В газете ВПК (Военно-промышленный курьер) №№ 32 и 46 за этот год её главный редактор Михаил Ходаренок напечатал статью о романе Василия Гроссмана "Жизнь и судьба". Статья начинается с довольно странного для патриотического автора патриотической газеты заявления: "Надо прямо сказать, что в советский период (!) практически невозможно было написать честную книгу о событиях того времени, выходящих за пределы боёв батальонного масштаба". Что ж, и нам надо прямо сказать, что, во-первых, в истории нашей страны был не "советский период", а Советская эпоха — эпоха наивысшего всестороннего расцвета нашей родины. Нужны доказательства? Во-вторых, надо прямо спросить автора, известны ли ему, допустим, пьеса "Фронт" А. Корнейчука, в которой речь идёт о делах куда как выше батальонного масштаба. И острая критическая направленность пьесы не помешала её публикации в "Правде". Это вызвало тогда недовольство некоторых наших высокопоставленных военных, в частности маршала Тимошенко, командовавшего фронтом, но пьеса была поддержана и защищена Верховным главнокомандующим. А приходилось ли автору читать, скажем, повесть Георгия Берёзко "Ночь полководца"? И тут далеко не батальонный масштаб: комбатов полководцами не называют.
Но самое печальное то, что приведённым заявлением брошена тень на всю нашу литературу о войне. Далеко ли это от позиции, допустим, Даниила Гранина, который, не делая никакого различия между уровнями до батальона и выше, заявил: "У нас история войны обросла враньём"? Вся история!
Это кто же постарался? Кто эти лжецы? Шолохов в романе "Они сражались за Родину", в рассказе "Судьба человека" и в статье "Наука ненависти"? Толстой в "Рассказах Ивана Сударева" и в "Русском характере"? Тихонов в поэме "Киров с нами"? Фадеев в "Молодой гвардии"? Леонов в пьесах "Нашествие" и "Взятие Великошумска"? Эренбург в пламенной и почти ежедневной публицистике? Твардовский в "Василии Тёркине"? Михаил Светлов хотя бы в стихотворении "Итальянец"? Вера Инбер в "Пулковском меридиане"? Павел Антокольский в поэме "Сын"? Леонид Соболев в "Морской душе"? Борис Горбатов в повести "Непокорённые"? Тот же Корнейчук в пьесе "Фронт"? Ванда Василевская в повести "Радуга"? Симонов в повести "Дни и ночи", в двухтомнике военных дневников и в таких стихах, как эти:
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной…
Или Виктор Некрасов "В окопах Сталинграда"? Юрий Бондарев в романах "Горячий снег" и "Батальоны просят огня"? Сергей Смирнов в "Брестской крепости"? Константин Воробьёв в повестях "Убиты под Москвой" и "Это мы, Господи!", Семен Гудзенко, Павел Шубин или Юрий Белаш в стихах? Борис Полевой в "Повести о настоящем человеке"? Герой Советского Союза Пётр Петрович Вершигора в повести "Люди с чистой совестью"? Герой Советского Союза Дмитрий Николаевич Медведев в воспоминаниях "Это было под Ровно" и "Сильные духом"? Или дважды Герой Сидор Артемьевич Ковпак в воспоминаниях "От Путивля до Карпат"? Или врали в других видах искусства — Шостакович в Седьмой симфонии, Калатозов в фильме "Летят журавли", Чухрай в "Балладе о солдате"? Или врали художники Корин и Дейнека, Пластов и Кривоногов? Ну, назвал бы хоть одно имечко! И ведь раньше в "Блокадной книге" называл, но то — советское время, а теперь — враньё!
Но оставим Гранина. Статья в ВПК озаглавлена метафорически — "Войны и мира" не получилось", то есть автор утверждает, что не получилось у В. Гроссмана романа такого же уровня, как знаменитая эпопея Льва Толстого. Автор прав. Конечно, не получилось, хотя некоторые почитатели Гроссмана утверждают нечто обратное. Роман только что в ноябре 2015 года переиздан "Комсомольской правдой". В аннотации говорится: "В настоящее время (А раньше? А что будет потом? — В.Б.) роман "Жизнь и судьба" относится (Кем? — В.Б.) к числу лучших произведений ХХ века". Ну, если так, то надо бы издать его тиражом, допустим, в сто-двести-пятьсот тысяч экземпляров, а тут всего только пять.
Читаем дальше: "Автор не просто рассказывает об ужасах войны, он затрагивает тему холокоста, выводит, по словам А. Солженицына, моральную тождественность коммунизма и нацизма". Во-первых, война дело ужасное, но всё-таки она состоит не из одних ужасов, как следует из приведённого текста. Война ещё и радость победы над лютым врагом, и торжество в связи с изгнанием его с родной земли, и гордость при сознании, что твой народ тобой освобождён. Во-вторых, книги Гроссмана о войне — "Оборона Сталинграда" (1944), "Народ бессмертен" (1946), "За правое дело" (1954) и другие — издавались и переиздавались в советское время. Но если в аннотации признаётся, что в романе "Жизнь и судьба" Гроссман "выводит" тождественность коммунизма и фашизма, то комично выглядят здесь сетования "комсомольцев" на то, что роман в советское время не печатали. А чего вы хотели? Чтобы советская власть сама себя оплёвывала? В-третьих, теперь понятно, кто и почему относит роман Гроссмана к лучшим произведениям прошлого века. Это антисоветчики во главе с помянутым Солженицыным. Они превозносят роман за ту самую "тождественность".
Впервые роман был издан в Лозанне (Швейцария) стараниями С. Маркиша и Е. Эткинда.
А в Советском Союзе — в 1988 году, в пору горбачёвщины во всей её предательской красе.
Да, автор статьи прав в оценке романа, но его доказательства, увы, неубедительны. Он сводит дело к тому, что указывает на ряд фактических неточностей, промахов, ошибок в романе. Но в иных случаях критик прав, а в других с ним согласиться нельзя. Так, Гроссман вольной рукой художника вложил в уста Сталину матерную брань. Ходаренок справедливо замечает, что Сталин не матерился, что нет никаких данных, подтверждающих "художественную вольность" романиста. Действительно, ведь столь дурная привычка зарождается, как правило, в отрочестве, в ранней молодости, а у Сталина эта пора жизни прошла в стенах духовного училища и духовной семинарии, где матерщина была немыслима.
Мало того, Гроссман пишет:
"Сталина соединили с генералом Ерёменко.
— Ну что там у тебя? — не здороваясь, спросил Сталин".
Это сейчас, в эпоху морального плебейства, даже главы государств тыкают друг другу: "Ну что там у тебя?" — "Всё о'кей. Бомбим. А что у тебя?" Сталин же был на "ты" лишь с узким кругом старых товарищей — с Молотовым, Орджоникидзе, Кировым, Ворошиловым… И, как свидетельствуют многочисленные воспоминания маршалов и генералов, всегда здоровался. К сожалению, критик не заметил нарочитого огрубления здесь образа Сталина.
Но вот автор статьи уличает романиста в том, что у него Главковерх звонит Ерёменко утром. Этого, мол, не могло быть, поскольку "он работал по ночам и обычно отдыхал до 10—11 часов утра". Да, обычно рабочий день Сталина начинался в это время, но ведь то был не обычный день войны, а утро 20 ноября 1942 года, когда Сталинградский фронт, которым командовал генерал-полковник А.И. Ерёменко, вслед за Донским генерал-лейтенанта К.К. Рокоссовского начинал контрнаступление в великой битве. В такой день Сталин мог и нарушить распорядок дня.
Когда великий роман Толстого появился, то автору тоже было высказано немало претензий. А вспомним, что Сталин в 1929 году писал Феликсу Кону: "Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем "Тихом Доне" ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчёт Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что "Тихий Дон" — никуда не годная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?" Разумеется, нет. И "Тихий Дон" как стоял, так и продолжает стоять рядом именно с "Войной и миром". Правда, надо заметить, что в 1949 году, прочитав приведённые строки в вышедшем тогда 12-м томе сочинений Сталина, Шолохов написал Иосифу Виссарионовичу письмо с просьбой объяснить, какие именно ошибки он имел в виду. Товарищ Сталин на письмо не ответил. И роман переиздавался в прежнем виде, ибо ошибки в описании нескольких реальных персонажей, если они есть, не могут сильно повредить его великим достоинствам.
Основываясь на фактических ошибках и промахах, М. Ходаренок и заключает: "Войны и мира" не получилось… Но дело не в отдельных ошибках, а прежде всего и главным образом в несоизмеримости талантов. Толстой стоит рядом с Гомером и Данте, а Гроссман — рядом с Бродским.
Но, конечно, немало других обстоятельств, различающих двух авторов. Во-первых, интендант 2-го ранга Гроссман был на фронте журналистом, корреспондентом газеты "Красная звезда", а поручик Толстой командовал батареей на знаменитом Четвёртом бастионе Севастополя. Твардовский возмущался, когда писатели и журналисты говорили: "Я воевал…". При всём при том, что немало журналистов и погибло… Во-вторых, Толстой глубоко уважал нашего главнокомандующего Михаила Илларионовича Кутузова, писал о нём с сердечной симпатией и теплотой. А Гроссман видел в главнокомандующем Сталине тирана, деспота, самодура, грубияна и писал о нём с явной неприязнью, не брезгуя при этом прямой ложью, что мы и видели даже в том маленьком эпизоде, который был процитирован. Кроме того, Гроссмана слишком занимала еврейская тема, а у Толстого во всех четырёх томах эпопеи лишь один раз встречается словцо "жид". Если помните, Пьер Безухов имел веские основания думать, что его жена Элен неверна ему. Но её отец князь Василий Курагин говорит зятю: "Дорогой друг, я разобрался во всём и уверенно могу сказать тебе: Элен невиновна перед тобой, как Христос перед жидами".
Естественно, что при такой озабоченности Гроссмана еврейской темой о нём и пекутся, и пишут хвалебные статьи чаще всего его соплеменники: уже упомянутые Маркиш и Эткинд, а также С. Липкин, А. Берзер, Ф. Левин, Б. Галанов, Л. Аннинский, Н. Едина… И в Израиле издаются его книги и книги о нём: двухтомник "На еврейские темы" (Иерусалим, 1990), Н. Едина "Василий Гроссман" (1994)…
В этой статье автор касается ещё вопроса, рассматривала ли Ставка ВГК Сталинградскую битву как решающее, поворотное сражение войны, и приходит к выводу, что нет, не рассматривала, не планировала. Думается, в своём выводе он опять прав, но некоторые доводы опять неубедительны. Задача состояла в том, чтобы отстоять город, нанести врагу наибольший урон, выиграть сражение, а что из этого выйдет, какой будет итог, покажет время, — ведь половина дела зависела от противника, от его духа, воли, от материальных ресурсов. И вышло так, что Сталинградская победа сыграла огромную роль в судьбе войны. После неё немцы лишь один раз предприняли большое фронтовое наступление — на Курской дуге, а после поражения и здесь уже до конца войны потеряли инициативу и вплоть до имперской канцелярии, до самого рейхстага только отступали.
В подтверждение своего вывода о значении Сталинградской битвы автор вспомнил известную историю командира 4-го механизированного корпуса генерал-майора В.Т. Вольского. Он пишет: "Что мог ощущать этот генерал перед предстоящими боями? Полную неуверенность, сомнение в успехе операции. Он не верил в победу… Генерала можно считать к ноябрю 1942 года морально раздавленным беспрестанными неудачами". Неудачи пережила вся армия. Так что, вся она была морально раздавленной? "Вот почему (будучи морально раздавленным. — В.Б.) Вольский обратился к Сталину с паническим письмом… Внимательно ознакомившись с письмом, Сталин приказал тут же соединить его по телефону с Вольским…".
Тут же? Нет, это не так. И нет оснований называть письмо Вольского паническим, критик его не читал. Но прежде хочу обратить внимание на то, сколь поразителен сам факт получения этого письма. Всего лишь генерал-майор, каких сотни, через обычную полевую почту (а как еще?) из огненного Сталинграда посылает письмо в Москву самому Верховному главнокомандующему, и оно нигде не задерживается, не теряется и своевременно попадает в руки Сталина!
Так вот, получив это письмо, Верховный не "тут же" звонит Вольскому, он не был торопыгой, а срочно вызывает из Сталинграда начальника Генерального штаба А.М. Василевского, который находился там как представитель Ставки. Какое пристальное внимание даже к одинокому тревожному голосу! 18 ноября Василевский явился. Сталин дал ему прочитать письмо Вольского. "Комкор писал, — вспоминал потом маршал, — что наступление под Сталинградом при том соотношении сил и средств, которое сложилось, обречено на провал, и он как член партии, зная мнение и других ответственных участников наступления, просит ГКО немедленно и тщательно проверить реальность принятых решений по операции, отложить её, а, может быть, и отказаться совсем…". Василевский обстоятельно разобрал письмо, а закончил доклад Сталину так: "Никаких оснований не только для отмены операции, но и для переноса срока её начала не существует".
И вот только тогда, выслушав доводы начальника Генерального штаба, видя его уверенность в успехе операции, Сталин и попросил соединить себя с Вольским. "После короткого и отнюдь не резкого разговора, — вспоминал маршал, — Сталин рекомендовал мне не обращать внимания на письмо, а автора письма оставить в корпусе, так как он дал ему слово во что бы то ни стало выполнить поставленную корпусу задачу. После этого он приказал мне незамедлительно вернуться на фронт". И корпус Вольского действительно хорошо выполнил возложенную на него в операции задачу.
По поводу того, что Сталин предложил оставить генерала в корпусе, М. Ходаренок пишет: "Объяснить поведение Сталина можно только одним — он не считал Сталинградскую операцию поворотным пунктом войны. И, скорее всего, решил: "Поскольку Вольский оказался на второстепенном участке фронта, предпринимать в отношении него какие-то репрессивные меры на данном этапе нецелесообразно. Пусть командует. Может, что-то и получится".
Многомесячная, небывалой ожесточённости и размаха, Сталинградская битва, за ходом которой с надеждой следил весь мир, — "второстепенный участок фронта"! Так, мол, считал сам Верховный. Да ведь мы уже наслышаны мудрецов, которые ставят в один ряд великую Сталинградскую битву и бои в Африке под Эль-Аламейном. И вот Сталин у него вроде пьяного Ельцина: "Авось что-нибудь и получится". Надо не иметь никакого представления о Сталине, чтобы изображать его в таком виде. В действительности Сталин, конечно же, не снял Вольского потому, что в кратком разговоре сумел внушить ему веру в успех. Как он мог теперь не верить, если сам Сталин верит! Надо же понимать, что означал для нас Сталин. И сам Сталин знал это, был уверен, что если человек дал обещание лично ему, то непременно выполнит его. Короткая беседа делала его счастливым и сильным. Это же не праздничная выдумка поэта:
Мы так вам верили, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе…
И это не выдумка:
Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас?
Ты должен слышать нас, мы это знаем…
И это:
Мы все, одной причастны славе,
С ним были думами в Кремле —
Тут ни прибавить, ни убавить,
Так это было на земле.
Но ведь до того они, наши-то мудрецы, наслушались Сванидзе и Млечина, что ни о чём другом, кроме репрессий, и помыслить не могут. Человек беспокоится, опасается, предупреждает — и за это десять лет или расстрел? Они уверены: конечно! И ведь, пожалуй, не поверят, что Сталин попросил Василевского от его имени подарить что-нибудь Вольскому в благодарность за честность и прямоту. И Василевский подарил "вальтер", на котором была прикреплена металлическая планка со словами благодарности от Верховного главнокомандующего. По словам Василевского, принимая подарок, боевой генерал разрыдался, как ребёнок…
