"О вы, которых ожидает отечество от недр своих…", "И слово Царь-освободитель за русский выступит предел…", "Я буду твоим цензором…", "Инженеры человеческих душ…". В разноголосии подобных поэтических строк и исторических фраз таится сложная природа отношений литературы и государства. Порой трудно понять, где в этих отношениях противоборство, а где сотрудничество. Их загадка выходит за пределы творчества и политики, определяет судьбу не только Октавиана Августа и Овидия, не только семейства Медичи и Макиавелли, не только Ярослава Мудрого и митрополита Илариона, но и судьбу каждого, кто прочёл живое слово. Потому так важно разгадать связь государства и литературы. А для этого нужно создать образ, метафору, символ, способный уловить ускользающее.
"ЦДЛ" Александра Проханова стал таким романом-ловушкой. Эпицентр повествования — легендарный Центральный дом литераторов. Он представлен как модель, конструкт советской литературы, как опредмеченный литературный процесс. Здесь есть место разнородным группам и течениям: "деревенщики" и "горожане", монархисты и либералы, диссиденты и представители национальных литератур, "тихие лирики" и стадионные поэты — все в пору перестройки находят пристанище в ЦДЛ. Непримиримые эстетические и мировоззренческие антагонисты могут оказаться рядом в баре, в Дубовом или "пёстром" зале Дома литераторов. Опустошённых после дневного письма или литературных хлопот он влечёт к себе, как чаша круговая с пьянящим зельем. От неё можно напитаться новыми силами, увидев во внезапном дурмане призраки Горького, Фадеева, Федина — зачинателей советской эры литературы. Каждый из пришедших, оказавшись за столиком с единомышленниками, будет коситься на оппонентов по соседству, но при этом в ЦДЛ не возникнет раздрая. Какая-то неведомая сила именно здесь будет скреплять литпроцесс, сотворять из него единый организм, сложный сбалансированный механизм, будет приводить всё неустойчивое в равновесие.
ЦДЛ — это "первичный бульон" литературы, где одни могут потонуть навсегда, а другие вырваться на свет прежде неведомыми организмами — порождениями литературной эволюции, законы которой складываются не только за письменными столами, в редакциях или издательствах. Этой эволюцией движет всё та же неизъяснимая сила.
ЦДЛ — ковчег посреди житейского моря. На одной палубе празднуют юбилей, на другой — справляют панихиду, где-то презентуют книги, где-то читают стихи. Если попытаешься разглядеть кормчего ковчега, то в нём не узнаешь ни председателя Союза писателей, ни редактора "Литературной газеты", ни директора ЦДЛ — он не из литературного мира.
Главный герой книги — молодой, но уже набравший силу писатель Виктор Куравлёв. В начале повествования он отмечает в ЦДЛ выход нового романа, в котором прозрел город будущего, цивилизацию будущего, где движимый мечтой человек тянется к небу, обнаруживает в себе неиссякаемые творческие силы, одолевает смерть. В романе Куравлёва творение рук человеческих — машина — примиряется с природой, оживляется, одухотворяется, не поддаётся ветхости. Город будущего, описанный Куравлёвым, — город-сад, подобные сады станут расцветать по всей стране. Писателю грезится, что именно по такому пути пойдёт советское государство и только ради этого стоит требовать перемен.
Друзья Куравлёва придерживаются разных убеждений, но они — одно поколение. Им, сорокалетним, с их творческими амбициями, хочется потеснить литературные авторитеты, занять со своим новым словом достойное место на творческом Олимпе. С вызовом в духе футуристов они мечтают создать клуб "Шестикрылых рыб" или нечто подобное, способное взорвать косное литературное сознание. Но в житейском море набегает перестроечная волна, и прежде неразлучные друзья оказываются разбросанными в разные стороны.
Куравлёв на развилке судьбы. Разноликие вершители литературных судеб одновременно предлагают ему поездку во Францию и в Афганистан. Париж — это переводы книг на иностранные языки, зарубежная публика, стремительное вхождение в круг либеральных писателей. Кабул — это репортажи о войне для "Литгазеты". Куравлёву предлагается стать "устами государства", показать афганскую войну не как "бессмысленную и беспощадную" бойню, а как имперский поход, как битву на стороне правды, как силу русского духа. Афганистан — это державная слава, подобная славе Скобелева, Верещагина и Гумилёва. Афганистан — это извечная тяга русской души к таинственному Востоку. Куравлёв выбирает Восток.
Из поездки он привозит не только огненные газетные статьи, но и роман "Охотники за караванами". Автор ощутил себя "певцом во стане русских воинов", сопричастником ратного дела. Кажется, само государство — и редактор, и издатель романа. Но литературная среда отвернулась от Куравлёва, шарахнулась от него, как от "афганской чумы", окрестила "соловьём генштаба". В ЦДЛ Куравлёв стал нерукопожатным, к нему потеряли интерес либеральные покровители, сделав ставку на других.
Но одновременно с этим — одобрение Шолоховым, поддержка от писателей-фронтовиков: Михалкова, Бондарева, Георгия Маркова. Постепенно закручивается новый литературный водоворот. Возникает понимание, что литературный процесс на треть — творческий, на треть — организационный, а на треть — идеологический. И главный вопрос — какая сила берётся за третью составляющую. Для государства литература всегда была интересна не эпитетами и метафорами, а способностью прозревать будущее, вдохновлять прозрениями и через это формировать настоящее. Ничто, кроме литературы, на это не способно. Горький создавал соцреализм не как творческий метод, а как мистическое учение, преобразующее действительность. Соцреализм был уникальным явлением, которое не ограничивалось секретарской прозой или производственным романом. Соцреализм вобрал в себя множество эстетик, множество образов будущего. Истории было из чего выбирать: будущее Есенина, Маяковского, Платонова, Твардовского, Белова, Распутина, Трифонова, Астафьева, Евтушенко, Рубцова.
Государство, наделённое образом будущего, берёт на себя и организационную составляющую литпроцесса, создаёт инфраструктуру литературы, сокращает путь автора к читателю. Литература становится столпом государства. К ней, как на юбилей Шолохова в Вёшенскую, стремятся все державные силы. Литература подобна солнцу, создающему целую космическую систему. Государство бережёт литературные кристаллы: Союз писателей, "Литературную газету", ЦДЛ.
Государство и литература — сообщающиеся сосуды. Это две птицы, для которых свито гнездо в сердце писателя, и только от него зависит, запоют ли эти птицы в унисон или заклюют друг друга.
Русская литература державна. Без державности невозможны были бы ни "Повесть временных лет", ни "Слово о полку Игореве", ни "Медный всадник", ни "Тихий Дон". Но в перестройку идеологическую составляющую литпроцесса начинают перехватывать антигосударственные силы, противники с "сатанинским умом".
Куравлёв чувствует начало распада, назревающий взрыв, видит предвестие общей гибели в смерти Трифонова, в инсульте Георгия Маркова, в раковой клетке Чаковского. ЦДЛ уже не ковчег, а "Титаник", неотвратимо плывущий на айсберг. Назревает "трагедия централизма", в противостоянии Горбачёва и Ельцина, Бакланова и Яковлева ломается ось государства.
Литература оказывается в эпицентре борьбы: многие спешно меняют одежды, маски и риторику, норовят укусить раненого советского льва. Куравлёв, способный своим словом рассеивать тьму, бросается спасать государство: пишет "Слово к народу", где призывает "сплотиться и остановить цепную реакцию гибельного распада"; в противовес олиберализировавшейся "Литературке" создаёт патриотическую газету "День"; обороняет вместе с писателями-фронтовиками здание Союза писателей от антисоветских единомышленников Евтушенко: "Всесильные генералы, могучие партийцы, надменные хозяева жизни, — все разбежались, сдали страну. А писатели, братья его, без оружия, без танков, без бомбардировщиков, дают отпор врагу, как последний, обречённый на смерть батальон. Сберегают малый клочок земли, крохотный плацдарм, с которого начнётся наступление".
Куравлёв с тоской осознаёт, что Союз писателей, ЦДЛ были созданы как ЦитаДеЛь, что сама литература — это цитадель Отечества, со сдачей которой может погибнуть всё: семья, любовь, судьба.
Важно понять, почему "ЦДЛ" написан именно сейчас, почему автор вернулся к событиям тридцатилетней давности, которых прежде уже касался в романе "Надпись". Через роман о прошлом, созданный в настоящем, Проханов пытается восстановить связь времён, связь литературы и государства.
Вот уже три десятка лет литература — сирота, брошенная государством, а государство — скиталец с плотной повязкой на глазах. Оно видит лишь чёрные квадраты. Оно надеется на своём пути лишь на журналистов и политологов, но из них ненадёжные поводыри. Они лишь могут сказать "вот яма", когда все уже упали в яму. Отводить от ям — дело литературы. Но она тоже утратила свой острый взор, разучилась в большинстве своём заглядывать за горизонт. Иные с тоской Орфея смотрят в прошлое; иные ограничили пространство своих литературных миров офисами, кухнями и соцсетями. На многострунной лире русской литературы теперь едва колеблется несколько струн. Есть газеты, журналы, издательства, Союз писателей России, но без идеи, без нового литературного учения, без образа будущего, подхваченного государством, всё выглядит опустелым ульем.
Неслучайно в финале прохановского романа ЦДЛ сгорает от демонстративно подожжённого партбилета. Из пылающего гнезда вылетают духи советской литературы. Бесприютными птицами они уносятся в русские леса. И только юноша с чистым слухом, ещё не взявшийся за перо, различает их голоса.
