Человек остается в памяти какими-то своими сущностными, «экзистенциальными» чертами. Кажется, в конце семидесятых годов в Подмосковье проходил семинар молодых критиков, на который в качестве одного из руководителей был приглашен и я. Среди тех молодых, кого обсуждали, был и Владимир Бондаренко; до этого я его уже хорошо знал по выступлениям в печати. Больше всего, пожалуй, мне запомнилась такая мелочь. Бондаренко в своей обсуждавшейся статье, походя, обругал меня за какие-то мои слова о «деревенской прозе», мне это показалось повторением того, что уже осточертело слышать от моих литературных преследователей, и я сердито сказал: «Ну, конечно, это лучшая критика: Лобанов — дурак, а Бондаренко — умный». Я даже не ожидал, как это может подействовать на него. Со смущенной улыбкой он встал и, волнуясь, быстро заговорил, что он вовсе не хотел этого сказать, что он высказал свое мнение, это полемика... Вот эта смущенная улыбка и осталась у меня в памяти как знак его литературной молодости.
После моей злополучной статьи «Освобождение» (конец 1982 г.), вызвавшей осуждающее решение секретариата ЦК КПСС и битье лежачего разными никола-евыми-оскоцкими, кончилась для меня «лафа» печатания, какого-либо моего присутствия на страницах печати. И первым, кто, так сказать, восстановил мое имя в печатных правах, был Бондаренко. Но — о, неблагодарность! — при встрече я попенял ему, что он в своей статье поставил мою фамилию в одном ряду с моими одиозными гонителями. С каким-то врачебным вниманием к пострадавшему пациенту Владимир Григорьевич разъяснил мне, что не важно, в каком ряду, важно, что критик такой-то «продолжает участвовать в литературном процессе».
Потом мы вместе очутились в мае 1985 года в самом Париже, и я увидел нового для меня Володю Бондаренко. Нашу писательскую группу из Москвы привезли в какое-то издательство, скорее всего, левое, с набором разношерстных книг на стенде, среди которых выделялась книга с портретом Троцкого. Сразу выяснилось, что наши московские леваки — свои люди для господина издателя (начавшего вспоминать писателей, у которых он был в Переделкино). Устроили нечто вроде «круглого стола» с набившим оскомину восхвалением «гениев» типа Трифонова, с выкладыванием тут же, на стол, собственных литературных изделий в качестве даров «прекрасной Франции» (с невинным намеком видеть их здесь переведенными и изданными). Дошла очередь что-то сказать и до Бондаренко, и, признаться, после всех этих московских мсье и мадам, этого мигом офранцуженного лагерька, я будто оказался со своими в палатке на Елисей-ских полях, где, как известно, расположились на житье-бытье с кострами наши солдаты с победным приходом в Париж в 1814 году. Но, кроме шуток, новый оратор был все тем же самым Бондаренко, каким я его знал, видел на выступлениях в Москве, он называл имена близких ему русских писателей, критиков, которые были явно неуместны здесь, среди этой «компании», говорил свое, не подлаживаясь, и, казалось, даже Троцкий, колюче щурясь с книжной обложки, грозил чужаку революционными мерами.
Подивился я тогда и его избирательной пытливости. В промежутках между «программными» поездками, зрелищами он успел побывать на книжных развалах на Сене, в магазине русской книги (после чего снабдил меня какой-то страницей из тамошнего русского журнала, где речь шла обо мне). Так на моих глазах начинался будущий «зарубежный» Владимир Бондаренко, каким он стал известен нам по поездкам в ту же Францию, Германию, Америку, в другие страны, где, благодаря своей счастливой способности к живому человеческому общению, он завязывает ценные литературно-культурные связи, делая их достоянием читателей.
Ныне Владимир Бондаренко — в расцвете своих дарований. Поражаешься его работоспособности на посту заместителя главного редактора газеты «Завтра» (а до этого — газеты «День»), его выдержке в распрях с «демократическими» противниками, не брезгующими никакими средствами для дискредитации, травли этого издания за его имперские идеи государственности, целостности Великой России. Я сам был свидетелем того, как на очередном судебном процессе над газетой он находчиво, мужественно, с достоинством вел себя при выкриках «истцов» в свой адрес как о «шовинисте», «фашисте»...
Но прежде всего Бондаренко, конечно, — критик, публицист. Чтобы обратить на себя внимание, заставить себя читать, особенно в нынешнее время — с изолгавшейся, разнузданной «свободой слова», полной девальвацией его — надобно иметь для этого незаурядные данные. И они есть у Бондаренко. Во-первых, свойственная только личности прямота суждений, волевое выражение своих мыслей. Кто мог сказать, например, о пресловутых букеровских премиях как о «расистских премиях»? Сказал это в единственном числе он, Бондаренко, и ему могли только ответить, что сам он расист. Но есть и посерьезнее вещи. Кто с такой остротой заклеймил «червивое поколение» «горбачевых-евтушенков», «воистину страшное поколение», «червивых героев измены и предательства»? Кто призвал в печати начать кампанию по департизации, введению закона о ней, в результате которого лишились бы государственных должностей все бывшие партократы, оказавшиеся снова в маске «демократов» наверху власти в стране? Кто в связи с расправой над несчастным К. Осташвили обратился к либеральной интеллигенции с требованием «остановиться», не дать хода прецеденту для политических процессов? Кто выставил на позор либеральствующих литераторов, жаждущих террора, толкающих правителей на репрессии против инакомыслящих? Кто разоблачил тех ренегатов из среды русских, которые пошли в лакеи к русофобам? Об этих и других, я бы сказал, актах гражданского поведения Бондаренко вы можете узнать из недавно вышедшей его книге «Крах интеллигенции»*.
Признаться, бондаренковская прямота меня воодушевляет, и по его примеру (впрочем, он может с этим и не согласиться), не кривя душой, я тоже мог бы высказать нечто решительное. Недавно мы узнали, как благоразумно поступили турецкие власти, арестовав семью террориста, связав тем самым его злодейские руки. Почему бы так не поступать и с нашими государственными террористами вроде Чубайса, отбывающего после отставки за «бугор», где он наверняка займется, в продолжение своих здешних преступных действий, тем же экономическим терроризмом против России. Не Чубайсы ли давали основание Сталину для грозного предупреждения, что всякий, кто стремится к разрушению нашего государства, будет истребляться вместе с семьей, со всем своим родом.
Но* что такое «крах интеллигенции»? Да, это крах — в моральном смысле, если она, интеллигенция, оказалась повинной в том, что произошло, — в разрушении государства, в кровавой смуте, охватившей Россию. Но ведь представители такой интеллигенции, космополитической, антирусской (вместе с русскими ренегатами), и не видят никакой своей вины в происшедшем, а, напротив, торжествуют, открыто демонстрируют свой альянс с режимом, провоцируют его на насильственные, антинародные действия. Но и «виноваты мы сами» (название одной из статей Бондаренко), виноваты и мы, именующие себя русскими патриотами, отмеченные соблазном духовности, вытравливающей инстинкт государственности. Ведь даже и такие патриоты, как славянофилы, проти-вопоставляя культивируемый ими народ - государству (как выражение духовной свободы, с одной стороны, и с другой сто- роны — власти, внешнего принуждения)-в довольно малой степени были государ- ственниками.
Ныне, с разрушением России, у нас,
как у слепых младенцев, открылись глаза и мы, потрясенные, впервые поняли, что такое государство, каким оно у нас было и чем стало. И если еще есть мыслящие Кто люди, по-настоящему испытывающие от-- ветственность за положение дел в стране, ее будущее — то это уже не прежняя «ин- теллигенция». Бондаренко предпочитает их называть «элитой». в Об отсутствии элиты, как о несчастье
я бы русского народа, не раз говорил мне Лео- нид Максимович Леонов (правда, неясна была религиозная основа леоновской элиты, ибо сам писатель в своем последнем романе «Пирамида» имеет дело, скорее, с апокрифическим христианством, нежели с ортодоксальным Православием). Стоило бы вернуться к «теории общества» Ивана Аксакова — о том слое национально мыслящих людей, ответственных за самосознание нации, руководствуемых формулой: «с народом и над народом». Что касается бондаренковских хлопот по сколачиванию русской элиты, то здесь у него возможны затруднения. Приходится перетасовывать карты с именами. Вот, к примеру, Никита Михалков, сверкающий в книге Бондаренко чуть ли не вифлеемской звездой (прости, Господи). А как на поверку? Циничный киноконъюнктурщик, ради «престижной» международной премии «Оскар» обливающий грязью прошлое страны в своем фильме «Утомленные солнцем» («оскариот» — как его презрительно назвал Вл. Бушин в своем блистательном фельетоне). К тому же холуй, рванувшийся в услужение компрадорскому режиму, пожелавший стать первейшим возлюбленным Черномырдина по НДР, от-мывальщиков крови на стенах «Белого дома». (Но Владимиру Бондаренко, хорошо знающему современное искусство, кинематограф, должно быть, известно, что холуем Никита Михалков был всегда, особенно в фильме «Жестокий романс» по пьесе Островского «Бесприданница», где он играет Паратова, — он весь на крючке режиссера Э. Рязанова, принимает как должное извращаемый этим хохмачем текст русского классика, и соглашается, бренча на гитаре, исполнять романс на стихи... Ахмадуллиной.) И в других случаях явно завышается патриотическая положительность лиц из элитарной картотеки (хотя автор никогда не забываетточки отсчета при характеристике каждого из них — отношение к октябрю 1993 года).
Кроме того, столь нелюбезная автору либеральность обхаживает иногда его самого: «Неужели об этом мечтал, строя свой проект единой и неделимой евразийской державы, великий демократ А. Сахаров?» Мечтал этот «великий демократ» совсем о другом: о расчленении России на полсотни «государств», подчинении их «мировому правительству». Не в духе ли либералов такое противоестественное словосочетание: «Это что — не пытка ста-линско-гитлеровских времен?» Гитлер — лютый враг российского государства, хотевший его покорить, расчленить (чего добились «демократы»), Сталин же в войну спас государство от порабощения; даже Андре Жид, считавший Сталина деспотом, следовавший в его оценке за Троцким, писал в конце войны о нем: «события самым очевидным образом подтвердили его правоту... нет сомнений, что победить нацизм можно было лишь благодаря антинацистскому тоталитаризму».
Так есть разница или нет между этими тоталитаризмами?
Не либеральничает ли автор, видя в нынешних правителях (в духе «нововехов-цев») неких закройщиков новой имперской России (статья «Новая имперская политика»)? Не ошибся ли он в патриотически-имперской перспективе Жириновского, ныне вплотную притершегося к Ельцину и Черномырдину (статья «Голосую за Жириновского?!»). Впрочем, довольно о политике, для самого Бондаренко ближе все-таки литература, именно в ней (а это третий, последний раздел книги) ему вольнее дышится, здесь оживляется спектр мысли, поднимается планка мастерства, достигая высокого уровня идейно-эстетического анализа. В числе лучших, блестящих статей следует назвать статью «Чингиз, не помнящий родства» — о новом романе Айтматова «Тавро Кассандры». Видимо, критику известно недавнее высказывание Айтматова на каком-то форуме в Турции, что для них, мусульманских писателей, Турция является матерью. Для перекормленного советскими властями литературного выдвиженца, Героя Соц-труда, Россия нынче не нужна, даже враждебна, и было бы, конечно, честнее с его стороны, если бы он писал не по-русски, а по-турецки. Но, увы, никак не могут отвалиться эти пиявки от тела русской культуры, даже и дерзя ей в новых условиях, никак не могут без Москвы (печатаясь здесь, ожидая новой накачки славы и т. д.). Вот ведь и другой Герой Соцтруда, Василь Быков из Минска, примерный русофоб—наплевал бы на москалей, ан, нет — все лезет в Москву, поучает нас демократии, подписывает провокационные письма... Зная обо всем этом, В. Бондаренко умеет держать себя джентльменом, желая извлечь даже из этих русскоязычных опусов нечто поучительное для литературы. Искусными интеллектуально-аналитическими ходами, как шахматист, критик загоняет голого короля Айтматова в угол, доказывая вою убогость его расчетливых, игнорирующих национальное усилий по «овладению приемами западной масскультуры с целью угодить западной космополитической конъюнктуре. Вообще, обращаясь не раз к теме почвенности и безродности, космополитичности, критик иллюстрирует свою мысль разным, что называется, «человеческим материалом», именуя, например, Марка Шагала, певца местечкового Витебска, «величайшим почвенником». Резонный адресат, могущий привести в некоторую задумчивость «беспачпортных бродяг человечества». Я в свое время в «Альманахе поэзии» «попробовал на зубок» стихотворение Б. Слуцкого о своих предках-сапожниках, и ничего, собратья его не обиделись, оценив в авторе, возможно, помимо известного им комиссарства, еще и «величайшую почвенность» — в виде причастности его к родовому сапожному древу (Ну и что ж? Только бы не в стихах быть сапожником).
Многие свои материалы критик печатает под рубрикой «Заметки Зоила», создавая тем самым у читателя мнение о себе как о некоем драчуне, парадоксалисте, на этом и ставящем точку. Но это не так. Критика не может держаться только на отрицательном пафосе, тогда она быстро истощается. И в данном случае зоиль-ство положительно в том смысле, что за ним стоят положительные начала — от государственности до реализма в литературе. И объединительная идея (при упомянутых выше либеральных издержках). Еще лет пятнадцать тому назад Бондаренко объявил эру «сорокалетних» в литературе — группы писателей, по каким-то признакам близких ему. По прошествии времени оказалось, что это недурная компания, не запятнавшая себя морально (за исключением одного из них — владельца «разбитых очков» при провокации в Доме литераторов), выдержавшая испытание на писательскую честь в подлое «демократическое» десятилетие. (Хорошая черта Владимира Григорьевича — быть верным избранным именам и уважать своих предшественников в критике...). Но предстоит еще много испытаний нашей писательской братии, и да продолжит успешно на этой кремнистой стезе свой путь Владимир Бондаренко.
1.0x
