В этом году исполняется 150 лет со дня выхода в свет романа Ивана Гончарова «Обрыв»
Многоплановое, трудно писавшееся автором в течении чуть ли не двадцати лет произведение с трудно определяемым главным героем, на звание которого претендуют едва ли не все персонажи и доминирующей сюжетной линией, очень внятно зафиксировало, в числе прочего, неотчетливо слышащийся подземный гул из самых глубин России и те пока еще едва ощутимые толчки, которые как раз во время его написания стали все чаще ее сотрясать.
Исходя из сказанного, «Обрыв» вряд ли стоит трактовать как просто очередной семейно-бытовой роман из числа многих. Это, по замыслу автора – эпопея о России.
Посему, несколько огрубляя, можно сказать, что три женщины, стоящие в его центре, три главные героини олицетворяют ту или иную ее сторону: Марфинька – бытовую, Вера – духовную (или, другими словами – неизбежную и мятущуюся загадочную русскую душу, падкую на разного рода влияния); и, наконец, бабушка Татьяна Марковна – нутряную, несокрушимую ее суть, внутреннюю непоколебимость и цельность.
И не только из-за того, что и само наименование страны выражено в женском роде, Россия « Обрыва» носит черты отчетливого женского главенства и олицетворена женскими персонажами – дело еще в том – и в этом еще одно предвидение Гончарова, что таковым целям не может служить ни один из мужских персонажей: все они слишком неопределенны по сути, слабы и, так сказать, туманны для того, чтобы нести на себе груз идейно-нравственного каркаса произведения.
Все, кроме Ивана Тушина – едва ли не единственного стопроцентно гармоничного героя в русской литературе девятнадцатого века, органически сосуществующего с окружающей его средой, обществом, конкретными людьми и, главное, со временем – в отличие, например, от не менее цельных героев Лескова, но вступающих, как правило, в конфликт со всем только что перечисленным. В этом смысле с Тушиным сравнимы разве только герои «Семейной хроники» С.Т. Аксакова, да и то - не всегда и не во всем…
Если три главных женских образа это олицетворение той или иной стороны России, то Тушин – это олицетворение русского национального характера во всем, что в нем есть лучшего, единственный, так сказать, цельно сложившийся в православной чистоте и надежности русский христианин. Недаром и Вера, и Райский ценят в нем прежде всего этот вот редкостный сплав наилучших русских качеств, общечеловеческую силу, по выражению Гончарова.
«Это был чистый самородок, как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или обязательной любви, то есть какою могли любить его жена, мать, сестра, брат, -- еще как человека.
Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам -- ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался, с кем работал, или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся до наивности какие-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения -- с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости -- с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, -- далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе -- с смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах.
В нем крылась бессознательная, природная, почти непогрешительная система жизни и деятельности. Он как будто не знал, что делал, а выходило как следует, как сделали бы десятки приготовленных умов путем размышления, науки, труда.
Райский вспомнил первые впечатления, какие произвел на него Тушин, как он счел его даже немного ограниченным, каким сочли бы, может быть, его, при первом взгляде, и другие, особенно так называемые "умники", требующие прежде всего внешних признаков ума, его "лоска", "красок", "острия", обладающие этим сами, не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.
Теперь, наблюдая Тушина ближе и совершенно бескорыстно, Райский решил, что эта мнимая "ограниченность" есть не что иное, как равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют силу души и воли, что и то, и другое, и третье слито у него тесно одно с другим и ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не ослепляет, а тянет к себе медленно но прочно.
С умом у него дружно шло рядом и билось сердце -- и все это уходило в жизнь, в дело, следовательно, и воля у него была послушным орудием умственной и нравственной сил.
Жизнь его совершала свой гармонический ход, как будто разыгрывалось стройное музыкальное произведение, под управлением данных ему природою сил.
Заслуги мучительного труда над обработкой данного ему, почти готового материала -- у него не было и нет, это правда. Он не был сам творцом своего пути, своем судьбы; ему, как планете, очерчена орбита, по которой она должна вращаться; природа снабдила ее потребным количеством тепла и света, дала нужные свойства для этого течения -- и она идет неуклонно по начертанному пути.
Так. Но ведь не планета же он в самом деле -- и мог бы уклониться далеко в сторону. Стройно действующий механизм природных сил мог бы расстроиться -- и от внешних притоков разных противных ветров, толчков, остановок, и от дурной, избалованной воли.
А у него этого разлада не было. Внутреннею силою он отражал внешние враждебные притоки, а свой огонь горел у него неугасимо, и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей -- и совершает свой путь безупречно, все стоит на той высоте умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй, поставили его природа и судьба, следовательно, стоит почти бессознательно.
Но ведь сознательное достижение этой высоты -- путем мук, жертв, страшного труда всей жизни над собой -- безусловно, без помощи посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что -- можно сказать -- почти никому не дается, а между тем как многие, утомясь, отчаявшись или наскучив битвами жизни, останавливаются на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из вида задачу нравственного развития и перестают верить в нее.
А Тушин держится на своей высоте и не сходит с нее. Данный ему талант -- быть человеком -- он не закапывает, а пускает в оборот, не теряя, а только выигрывая от того, что создан природою, а не сам сделал себя таким, каким он есть.
"Нет, это не ограниченность в Тушине, -- решал Райский, -- это -- красота души, ясная, великая! -- Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые, прочные формы. Заслуга человека тут -- почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею -- следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
А пока люди стыдятся этой силы, дорожа "змеиной мудростью" и краснея "голубиной простоты", отсылая последнюю к наивным натурам, пока умственную высоту будут предпочитать нравственной, до тех пор и достижение этой высоты немыслимо, следовательно немыслим и истинный, прочный, человеческий прогресс.
Тушин жил, не подозревая, что умеет жить, как мольеровский bourgeois-gentilhomme, не подозревал, что "говорит прозой", и жил одинаково, бывало ли ему от того хорошо или нехорошо. Он был "человек", как коротко и верно определила его умная и проницательная Вера».
Кстати, если уж искать главного героя романа, с кем связана будущность страны, то им окажется именно Тушин. Недаром же благодаря именно ему разрешаются судьбы главных героев, и именно он после крушения малиновского дома, олицетворяющего Россию в целом, становится его главным хранителем и покровителем.
Дом этот кажется поначалу цельным и монолитным, способным в настоящем своем виде сохранится на века – даже при том, что две из трех его обитательниц переживают крах прежних себя. Но ведь и раскол в кажущийся поначалу незыблемым мир вносит довольно ничтожный и мелкий субъект с тщательно скрываемыми комплексами малодаровитого человека. Достаточно, однако, было одного-единственного толчка с его стороны, чтобы старый, обжитой дом задрожал, пошел трещинами, а затем и перекосился и повис над обрывом, а в самой почве обнаружились скрытые до сих пор пропасти, грозящие поглотить стоящую на его краю процветающую усадьбу.
Кажется, до поры до времени само время в этой усадьбе не двигалось, но, подобно окружающему ее сонному приволжскому городу было погружено в спячку и видело какие-то свои собственные сны, мало связанные с настоящим. В первой половине романа так, собственно, и было. Но где-то с середины его время начинает двигаться толчками в такт ускоряющейся крови, взбурлившей в жилах героев. И тогда верхние слои почвы начинают уезжать из-под их ног, обнажаются нижние, отмеченные поначалу бегством жены Козлова, затем падением Веры, а там и всплывшим наружу, тщательно скрываемым в течение сорока пяти лет тайным грехом Татьяны Марковны. И патриархальный русский мир, казавшийся доселе крепким и цельным, начинает распадаться на куски, даже – на мелкие осколки, члены всего лишь недавно сплоченной семьи, которые, казалось бы, были прочно связаны переплетающимися корнями, готовы разбрестись в разные стороны. Старая усадьба, воплощающая вечную, исконную Русь, лишается внутренних скреп и самой души.
Правда, на недолгое время обитателей усадьбы сплотило обращение к Богу, о Котором они вспомнили, спасаясь от подступившей вплотную беды, но оно происходит на эмоциональном, вынужденном, продиктованном кризисе уровне и, в конечном счете, ничего не разрешает. Так же, как давнее падение бабушки рикошетом отозвалось на падении Веры, так и ее, в свою очередь, падение, неизбежно должно отозваться падением ее будущих детей. И Татьяна Марковна, глубоко и искренне раскаявшаяся в содеянном, повлекшим роковые последствия грехе, как-то внезапно, душой, а не умом понимает, что грех этот положил начало длинным цепочкам распадом, вроде бы никак не связанных между собой, из которых падение внучки – лишь одно, промежуточное звено.
То, чем чреват частный, казалось бы, случай с внучкой в будущем, Татьяна Марковна прозревает в страшном и пророческом не то видении, не то вещем сне; и нам, живущим спустя полтораста лет после нее, это видение с рядом значащих деталей напоминает многое: и разорение дворянских усадьб до, во время и после революционных смут, и обнищание и запустение после гражданской войны некогда богатых крестьянских дворов, и полное вымирание, грозящее стране уже в наши дни:
«Ей наяву снилось, как царство ее рушилось и как на месте его легла мерзость запустения в близком будущем.
Озираясь на деревню, она видела - не цветущий, благоустроенный порядок домов, а лишенный надзора и попечения ряд полусгнивших изб - притон пьяниц, нищих, бродяг и воров. Поля лежат пустые, поросшие полынью, лопухом и крапивой.
Она с ужасом отворотилась от деревни и вошла в сад, остановилась, озираясь вокруг, не узнавая домов, двора.
Сад, цветник, огороды - смешались, в одну сплошную кучу, спутались и поросли былием. Туда не заходит человек, только коршун, утащив живую добычу, терзает ее там на просторе.
Новый дом покривился и врос в землю; людские развалились; на развалинах ползает и жалобно мяучит одичалая кошка, да беглый колодник прячется под осевшей кровлей.
Старуха вздрогнула и оглянулась на старый дом. Он перестоял все - когда все живое с ужасом ушло от этих мест - он стоит мрачный, облупившийся, с своими темно-бурыми кирпичными боками.
Стекол нет в окнах, сгнили рамы, и в обвалившихся покоях ходит ветер, срывая последние следы жизни.
В камине свил гнездо филин, не слышно живых шагов, только тень ее... кого уж нет, кто умрет тогда, ее Веры - скользит по тусклым, треснувшим паркетам, мешая свой стон с воем ветра, и вслед за ним мчится по саду с обрыва в беседку...»
Слава Богу, после этого видения, сотворив крестное знамение, Татьяна Марковна находит в себе силы покаяться перед внучкой – и услышать, наконец, ответное покаяние с ее стороны. И только после этих двух покаяний автор-демиург находит нужным прочувствованное героиней разорение отсрочить.
Но, если поразмыслить, у мира, один раз пережившему нравственную катастрофу, уже нет полной гарантии относительно сохранения своей целостности. И вот почему: вряд ли двойственная, неизвестно о чем мечтающая Вера может стать такой же опорой, какой стала для нее бабушка, для своей дочери или внучки, могущим оказаться в той же самой ситуации, в какой оказалась она. Да и не в Вере дело. Дело во множестве таких же томящихся Вер, рассеянных по многочисленным усадьбам России, немало из которых пойдут вследствие за тупо разрушающими устоявшиеся основы русской жизни Волоховыми. И в потакании, между прочим, этим Волоховым вполне интеллигентными Райскими.
Это простейшее соображении дает толчок и направляет идеологическую и философскую структуру «Обрыва» в такую неожиданную для Гончарова сторону, что дает право рассматривать его самого едва ли не в качестве зеркала русской революции, пользуясь ставшей крылатой фразой небезызвестного политикана, проведшего, между прочим, детство в том самом городе, который так любовно описал нам Гончаров, полностью разрушившего в дальнейшем патриархальную Россию «Обрыва» - и никакую другую взамен не построившего.
Но тогда тем более многозначительным предстает само название романа. Обрыв – это ведь не только топографическая, так сказать, данность, и не только бездна, привлекающая персонажей, дно которой обагрено, кстати, некогда пролитою кровью; обрыв – это еще и пресечение корней, проходящих в глубине почвы, на которой стоит усадьба, ставшая своеобразной моделью всей России, содействующих усыханию некогда мощного ее древа.
На страже, правда, у Гончарова стоит весьма надежный хранитель – Тушин, который и сам никогда не грешит, и грех других способен взять на себя; и, по мере возможности, он постарался внушить читателям надежду, что таких вот Тушиных на Руси немало. Но недаром всего лишь полстолетия спустя потомки этих Тушиных будут сметены с лица земли тысячекратно превосходящими их Волоховыми – потому что предание себя греху русскими людьми не проходит бесследно, один порождает другой, тот – следующий, и так до тех пор, пока их совокупность не превзойдет Божье долготерпение. Вот тогда новые поколения постигает вразумление бесчисленными скорбями, как это в дальнейшем и произошло с потомками тех, которые жили, грешили и по мере сил молились и раскаивались в невнимательно прочитанном большинством из современников Гончарова «Обрыве».
