Когда мне представилась возможность посмотреть «Охоту жить» Романа Смирнова в Театре на Васильевском, я восприняла ситуацию воодушевленно, но настороженно. Следовало подготовиться, потому как с литературным творчеством Шукшина мое знакомство было до сих пор, что называется, «шапочным». Когда-то, в юности еще, открыла книгу рассказов и, соскучившись, закрыла. И больше не возвращалась.
Начав читать в этот раз, делала это - «на совесть», но с тем же непониманием. Однако восхитили свобода и образность языка, проникновенность и удивительная «визуальность» описаний, их какая-то, Бог его знает, «ощущательность», что ли.
« Да он – поэт!» – подумала я. – «Снять это можно, а сыграть на сцене – ну не знаю…» И расстроилась.
Еще больше я расстроилась, посмотрев (опять-таки в целях «погружения в материал») спектакль «Рассказы Шукшина» Театра Наций. Вышел актер и говорит – вот, решили ставить, поехали к Шукшину на родину, и «поняли, что в своих рассказах автор нарисовал портреты своих односельчан». Ну, нафотографировали их - вот вам фотки (вместо задника). На сцене, на длиннющей скамье - герои-актеры, в новехоньких нарядах, таких, квази-деревенских, не тех, что на селе носят, а тех, в которых, как думает себе город, должно ходить село. И «деревенские страдания» - музыкальным фоном - где только выкопали? Вспомнились сразу (у кого прочла?) горожанки начала прошлого века, полагавшие, что творог делается из вареников.
Спектакль же получился ярмарочный, лубочный и ненатуральный. И, несмотря на все мастерство актеров-профессионалов, непрофессиональный. Потому что было четкое ощущение, что смотрю запись то ли со школьного, то ли со студенческого самодеятельного спектакля, нечто в стиле масляковского КВНа. А, главное, вышло, ну очень местечково. И стало мне за Василия Макаровича обидно – вот уж этого, как бы к нему ни относиться, он точно не заслужил!
Режиссерская «локализация» - «в своих рассказах автор нарисовал портреты своих односельчан» - став интерпретаторским прочтением, превратила Шукшина в китч. И убила его – в отдельно взятом спектакле и для всех зрителей - нынешних и будущих, кто выберет именно эту сценическую версию в качестве первого знакомства с его творчеством, будучи привлечен громкими именами и статусностью постановки.
Посему встречи с «Охотой жить» я ждала теперь с нетерпением и - опаской.
День , значившийся на белом билетном прямоугольнике, оказался для меня длинным и тяжелым. Ровно год назад, из жизни ушел один из моих друзей, человек, который много значил для меня. Утро началось с долгого путешествия - на другой конец города, на Волковское кладбище; по дороге на поминки я вымокла под грозовым ливнем и в кафе тщетно пыталась согреться, обмотав ступни парикмахерскими салфетками. Потом снова была беготня по городу, гроза играла со мной в догонялки, но в этот раз победительницей вышла я - когда снова хлынул дождь, я уже была в театре. И только я решила, что с подножками судьбы покончено, как узнала, что спектакль длится почти 5 (!) часов, с одним антрактом. К этому я была не готова. «Сдаешься?» - ехидно осведомился внутренний голос. «Это неспортивно» - возразил ему кто-то другой в моей голове. «Там видно будет» - туманно пообещала я обоим.
двойной клик - редактировать изображение
Рассматривать на сцене было почти нечего. Абсолютный лаконизм. Черный (слава Богу!) задник, на нем огромного размера черно-белая фотография Шукшина, сидящего где-то на косогоре, у реки (возможно) или в поле, босоногого, прищурено всматривающегося вдаль. Лавки, столы и нечто вроде стеллажей - деревянные, свежевыструганные, новехонькие и безликие - похожие на примитивный конструктор из детских давних лет, схему - без примет и особенностей, которую буйное детское воображение превращало в сказочные замки и города будущего. Вопреки всем «новаторским» театральным изыскам последних десятилетий, словно в пику и в ответ им – здесь главным было Слово. Актеры и Диалог. И хотя рассказы, легшие в основу этой – фантазии, по-другому не могу назвать, были вполне опознаваемы, они не были самостоятельными, завершенными единицами внутри спектакля. Одна история начиналась, ее перебивала другая, потом первая вновь возвращалась к зрителям, а к этому моменту посреди второй уже проросла и рассказала саму себя третья, и так далее... Создавалось впечатление импровизации, за счет этих перебивок и переходов, за счет смены сюжетов и тональностей, но вместе с тем очевидно было, что структура эта просчитана и продумана - до того точны и своевременны были «попадания» одной истории в другую, все эти повороты, возвраты и «подбирание хвостов».
двойной клик - редактировать изображение
И эта архитектоника позволяла зрителям на всем протяжении спектакля существовать в очень редкой разновидности реальности – реальности настоящего, где жили герои: ссорились и мирились, ревновали и влюблялись, плакали и кручинились как дед Нечай по своей Парасковьюшке. Безбожно врали, ох, пардон, фантазировали – как охотник Бронька; танцевали и пели, пили, верили в чудеса и делали их сами. И порой так искренне проживали шукшинский текст, что у меня вовсе пропадало понимание того, что я в театре (а оно, как правило, есть всегда, как бы ни увлекал тебя спектакль). Одна из героинь за столом ( Любовь Макеева) так глубоко соскучилась, слушая своих партнеров по сцене, что мне вдруг показалось, будто ей и вправду скучно, и она устала от этого длиннющего спектакля и хочет домой, а там дождь, и дел еще куча, и не уйти вот никак, и пропади оно все пропадом! И мне стало так ее жалко, что случайно встретившись с ней взглядом, я попыталась – взглядом же и улыбкой – подбодрить ее, но она не откликнулась, и я поняла, что ошиблась. Эта скука была частью спектакля, но настолько искренней, что я поверила – как в детстве, до конца.
Так же безоговорочно верилось героиням Натальи Лыжиной («Сапожки», «Светлые души») - мягким и теплым как свежеиспеченный хлеб, улыбчивым и беззащитным; героям Алексея Манцыгина («Упорный», «Микроскоп») - азартным, упертым, хулиганистым и доверчивым; и «вечно всем недовольному холостяку», Владимиру Постникову ( «Билетик на второй сеанс»), чьи невероятные клеши так шли вразрез с усталым, «стертым» лицом и нескончаемым брюзжаньем, что за него прямо становилось неловко – вот как за своего хорошего знакомого, попавшего в глупую ситуацию. Хотелось выйти на сцену, взять его за рукав и увести за дверь, извинившись перед всеми. Тадас Шимилев (Пашка Колокольников из повести-сценария «Живет такой парень»), кажется, вообще ничего не изображал, а просто говорил и делал, что в голову взбредет, и это, Бог знает от чего, совпадало с режиссерским замыслом и текстом Шукшина. В общем, эта абсолютно искренняя «путаница» из рассказов Василия Макаровича, которую так непринужденно и азартно проживали актеры, настолько увлекла меня, что я совсем забыла про время, усталость и подступающую простуду.
двойной клик - редактировать изображение
Соавтор инсценировки – Артем Цыпин ( дед Ермолай из рассказа «Степка», охотник Бронька из «Миль пардон, мадам», старик Наум из « Космос, нервная система и шмат сала») – был спокоен, насмешлив, и как-то даже покровительствен, что ли. То ли специфика ролей (они все «возрастные»), то ли соавторство это – но было впечатление, что он такой «общий дед», архетип, один на всех, фигура значительная и уникальная. Мне все время казалось, что он - немного «в стороне», даже будучи «внутри» действия; что-то в нем приглядывается к пестрому хороводу судеб и сюжетов, который сам же и помогал завертеть, и то ли оценивает - хорошо ли вышло, то ли просто о чем-то совсем своем думает. И только в плаче по Парасковьюшке ( дед Нечай, «Горе») исчез, пропал этот «некто», немного свысока смотревший на всех. Самым эффектным был, конечно же, задуман Бронька из «Миль пардон, мадам» - со своей вдохновенной байкой про покушение на Гитлера и так «остро» звучащей сегодня перебранкой:
«- Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории…
— Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.»
Но для меня самой большой удачей Цыпина в этом спектакле оказался именно дед Нечай, жаль только что промелькнул этот кусочек слишком быстро, не сакцентировался…
Образ Руси, России, птицы-тройки - с развалившимся в ней прохиндеем, о котором с таким жаром говорил герой Алексея Манцыгина, вернул меня в сегодняшний, куда-то несущийся на всех парах мир, в котором слились в нечто неразличимое и пропали - нравственные ценности, ориентиры и традиции, а с ними стали необязательными для исполнения и законы: от прописанных обществом и юридически закрепленных до самых простых законов вежливости.
«И вот возникло ощущение, что их уже нет, этих людей, которые задают себе главные вопросы, которые живут вроде в глухой провинции, а при этом рассуждают о космических явлениях, потому что им не безразлично, как все это устроено, во имя чего, что будет дальше, после них. Это классические гуманистические вопросы, которые современный человек себе практически перестал задавать». ( режиссер Роман Смирнов)
Но герои Шукшина, были отличны от всех не потому только, что задавали – себе и другим – главные вопросы. Вопросы эти, в общем, и сейчас многие себе задают. Герои Шукшина – искали ответы! Искали, не жалея сил, времени, не щадя ни себя, ни окружающих, на совесть, всерьез.
«Что ж теперь, сидеть и ждать, что кто-то придет и научит тебя жить? Так и просидишь всю жизнь, как дурак»- говорит в спектакле один из героев. А сегодня так, в общем, и происходит. Сидят, и ждут пока научит.. Кто-то...
Тем, кто создавал этот спектакль - режиссеру и актерам - удалось главное. Удалось стать героями Шукшина. От этого все шероховатости - а куда ж без них, нет ничего идеального - растворились в радости смотреть, слушать и чувствовать. «Мне не так уж важен тот набор средств, которым располагает актер», - писал Шукшин: «Мне важно понять, что он знает о людях, что повидал на своем веку, что сберег доброго умного в сердце, прожив жизнь. Я требую от актера того, чего требую от всякого человека, которого избираю своим героем – я требую искренности».
И счастье героев Шукшина – это счастье каждый день открывать для себя мир. Уметь смеяться. Уметь плакать. Уметь прощать. И делать это – от души. Вот и весь рецепт.
двойной клик - редактировать изображение
И вот парадокс: когда через пару дней я открыла томик шукшинских рассказов – оказалось, что прежнего внутреннего сопротивления и смутного недовольства – больше нет. И я поймала себя на том, что не пытаюсь ничего понимать и формулировать. Словно я зашла в гости к давнему знакомому, может быть, другу… Просто посидеть и поговорить «за жизнь», сегодня, сейчас. От всей души.
