русской:
Широко ты, Русь,
По лицу земли
В красе царственной
Развернулася!..
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью,
Стать за честь твою
Против недруга,
За тебя в нужде
Сложить голову. («Русь», 1851), —
совмещаются с куда более горькой, чем у Афанасия Никитина за четыре века до того, инвективой:
Нет в тебе добра и мира,
Царство скорби и цепей,
Царство взяток и мундира,
Царство палок и плетей.
(«Тяжкий крест несём мы, братья…», 1857, впервые опубликовано в 1906 г.).
Даже если считать эти строки такой же позднейшей припиской к творческому наследию поэта, какой является, например, «узаконенная» отечественным академическим литературоведением приписка стихотворения «Прощай, немытая Россия…» к творческому наследию Лермонтова, остаётся фактом, что переведённая Никитиным в 1857 году под названием «Медленно движется время» немецкая (он самостоятельно изучал немецкий язык, чтобы «читать Гёте, Шиллера и Гегеля» в оригинале) студенческая песня была крайне популярна в среде революционеров-народников, как и отрывок из поэмы «Хозяин», с явной отсылкой к пушкинским образам:
На старом кургане, в широкой степи,
Прикованный сокол сидит на цепи.
Сидит он уж тысячу лет,
Всё нет ему воли, всё нет!..
Так что вроде бы случайная перекличка двух Никитиных через века представляется вовсе не случайной. В ней, словно в капле живой воды, явлен особый склад народной психологии, присущий русскому мировосприятию и миропониманию. Русский человек стремится в жизни своей к реализации того, чтобы всё было «как надо», «как должно быть». И не только применительно к себе, не только по «справедливости», но «по совести», без чего нет и не может быть для него искомой полноты бытия. О разнице между «правом» и «вестью», между «законом» и «благодатью» у нас со времён митрополита Илариона — а это XI век, то есть почти за тысячу лет — не только сказано, но и сделано более чем достаточно, и эта разница соответствует, если можно так выразиться, «базовой настройке» нашего этноса и этоса, с которой затем у отдельных людей и даже их сообществ могут происходить самые разные изменения. Но «память сердца» остаётся, как «память металла», а любые отклонения от желанного идеала порождают разные варианты «любви-ненависти» к Родине, да и самой Родины как «родины-чужбины» (у того же Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью…»). Пример Ивана Никитина показателен прежде всего в этом отношении. По мнению Михаила Фёдоровича Де-Пуле, первого биографа и близкого друга поэта: «Лучшая поэма, им созданная, — его жизнь: лучший тип — он сам». Не это ли глубинное выражение «русского духа» стало фундаментом для оценки Л.Н. Толстого: ««Никитин ещё не оценён в достаточной мере. Его оценка в будущем, и с течением времени его будут ценить всё более и более. Никитин переживёт многих, даже более крупных поэтов»?
Никитину при жизни нередко ставили в упрёк якобы подражательность, вторичность его творчества — мол, он широк, но не глубок. «Вершиной» такой точки зрения — да ещё с выводом о том, что автор «не видит окружающего мира» и не сочувствует его бедам, — стала рецензия Н.Г. Чернышевского, опубликованная без подписи автора в журнале «Современник» (1856, №4), где утверждалось: «В целой книге г. Никитина нет ни одной пьесы, которая обнаруживала бы в авторе талант или, по крайней мере, поэтическое чувство. У него есть только уменье писать стихи… Начитанность не заменяет природного поэтического дарования, которого до сих пор не обнаружил г. Никитин», — не исключено, эта публикация оказалась в ряду других обстоятельств, по которым поэт через несколько лет отказался от предложенного издателем и главным редактором «Современника» Н.А. Некрасовым «сотрудничества на любых условиях». В письме главному редактору «Отечественных записок» А.А. Краевскому от 20 августа 1856 г. Никитин писал: «Попробовал бы г. рецензент пройти по уши в грязи по той самой дороге, по которой идёт автор-мещанин, я послушал бы тогда, как он воспел эту грязь и скоро ли взялся за пенье!.. Не весело погружаться ежедневно в зловонный омут; надобно привыкнуть к его зловонию. Другое дело, если бы вся тина со дна этого омута была поднята и не оказалось в ней ни одной песчинки, пригодной к массе общего труда в искусстве, ну, тогда можно бы смело давать пощёчины трудолюбивому гряземесителю, но решение этого вопроса в будущем, о чём тоже не успел подумать всеобъемлющий г. рецензент». Да, время — лучший судья, стихотворения Ивана Саввича давно вошли если не в золотой, то в серебряный фонд русской поэзии, десятки из них положены на музыку уже после смерти их автора, поэтому вопрос о подражательности и вторичности можно считать закрытым в пользу поэта, чьё творчество, включая поэмы и стихотворение «Ехал из ярмарки ухарь-купец…» явно повлияли на Некрасова («Кому на Руси жить хорошо», со знаменитыми «Коробейниками».
Так что — общее дело, живое древо, симбиоз, а не копирование. И здесь особо показателен тот факт, что у Никитина (это сразу отметили современники, и это невозможно было не отметить) имелся, можно сказать, «родной старший брат» в поэзии, — человек, с которым его неизменно сравнивали и наследника которого в нём видели: тоже уроженец воронежской земли и тоже рано скончавшийся от чахотки (туберкулёза) — в возрасте даже не тридцати семи, а всего тридцати трёх лет — Алексей Васильевич Кольцов. Да, в отличие от прасола (оптового торговца) Кольцова, «едва знавшего грамоте» и всего неполных полтора года получавшего образование в уездном училище, Никитин обучался в Воронежской духовной семинарии, даже готовился к поступлению в университет, хотя тяжёлые личные обстоятельства (разорение отца и необходимость зарабатывать на жизнь своим трудом) сделали получение высшего образования невозможным. Но те же обстоятельства развили в Иване Саввиче склонность к поэтическому творчеству и тягу не только к личному самообразованию, но и к просвещению народному (открытый им, тогда уже известным поэтом, в начале 1859 г. книжный магазин быстро стал одним из важнейших культурных центров Воронежа). И «вторым Кольцовым» он тоже не стал, двигаясь по своему собственному творческому пути, хотя такое пребывание двух поэтов практически в одном «хронотопе» по-своему уникально.
Согласно общепринятому и устоявшемуся ещё с дореволюционных времён мнению, жизнь Никитина «даёт один из нечастых и замечательных примеров господства умственной и нравственной личности человека над внешними обстоятельствами», он — «один из бесчисленных русских талантливых людей,.. но один из редких, сумевших отвоевать и талант, и свободу». «Памяти сильного человека» — так озаглавил свой посвящённый Никитину очерк И.А. Бунин. В диссертации «Поэзия И.С. Никитина в литературном процессе 1840-х — начала 1860-х годов» литературовед Галина Черешнева писала: «Жизнь И.С. Никитина — пример служения искусству и обществу, народу… Умение… преодолеть темноту и трагизм жизни,.. потребность постоянного самообразования — всё это характеризует его как человека с пытливым умом, с огромным талантом, постоянными творческими исканиями и взлётами художественных обретений». Впрочем, в одном из частных писем незадолго до своей смерти поэт сетовал: «Я содрогаюсь, когда оглядываюсь на пройденный мною, безотрадный, длинный, длинный путь. Сколько на нём я положил силы! А для чего? К чему вела эта борьба? Что я выиграл в продолжение многих годов, убив своё лучшее время, свою золотую молодость? Ведь я не сложил, не мог сложить ни одной беззаботной, весёлой песни во всю мою жизнь…»
Не знаешь ты тоски желаний,
Прекрасен мир твоей весны,
И светлы, чуждые страданий,
Твои младенческие сны.
С грозою жизни незнакома,
Как птичка, вечно весела,
Под кровлею родного дома
Ты рай земной себе нашла.
Придёт пора — прольёшь ты слёзы,
Быть может, труд тебя согнёт...
И детства радужные грёзы
Умрут под холодом забот.
Тогда, неся свой крест тяжёлый,
Не раз под бременем его
Ты вспомнишь о весне весёлой
И — не воротишь ничего. («Дитяти», 1851)
Да, вернуть в этой жизни ничего нельзя, но всё созданное — по словам поэта, «в простоте и правде» — остаётся людям.
Суровый холод жизни строгой
Спокойно я переношу
И у небес дороги новой
В часы молитвы не прошу. («Суровый холод жизни строгой…», 1852)
