Юрий Витальевич Мамлеев (11.12.1931—25.10.2015) был не только уникального дарования прозаиком и поэтом, прозревавшим сквозь видимую реальность бездны метафизического бытия, но и человеком, впитавшим в себя уникальную атмосферу творческой Москвы 50-х—70-х годов прошлого века. Этой атмосферой он продолжал дышать и в долгие годы своей эмиграции, и после возвращения в "Россию Вечную", как он называл, чувствовал и понимал и нашу Родину. Его мемуары, над которыми Юрий Витальевич активно трудился в последние годы своей жизни, к сожалению, остались незаконченными, но и в таком виде они представляют собой бесценный памятник не только той эпохи, которой они посвящены, но и открывают нам многие тайны творческой лаборатории этого выдающегося автора. Предлагаем читателям отрывки из воспоминаний Мамлеева, переданные вдовой писателя Марией Александровной.
…Я верю: то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!
А.А. Блок
Когда Головин вошёл в нашу запроходную комнату, было сразу видно, что ради истинной поэзии он отвергнет всё, что ничтожно в его глазах. И прежде всего — любой социум.
Чтобы реально описать Головина, надо знать все стихии, которые владели им. Античные боги, поэзия — не как стихосложение только, а как жизнь, маргинальная европейская культура, русская и европейская поэзия, алхимия, алкоголь, полное равнодушие к социуму, иногда сюрреальные поступки. После его посещения Южинского мы встретились одни в его комнатке в коммуналке, где-то около Елоховского собора. И сразу всё стало ясно. Пересказав друг другу самое существенное о себе, мы осознали, что будем связаны духовной судьбой на всю жизнь. Я был старше его лет на семь, мои рассказы действовали на него ураганно и метафизически. Он был в душе поэт, потому так впечатлителен на всё, что выходило за пределы "обычного". "Милые, обычного не надо", — вспоминали мы потом, несколько лет спустя, стих Валентина Провоторова, о котором речь в своём месте.
Головин не был философом, но метафизические реалии он познавал окольно-тайным путём, через поэзию, тайные науки и тому подобное. Тогда, в этой его комнатушке, я прочёл ему мои стихи, написанные от имени героя моего рассказа "Человек с лошадиным бегом". Вздыхая, он пробормотал:
— Боже мой, какой бред!
Это была высшая похвала в его устах. Бред для него означал перепонимание реальности. Я был согласен.
Начну с его интереса к античным богам. Разумеется, он признавал Xриста как Богочеловека и как-то заметил, что надо быть полным идиотом, чтобы отрицать божественность Христа. Но его какой-то стороной сердца ткнуло именно к богам, к этой духовно мощной, но опасной категории существ. Он их знал, понимал и частично выразил это в своих шедеврах. Несомненно, самым близким из богов ему был Дионис. Именно в нём он видел, может быть, и свою судьбу: метаться между высшими прозрениями и падением в бездну, падением, которое потом служило отправной силой, чтобы снова уйти вверх. Да и как не обожать дионисийское начало, когда им пронизано всё лучшее, что есть на земле в наше время (считал он).
Но с богами не шутят. Греки это хорошо знали и считали, что познать их до конца невозможно. Его любимый Достоевский согласился бы с этим, добавив, что и человека познать невозможно. Мне же Головин за вином говаривал:
— Юра, ты доказал, что человек может быть страшен, страшен не просто так, а по безднам своей души.
Равнодушие и презрение Жени к социуму, к какому-либо социальному успеху принимало порой апокалиптический характер. Как он существовал, вообще было непонятно. Такое, пожалуй, возможно только при социализме. На Западе он бы просто пропал.
Да, насколько я знаю, он получал что-то за свои переводы европейской поэзии. Блестяще перевёл "Пьяный корабль" Рембо. Европейские языки он знал великолепно и мог бы войти в плеяду блестящих переводчиков западной литературы. За такие переводы при советской власти платили, мягко говоря, очень хорошо. Но он презрел эту возможность. Его интересовала только та европейская литература, от которой советские редакторы пришли бы в ужас или в столбняк.
К моменту нашей первой встречи Головин был женат на милой молоденькой девушке, которая родила ему дочь. Но, видимо, ещё до её рождения он разошёлся со своей женой. Вскоре после первых встреч я уже застал его живущим с Белым Тигром. То была весьма образованная женщина, полонистка, переводчица, чуть постарше Жени, да ещё с сыном-школьником. Но они достойно, слегка сюрреально, сошлись: он — поэт, эссеист, она — переводчица, знаток европейской литературы. Белый Тигр высоко ценила поэтический дар Жени.
Уже при Белом Тигре Женя пропил свой советский паспорт. И всё это время, с начала 60-х, кажется, жил в стране тотального контроля без паспорта, и довольно удачно жил, без препятствий. Паспорт он не то чтобы пропил, а просто оставил его в залог в ресторане, где компании выпивающих метафизиков не хватило денег на безграничную выпивку. За своим паспортом он не возвращался, да и ему из ресторана никто не навязывал советский паспорт… Он жил с социальной точки зрения удивительно легко, словно не жил, а пролетал по дорогам социума. Если бы в том ресторане могли слушать стихи Рембо или Малларме на французском, или Блока на русском, он непременно пришёл бы туда за своим трудовым советским паспортом. С тех пор гонорары за переводы он получал косвенно.
Но главной магической силой Головина было общение. Это было что-то выпадающее из мира сего, как будто этот мир превратился в яичницу, а общение между людьми стало божьим даром. Передать трудно, что это было за общение. Оно напоминало общение в древнем мире, когда не было презренной печатной машинки, и все знания, восторги и глубины передавались устно. Фактически эта практика преобладала и на Южинском, и таким общением — душа к душе, лицом к лицу — Женя владел в совершенстве. Все гиперболические знания, которыми он владел, кончая тайнами герметизма и древних наук, обрушивались на собеседника в причудливой форме и таким образом, что всё это воскресшее касалось самого центра личности собеседника, задевало его, выводило из себя или просто зачаровывало. Были даже дикие случаи…
Сидел Женя как-то с одним из своих приятелей у него за бутылкой водки и рассказывал ему о тонкостях французской мистической поэзии первой половины XIX века. Кстати, время это — после революционного погрома французской аристократии и дворянства — было самое подходящее для мистических излияний в поэзии. Приятель этот слушал Головина, как зачарованный, словно душа его перенеслась в то далёкое время. А тут возьми и появись сам папаша приятеля. При виде Головина, бутылки водки и французской речи, смешанной с изысканной русской, он пришёл в ярость и хотел было накинуться на Женю, как некий бык, раздражённый красной тряпкой. Сынок его, однако, поднял крик:
— Папа, ты пойми, наконец, что это Головин! Головин это!
Папаша не понял. Тогда сынок схватил разъярённого папу за шиворот и выгнал из квартиры. Но на следующий день из-за такой бесшабашности сыночка получился шумный семейный скандал… Мамочка решила, что Головин — это чёрт…
А нам, читатель, сейчас самое время остановиться на феномене водки в среде нашего круга, Южинского по названию. Конечно, в те времена, в 60-е годы, вся страна пила, точнее, выпивала; при этом страна работала. То ли водка была не поддельная, качественная, то ли здоровье у народа было значительно лучше, чем сейчас, в XXI веке… Но мы остановимся на теме: "Алкоголь на Южинском или вообще в среде подпольной творческой интеллигенции в Москве 60-х годов".
Итак, алкоголь. Ключом к пониманию его роли в нашей среде тогда было знаменитое стихотворение Блока "Незнакомка", особенно его финал:
В моей душе лежит сокровище
И ключ поручен только мне.
Ты право, пьяное чудовище.
Я знаю, истина в вине.
И добавлю ещё всего лишь одну строчку:
И влагой терпкой и таинственной…
Именно "…и таинственной" имело такое уникальное воздействие. Алкоголь связывал тогда всех нас. Головин говорил, что сразу после первой рюмки вина (пусть "вино" будет обобщающим словом) что-то расцветает в его сознании, пылает нетленный огонь, и в памяти восходят все самые потаённые, значительные мысли, напевы, стихи, озарения. Именно озарения. И этот вдруг создавшийся цветок можно было дарить каждому, способному внимать. А главное — ещё рождался подтекст, намёк на нечто почти невыразимое.
Естественно, такое воздействие вина придавало общению новый, благодатный уровень. Но, разумеется, такого рода общение никогда не переходило в бессмысленное пьянство. А ведь "общение" было ещё одним ключевым словом для того времени. Слово, лишённое публичности и публикации из-за запретов, приобретало то значение, которое оно имело в великие древние времена, когда устное общение преобладало и считалось, что именно при устном общении может передаваться друг другу самое важное, духовно значительное. И, конечно, такое раскрытие душ происходило у нас и без участия винного нагрева, но вино тогда не было для нас убийцей, а как раз наоборот.
Помню, уже в эмиграции, в Америке, один из эмигрантов (забыл его фамилию) написал где-то в газете громкие слова: "Всем хорошим в себе я обязан водке". Как бы дико это ни звучало, но в этом душераздирающем заявлении была своя правда. Самое интересное, что впоследствии, во время эмигрантской жизни в 70—80-х годах, во время возвращения и жизни в России в 90-х годах и в XXI веке, алкоголь не имел и тени того таинственного воздействия, которым он обладал для нас в 60-е годы. Вино как вино, ну, повышало тонус, развязывало язык — как у всех, как полагалось, приятно, но ничего особенного. А общение, тем более духовное, обходилось без разогрева. Более того, алкоголь в наше время, сейчас, в XXI веке, на мой взгляд, приобрёл какой-то чёрный, негативный оттенок. Чем объяснить эту разницу? Нашей молодостью в те, 60-е, годы? Не думаю — на "молодых" сейчас, в том числе и личностей нашего плана, вино оказывает довольно банальное воздействие. Качеством доступного алкоголя тогда и сейчас? Допустим, качество сейчас хуже, но доступно и хорошее вино. Но результат тот же: в лучшем случае — банальное воздействие. Бывают исключения, но редко. А негативного всё больше и больше. Я думаю, разгадка — в душевном, психологическом состоянии людей в России в 60—70-е годы прошлого века и теперь, в XXI веке. Так называемая перестройка изменила ситуацию, и в плане алкоголя — в худшую сторону. Депрессивное состояние или просто попытка уйти от забот и тревог жизни только способствуют негативному воздействию алкоголя, бездонному упадку.
Ничего подобного не было тогда у нас, да и народ пил водку как-то веселее. У нас же "таинственная влага" сразу выводила в иное измерение, точнее, свой собственный внутренний мир выходил на поверхность сознания, и ничего не существовало кроме него. Исчезала иллюзия времени, прошлое и настоящее сливались в единый поток…
Кроме Южинского, я посещал, читая свои тексты, ещё ряд кружков, "салонов", как их тогда называли, где собирались "неконформисты". Это были или весьма приличные московские квартиры, или затаённые углы. Одним из таких "приличных" салонов была квартира Льва Кропивницкого, известного художника-авангардиста, ярого поклонника моих рассказов. Но тогда — с алкоголем. Там было тихо, и один раз я даже не выдержал, тем более рассказ, который я собирался читать, был достаточно "безумен" ("Голос из ничто"). Перед тем как читать я отлучился как бы в туалет, а там вынул из кармана припасённую четвертинку и был готов. В таком отключённом состоянии и звучал "Голос из ничто". Все были довольны, а метафизический текст заглушал влияние алкоголя.
Другим "салоном" был барак в Лианозове, где собиралась так называемая лианозовская группа (Оскар Рабин, его супруга, художники, Генрих Сапгир и Игорь Холин, поэты). Центром там был, конечно, Оскар Рабин. Он рисовал "быт", но коммунистическая идеология такой "быт" не могла выдержать, стала загибаться. Ну что там говорить, например, поэт Игорь Холин так закончил одно своё стихотворение, напрямую пересекающееся с сюжетами Оскара:
Он лёг отдохнуть у кирпичной стены,
А утром с него были сняты штаны.
Другой режим, даже тоталитарный, расхохотался бы на такие стишки, погладил бы себя по животику и непременно бы опубликовал. А тут послышались возмущённые статьи в центральной прессе, что всё неправда, как будто у советских людей не было штанов, чтоб их можно было снять. А тут ещё сентенции о подрыве марксистско-ленинской идеологии в "лианозовской группе". И всё это на полном серьёзе, точнее, курьёзе. Но сажать уже не сажали. Более того, зная ситуацию, я был уверен, что и те, которые писали столь грозные статьи, сами от души хохотали. Люди-то не были глупы, просто была запущена машина идеологического и пропагандистского идиотизма, и остановить её было нельзя. Машина сама по себе, а люди сами по себе.
Ясно, что уже в 60-е годы эта машина фактически работала против советской власти. Отдохнуть нельзя у кирпичной стены, тоже мне гегемония пролетариата!..
Вообще, частенько возникали недоразумения. Я уж не помню, кто из наших (кажется, поэт Леонид Губанов) ехал в троллейбусе, возвращаясь домой из пивной, без штанов. В трусах, конечно, но без штанов. И, мирно выходя на своей остановке, попал в руки возмущённого милиционера,
— Где штаны? — крикнул тот.
— Что такое штаны по сравнению с вечностью… — с грустью произнёс поэт.
Милиционер успокоился.
Штаны штанами, вечность вечностью, но к середине 60-х годов в положении Южинского произошли негаданные перемены. Невозможно было дальше испытывать терпение даже самых добрых и благожелательных жильцов (каковыми и были мои соседи).
— О чём можно говорить целыми ночами, с вечера до утра? — возмущалась до полного изумления непосредственная соседка, Нина Тимофеевна, жившая рядом, за стеной. — Не переставая, говорить всю ночь!!! О чём?!
Одна только соседка, Софья Наумовна, мать моего друга детства Вадима, поддерживала меня всегда, но она знала меня с самого раннего детства, возможно, с того времени, когда в "моё" тело ещё не вошла душа, та самая, бессмертная. Да ещё, пожалуй, милиционер Володя как-то задумчиво был не против ночных бдений. Удивлял его только дикий, сумасшедший экстаз происходящего, не мог он пережить, как один из участников "ночных разговоров" залез на шкаф и оттуда внимал…
Пора было рассредоточиваться. Песни, чтения, безумства, стихи, эзотерика и философия становились всё реже и реже, но они перемещались в другие квартиры… При всём при этом, хотя "посиделки" становились реже, дух Южинского сохранился. Если говорить о литературе, то кумирами, полубогами, как и прежде, были Достоевский, Блок и Есенин. Всё это понималось, конечно, по-новому, до последних глубин, и они, эти люди, не только как писатели присутствовали среди нас, но и как живые — настолько их слово превращалось в жизнь. Я неоднократно писал впоследствии о Есенине, о безусловном магическом воздействии его поэзии, в которой жила сама древняя душа России, недаром в Великую Отечественную войну, когда решались судьба и будущее русского народа, у многих солдат и офицеров в кармане был томик Есенина. Этот народ не мог погибнуть, даже если на него обрушились бы все силы ада, ибо в его душе, тайной и непостижимой, содержались зёрна высшего предназначения России в этом полупроклятом мире. О роли Достоевского в раскрытии граней русской души и говорить нечего. Величайший писатель мира сего сказал своё слово во всём объёме его подтекста. А вот о Блоке следует напомнить не только как о завершителе русской дворянской поэтической классики начиная со времён Пушкина. Для нас Блок, во-первых, был пророком. Его пророческий дар очевиден для всех, кто реально углублялся в его творчество. Но хочется привести начальные строчки его поэмы "Возмездие":
Век девятнадцатый, железный…
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, —
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман…
И, наконец:
Двадцатый век… Ещё бездомней,
Ещё страшнее жизни мгла
(Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Это было написано в начале XX века, когда все учёные-циклопы, журналисты, политики только и выли о наступающей эре всемирного процветания, мира в Европе и прочего прогресса. Всего через несколько лет после этого события началась Первая мировая война, развязанная толстосумами и их прислужниками, неподелившими мир, власть и золото. И Россия, русский народ оказались зажатыми в тисках между мировым вампиризмом капитализма, развязавшего войну, и яростным, кровожадным, разрушительным бунтом доведённых до отчаяния масс. Одно заблуждение пожирало другое… С этой войны начался истинный XX век, "время убийц", как чётко определил его Генри Миллер, да и не только он. Надо ещё добавить про сопутствующие фантастическое духовное опустошение и деградацию, невиданные в истории. Рухнуло всё, на чём стояло человечество. История знает кровь и смерть, но они никогда не сопровождались таким духом мрака, безверия, атеизма, скрытого и явного, как будто человек забыл о своём божественном происхождении и превратил себя в виртуальную пародию, поверив во все мыслимые и немыслимые заблуждения о своей сути и происхождении. Профанация профанированного заменила религию и Бога. России выпало на долю это чудовищное испытание, и она его выдержала. Только позднее, попав на Запад — большое видится на расстоянии, — можно было понять до конца суть этого испытания и не сравнимой ни с чем в мировой истории войн победы в Великой Отечественной войне, когда измученный народ (учитывая настроения крестьянства) фактически был ещё в состоянии скрытой гражданской войны, когда проходили аресты в армии, когда на нас двинулась вся фашистская Европа, руководимая обезумевшей от фанатизма и веры в своего фюрера Германией. И мы победили, казалось, непобедимое чудовище, которое было уже в двух шагах от становления своей мировой империи, несущей гибель России, русскому народу и нашей культуре, её Духу, её Слову. В далёкой Индии молились о нашей победе, ибо знали, к чему может быть предназначена наша страна.
Что же до великого Блока, то он видел многое другое, его любовь к России носила мистический, тютчевский характер и даже больше — в его поэзии чередовались великие прозрения и фиксация реальности "страшного мира", который вползал в историю рода человеческого.
Продолжение следует
На фото: Евгений Головин и Владимир Иванович
