Значение фигуры Михаила Михайловича Бахтина (5 (17) ноября 1895 г. — 7 марта 1975 г.) пока невозможно в полной мере ни понять, ни оценить. Невозможно сделать это, прежде всего, по объективным причинам — поскольку человечество в настоящее время переживает уникальный и трагический период. Этот период можно назвать переходом от неолита (эпохи «новых камней», т.е. металлов, выплавленных из руды) к ноолиту (эпохе «умных камней»), или «ноолитической революцией» — по аналогии с «неолитической революцией», случившейся 10-13 тысяч лет назад, когда популяция вида Homo sapiens сократилась почти в 10 раз. Сегодня, если брать те же масштабы, речь может идти о сокращении человечества до 700-800 миллионов. И грандиозные перипетии нынешней революции просто заслоняют от нашего взгляда менее масштабные (но весьма значимые) изменения в сфере человеческой культуры, которыми, собственно, и занимался Бахтин.
Вообще, «короткий» ХХ век, «век войн и революций» (научно-технической революции в том числе), длившийся в своей внутренней цельности всего 77 лет (1914–1991), был ещё и веком русской эстетики — не только и даже не столько в плане собственно эстетической деятельности, включая художественное творчество, сколько в плане осознания и осмысления этой деятельности, её закономерностей и связей с другими сферами человеческой культуры.
Михаила Михайловича Бахтина, наряду с Алексеем Фёдоровичем Лосевым (10/11 (23) сентября 1893 г. — 24 мая 1988 г.) и Эвальдом Васильевичем Ильенковым (8 февраля 1924 г. — 21 марта 1979 г.), можно считать одним из трёх «китов», или трёх богатырей, на которых стояла эта русская эстетика (и культурология) ХХ века. И если исследования Лосева касались, в первую очередь, исторических аспектов эстетической деятельности человечества и его мифологии, а работы Ильенкова — философских аспектов эстетической деятельности человечества, включая формирование эстетического идеала и проблемы создания человека-творца, то работы Бахтина были сосредоточены на собственно эстетической проблематике — субъект-объектного взаимодействия, взятого в отношении к субъекту. Поэтому, продолжая приведенную выше образную аналогию, можно сказать, что Бахтин среди этих «трёх богатырей» занимал центральное место — место Ильи Муромца.
И в этом смысле его фигура оказывается вполне сопоставимой с фигурой Константина Эдуардовича Циолковского: если этот «калужский мечтатель» открыл человечеству дорогу в физический космос, преодолевая «тягу земную», то «саранский затворник», как нередко называли Михаила Михайловича Бахтина, открыл человечеству дорогу в космос эстетический, и через него — ещё дальше, в космос Слова, теоретически решив те задачи, которые до него никто вообще не ставил. А ведь правильно поставленный вопрос уже содержит в себе половину ответа.
Но с открытиями Бахтина случилась, по сути, та же самая история, которая десятки и даже сотни или тысячи раз случалась с гениальными открытиями в других сферах человеческой деятельности — они были перехвачены, переиначены и приспособлены под сугубо конфликтные задачи заинтересованных сил. Так, атомная бомба была создана и применена в военных целях на несколько лет раньше запуска первой АЭС. А ещё более мощная термоядерная энергия до сих пор остаётся официально доступной человечеству только в виде пресловутой «кузькиной матери», исчисляясь в мегатоннах «взрывного эквивалента».
На Западе Бахтина восприняли и сейчас воспринимают, прежде всего, как «пророка» либеральной веры мультикультурализма, проповедника «культуры без берегов», предтечу постмодернизма, философа непрерывного карнавала «цветных революций», т.е. с утилитарно-политическим приоритетом. Весьма показательна, с этой точки зрения, характеристика, данная в 1995 году профессором славистики Принстонского университета Кэрил Эмерсон: «Книга Бахтина [о поэтике Рабле. — В.В.] оказалась как бы частью революционного духа, царившего в Париже в 1968 году. Название книги, само собой, связывалось с именем Юлии Кристевой, структуралиста и главного в то время пропагандиста Бахтина во Франции. Она опубликовала известнейшее эссе по «карнавальному слову и диалогизму» в 1967 году. В нём она утверждала, что бахтинский карнавал особенно ценен как намеренный подрыв авторитетного слова. И двуголосое слово, и двутелый образ были поняты именно в политическом смысле — как силы, подрывающие социальное устройство».
Могу, на основании личных впечатлений, предположить, что во многом поэтому — «мы ленивы и нелюбопытны» (А.С.Пушкин) — к наследию Михаила Михайловича большинство отечественных «патриотов» от политики и культуры, воспринимающих его творчество через такую «западную» оптику, в «западном», «двоичном» его восприятии, а также в соответствующей интерпретации, относится, мягко говоря, с предубеждением. Вплоть до того, что полностью разделяет и поддерживает всё более популярное на том же Западе мнение о Бахтине как весьма переоценённом и неоригинальном мыслителе, эпигоне марбургской школы, который давно «вышел из моды».
Здесь можно провести определённые параллели между фигурами Михаила Михайловича Бахтина и Дмитрия Ивановича Менделеева. Поскольку авторство последнего в отношении Периодической таблицы химических элементов отрицать было невозможно, этот фундамент современной науки сначала «адаптировали» под теорию относительности, затем деактуализировали путём многочисленных изменений и дополнений, а затем вообще лишили имени, как таблицу умножения — и теперь во всем мире (пока — за исключением России) её публикуют без указания авторства. Та же самая логика, что в известной политической формуле «коллективного Запада» о том, что природные ресурсы нашей страны — общечеловеческое достояние…
Наследие Михаила Михайловича Бахтина, по сути, установившего (не без опоры на предшественников) аналогичную структурную основу не только современной эстетики, но и культурологии в целом, сейчас переживает как раз период такой деактуализации.
Собственно, предлагаемая здесь вниманию читателей статья представляет собой попытку «реактуализации» Бахтина, «объяснения» (в бахтинском толковании термина) совершённого им научного подвига — в надежде на последующее «понимание». Она — не столько о жизни самого человека, сколько о жизни его идей.
Впрочем, сама биография Михаила Михайловича вполне типична для предреволюционного российского интеллигента, который предпочёл Родину эмиграции: достаточно мучительные попытки встроиться в новое советское общество: арест, ссылка, тяжёлая болезнь (множественный остеомиелит, приведший к ампутации правой ноги в Кимрах 13 февраля 1938 года), поражение в правах и связанные с этим скитания 1930-х—1940-х годов... Работа не только преподавателем в Мордовском государственном педагогическом институте, но и школьным учителем в штате Кимрского районо — в 1938-1946 гг. Бахтин преподавал там, в школах №14 и №39, (а ранее — в Ильинской сельской школе) историю, немецкий язык, русскую литературу. Школьники и студенты, учившиеся у Бахтина, — а их были сотни, если не тысячи, — отмечают не только его фантастическую эрудицию и требовательность, но и умение находить общий язык с молодёжью, отсутствие «менторства» и умение увлечь познанием предмета — прежде всего это касалось языка и литературы. В его случае всё обошлось без ГУЛАГа и расстрела, более того — случилось позднее признание: сначала в СССР, а затем — и во всём мире. Как известно, в России надо жить долго. Только под логическим ударением здесь должно стоять не «долго», а «надо» — старший брат Бахтина, Николай Михайлович (1894—1950), из постреволюционной России эмигрировал и прожил за рубежом внешне куда более благополучную жизнь. Но, последуй младший брат примеру старшего — кто знает, о чём бы мы сейчас говорили?! И, самое главное — как, в какой системе координат?
Покойный Вадим Валерианович Кожинов в одной из наших бесед так рассказывал о ставшей уже легендарной поездке 1961 года вместе с Сергеем Георгиевичем Бочаровым и Георгием Дмитриевичем Гачевым в Саранск к Бахтину: «Пригласила нас супруга Михаила Михайловича — она в то время тяжело болела, боялась, что скоро умрёт, и видела во мне человека, который как-то может поддержать её мужа. И приглашение она прислала не по почте, а с одной знакомой, которая приехала в Москву. Её записка с просьбой немедленно приехать в Саранск где-то хранится у меня в архиве. И я, представьте, как-то не решился ехать один. Потому что я представлял себе человека, который был арестован в 1928 году, а не в 1937-м — в 37-м он уже активно писал и почти печатался, но как-то у него тогда не получилось. Так вот, я ехал к нему с таким опасением, что человека вот уже 30 лет как бы не существует для мира, живёт он где-то в захолустном Саранске, где ему даже не с кем общаться, и нарочно, не решившись в одиночку его утешать, взял с собою своих друзей. Но уже через пять минут общения мы поняли, что не мы его утешать будем, а наоборот — настолько это был человек, уверенный в себе и сознающий свою миссию».
Теперь-то я предполагаю, что всё это могло быть и не настолько просто, потому что данной поездке предшествовало коллективное письмо Бахтину за подписями тех же Кожинова, Бочарова, Гачева, Палиевского и других, написанное почти годом ранее. Конечно, был в этом и порыв юных романтиков-идеалистов, вставших на колени при первой встрече с человеком, которого они признали своим учителем. Но только ли в порыве было дело? Весь Советский Союз тогда разворачивался от сталинского курса в «открытый океан истории», и где-то было принято решение о необходимости концепции Бахтина для такого разворота — даже не столько внутри страны, сколько за рубежом…
Но это — уже проблемы использования ресурса (в том числе — путём «цветных революций» Шарпа и «окон Овертона»). А в чём же заключался сам найденный и изученный Бахтиным ресурс?
Прежде всего, М.М.Бахтин обратил внимание на то весьма неочевидное обстоятельство, что любое произведение искусства (литературы в особенности) является частным случаем высказывания, сообщения (текста) не только в смысле непосредственного коммуникативного акта, акта передачи информации от субъекта к субъекту, но и со-общением в смысле предельном: взаимного общения субъекта с другим, в том числе — с другим субъектом (и самим собой тоже). Причем это «другое» может быть сколь угодно удалённым от данного высказывания (контекст), как расшифровка Розеттской иероглифической надписи Жаном-Франсуа Шампольоном, и сколь угодно близким к нему, даже включённым в само высказывание (подтекст). Получившая в последнее время чрезвычайно широкую популярность фраза: «Надо понимать — это другое», — по сути, является цитатой из Бахтина, даже не слишком скрытой. Его время (и место) только приходят, они ещё впереди.
В концепции Бахтина любое сообщение (в том числе и особенно — в виде текста) предполагает бесконечное множество ответов на него — и само оно является ответом на бесконечное множество иных высказываний. Эта потенциальная возможность, открытая Бахтиным как «большое время смыслов», всё шире используется в современной культуре как способе бытия человека и человеческих сообществ. Но тем самым общение людей посредством текстов видимо уступило место общению самих текстов, а понятие адресата и даже автора сообщения стало в высшей степени неопределённым — что уже в высшей степени наглядно и даже подавляюще проявляется, например, в феномене социальных сетей.
При этом любое высказывание оказывается равно идентичным другим текстам и равно неидентичным самому себе. Обе эти, видимо противоположные, но взаимодействующие возможности достаточно полно — в художественной форме — и независимо от Бахтина описаны Хорхе-Луисом Борхесом: соответственно, в рассказах "Вавилонская библиотека" (1941) и "Пьер Менар, автор Дон Кихота" (1939). Неизбежным (и парадоксальным) следствием такого расширения границ диалога в бесконечность становится изолированность художественного высказывания, его, если угодно, атомизация.
Действительно, если высказывание не обусловлено никаким другим близким по времени и месту высказыванием и не предполагает столь же конкретного ответа, существуя только в "большом времени смыслов", но не существуя в "малом", то оно являет собой именно монолог, для превращения которого в диалог может не хватить и всей человеческой жизни, и даже всего времени существования Вселенной. Против такого монолога, как вырожденной формы искусства, со всей определённостью как раз и выступал сам Бахтин.
Более того, подобное "общение текстов" может привести и приводит к потере специфики художественного высказывания вообще, ибо разрушение пространственно-временных границ высказывания затрагивает и выделенный М.М.Бахтиным "хронотоп", т.е. время и место, занимаемые по отношению к данному сообщению его автором.
В работах М.М.Бахтина встречается несколько определений хронотопа, призванных сделать это понятие объёмным (а следовательно — и многомерным). «Хронотоп — существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе». «Хронотоп — формально-содержательная категория литературы, выражающая неразрывность пространства и времени. Художественный хронотоп характеризуется слиянием пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом».
Это, так сказать, определения общетеоретического характера. В них важен момент художественного представления и осмысления в тексте пространственно-временных свойств действительности. Выделим и подчеркнем: именно художественного, а не какого-либо иного. Художественность полагается здесь особым качеством любого продукта эстетической деятельности, в данном случае — литературного произведения. Но у М.М.Бахтина несколько иное употребление понятия "художественное". Эстетика для него — это, прежде всего наука, теория. А всё, что касается практики, непосредственной эстетической деятельности как таковой, не могло называться в концепции Бахтина "эстетическим" – только "художественным".
Тем не менее, на практике разница между эстетической и художественной деятельностью существует, но несколько в иной системе координат, в ином измерении. И эта разница, в частности, обуславливает коренное отличие между искусством и дизайном как двумя способами эстетической деятельности: в образной системе первого, в отличие от второго, присутствует эстетический идеал, изменения которого придают данной образной системе качество художественности.
Но что значит — художественно, эстетически осмыслить действительность? В том числе — присущие ей пространственно-временные отношения? Применительно к проблеме хронотопа как эстетического понятия, это как раз означает выделение существенных, значимых для автора художественного произведения пространственно-временных характеристик действительности. В узком смысле такое выделение реализуется в произведении как модель пространства-времени. В более широком смысле оно предстаёт перед нами уже как позиция, занимаемая данным автором в реальном времени и пространстве по отношению к предложенной им модели.
Иными словами, автор творит собственный мир, на котором так или иначе лежит печать его собственного мировосприятия и миропонимания, в том числе — восприятия и понимания времени и пространства. Тем самым он, автор, определяет и собственное место в мире, о котором читатели могут судить как по созданной им модели — эстетическому объекту, так и по тому положению, которое он, автор занимает относительно этой модели.
Через посредство произведения-высказывания автор занимает место и относительно других произведений, а также их авторов. В результате хронотоп задаёт границы и даже адреса со-общения, он действительно о-граничивает диалог, не позволяет речи утекать в бесконечность, привязывает её к определенному пониманию мира. Собственно внутри литературной сферы сходство определяемых хронотопом пространственно-временных отношений выступает жанрообразующим признаком.
Для Бахтина формы хронотопа исторически изменчивы и зависят, во-первых, от реальных социокультурных условий, а, во-вторых, от ранее сложившихся форм хронотопа. «В пределах одного произведения и в пределах творчества одного автора мы наблюдаем множество хронотопов и сложные, специфические для данного произведения или автора взаимоотношения между ними, причем обычно один из них является объемлющим или доминантным... Общий характер этих взаимоотношений является диалогическим... Но этот диалог не может войти в изображенный в произведении мир... Он (этот диалог) входит в мир автора, исполнителя и в мир слушателей и читателей... В том совершенно реальном времени-пространстве, где звучит произведение, где находится рукопись или книга, находится и реальный человек, создавший звуковую речь, рукопись или книгу, находятся и реальные люди, слушающие и читающие текст».
Методология Бахтина как раз описывает всю совокупность возможных пространственно-временных границ того или иного сообщения, позволяя предсказывать совокупность его семантических свойств точно так же, как таблица Менделеева — совокупность химических свойств тех или иных элементов, их способность взаимодействовать между собой. И то, что раньше определялось и открывалось старым добрым «методом тыка», с опорой на талант и опыт авторов, после открытий Бахтина стало возможным, образно говоря, «вычислять на кончике пера».
Слово («λογος») должно быть сказано («λέγω»), поэтому в любом диалоге, словно растение в зерне, заключена возможность диалектики. Но, более того, обращаясь к Другому, вне себя или в себе, каждый субъект обращается и к Иному — к тому «большому пространству смыслов», которое выступает «семантическим полем» языка, на котором он говорит, с которым так или иначе сверяет своё высказывание…
Говоря о семантическом поле языка, мы, безусловно, должны понимать, что язык, как некое целостное явление, простирается и вне себя, и внутрь себя, представляя тем самым тройственную структуру: единоцелого —языка в качестве единой системы, противопоставленной внеязыковой реальности; общецелого — языка в качестве общей системы, объединяющей по собственным внутренним законам слова в словосочетания, фразы, предложения и речь; и, наконец, самоцелого — языка как особой, самостоятельной и саморазвивающейся системы, соотносимой с иными языковыми системами. Тут уже открываются скрытые ранее «туннели», ведущие к проблемам перевода с одного языка на другой, с дислексиями, к внутренней структурности коммуникативного акта, и так далее, до бесконечности.
И точно так же, как на разных уровнях материального бытия, в пространстве-времени, существуют различные законы взаимодействия между его объектами, на разных уровнях бытия идеального, в открытом Бахтиным хронотопе, существуют различные законы взаимодействия между его объектами и субъектами. В том числе — эффекты, аналогичные квантовым. И знаменитая бахтинская «амбивалентность», описывающая момент перехода границы между, казалось бы, незыблемыми категориями — например, «верха» и «низа» в феномене карнавала, вполне сопоставима с принципом неопределённости Гейзенберга в квантовой механике и с пришедшим оттуда же, из квантовой механики, широкоизвестным ныне мысленным экспериментом «кота Шрёдингера». Но сам-то Бахтин — вовсе не сторонник и не пропагандист «амбивалентости», а её исследователь. Впрочем, как и других эффектов пространственно-временной определённости, т.е. «хронотопичности» и «диалогичности» (а ещё точнее — «не-монологичности»), любого высказывания. А его «приложения» сделанных открытий к античному роману, к поэтикам Рабле и Достоевского, — лишь обширные демонстрации возможностей новой методологии на весьма сложных (можно даже сказать — сложнейших, и, ещё важнее, — по-разному сложнейших) для изучения и понимания феноменах мировой культуры, относящихся к разным историческим эпохам и разным языкам. Впрочем, и сам он позиционировал себя не в качестве литературоведа, а в качестве философа, тем самым настаивая на универсальном характере своих открытий для всего человечества.
И это действительно так. Иное дело, что потенциал этих бахтинских открытий в настоящее время (и, смею предположить, на обозримое будущее) используется весьма выборочно и ограниченно. В этом отношении выдающийся отечественный мыслитель, можно сказать, обогнал свою эпоху. И даже непонятно, насколько обогнал. Как это не раз и не два происходило в истории человечества. «Вертушка» Герона Александрийского преобразилась из забавной игрушки в паровую машину через 1700 лет после своего изобретения. Эратосфен с высокой точностью измерил окружность Земли более 2000 лет назад, задолго до первого кругосветного плавания экспедиции Магеллана.
Сегодня всё чаще и громче раздаются голоса о том, что «традиционное» человечество исчерпало себя, а следовательно — оно должно быть трансформировано или вообще уничтожено. Что-то подобное не так давно — всего 30-35 лет назад — мы слышали совсем по иному поводу, в адрес таких человеческих сообществ, как Советский Союз и русская цивилизация в целом. Михаил Михайлович Бахтин и его творчество — наглядное доказательство того, что таким инвективам и тем, кто их озвучивает, верить ни в коем случае нельзя. Так сказать, не тот диалог они ведут с хронотопом.
