Произведения Слуцкого о Сталине (в первую очередь, «Бог» и «Хозяин») давно трактуются либеральными авторами как уникальные произведения, в которых поэту удалось сказать правду, недосягаемую для всех или большинства современников. Е. Евтушенко, И. Фаликов, И. Кириллов и многие другие сторонники данной версии, как и её противники (В. Бушин, Ст. Куняев прежде всего) называют и характеризуют несколько стихотворений Слуцкого о Сталине. Это создаёт поверхностное, в разной степени искажённое представление о проблеме. Для полноценно-объективного, объёмно-всестороннего выяснения вопроса рассмотрим разные периоды жизни и творчества Бориса Слуцкого. В центре нашего внимания будут факты биографии поэта, определившие его отношение к Сталину, и большинство произведений автора о вожде.
От «любви» к «непониманию»
Как известно, затянувшееся послевоенное выздоровление Слуцкого, инвалида второй группы, продлилось до 1948 года. Собственное творчество стало неожиданно лучшим лекарством от тяжелейших недугов. Однако первое стихотворение поэта «Памятник» было опубликовано только в 1953 году.
Большинство авторов статей и воспоминаний о Слуцком (Б. Сарнов, Вл. Корнилов, И. Фаликов, Л. Озеров, Вл. Огнев и др.) делают акцент на политике якобы государственного антисемитизма – факторе, определившем атмосферу 1949-1953 гг. и жизненно-творческие трудности Бориса Абрамовича. По мнению Лазаря Лазарева, «шестой пункт в анкете (национальность, конечно, – пятый пункт. – Ю.П.) становится в те годы непреодолимой преградой, жил (Слуцкий. – Ю.П.) на скудную инвалидную пенсию и перепадавшие время от времени жалкие гонорары за радиопередачи» [12].
На наш взгляд, Лазарь Лазарев, как и его единомышленники, искажает реалии времени и жизни Слуцкого. В послевоенной Москве, как вспоминал Борис Абрамович, было несколько журналов и издательств, в которых «в год выходило 10-12 поэтических сборников» [22, c.206]. В творческом же багаже самого Слуцкого насчитывалось «два или три десятка» произведений. Их точное число в 1970-е годы поэт затрудняется назвать. И дело, конечно, не в забывчивости или бесхозяйственности Бориса Абрамовича, а в том, что среди небольшого числа стихотворений процент «шлака» был значительный. О времени и месте рождения своих любимых или просто известных произведений Слуцкий хорошо помнил всю жизнь. О некоторых из них он рассказал в мемуаре «К истории моих стихотворений» [21, с.211-222].
Итак, учитывая стартовые возможности Слуцкого и объективные условия творческой жизни в послевоенной Москве, его сотрудничество с Радиокомитетом с конца 1948 года по декабрь 1952, не вписывающееся в либеральный вариант биографии поэта, – тот, видимо, максимум успешности, на который можно было рассчитывать. Тем более, это время, как нам постоянно напоминают, – годы борьбы с космополитизмом. Однако именно в декабре 1948 Слуцкий начинает работать в Радиокомитете по протекции «знакомой редактрисы – Вики Мальт, знакомой ещё по дому Павла Когана» [22, с. 207].
Одновременно с Борисом Абрамовичем в этом наиважнейшем идеологическом органе страны трудились Давид Самойлов, Григорий Фрид, Исай Кузнецов. Называем только тех соплеменников Слуцкого, коих он упоминает в своём десятистраничном мемуаре «После войны» [22].
Не вписывается в упорно навязываемые мифы (порождённые в хрущёвскую «оттепель», «перестройку», постсоветское время) и следующий сюжет. В Радиокомитете композицию к 70-летию Сталина заказали двум евреям – Слуцкому и Кузнецову. Сей факт своей биографии Борис Абрамович вспоминает в 1970-е, скорее всего, потому, что до этого в мемуаре Давида Самойлова прочитал: «Подрабатывали мы более или менее регулярно на радио. Слуцкий создавал поэтические композиции типа “Народы мира славят вождя”. Это ему не в упрёк, я, например, начинал переводческую карьеру албанской поэмой “Сталин с нами” Алекса Чачи» [18, с. 90].
В итоге за четыре года Слуцкий, по его подсчётам, «сработал» примерно сотню радиокомпозиций, каждую из которой «слушали десятки миллионов» [22, с. 207]. Уже в 1970-е эту свою деятельность Борис Абрамович назвал «халтурой» и охарактеризовал так:
Я за неё не отвечаю,
всё это не моя забота.
Я просто деньги получаю
за заработки на работу [22, с. 209].
И четырёхлетняя халтура, и главное – отношение к ней («Я за неё не отвечаю») противоречат тому образу Слуцкого – в высшей степени совестливого человека и даже, по определению Ю.Оклянского, «праведника» [14], – каким он предстаёт в статьях и в воспоминаниях современников. Странно, что на это очевидное несоответствие никто до сих пор не обратил внимание.
Но всё-таки в декабре 1952 года Слуцкий попал под каток борьбы с космополитизмом: он лишился работы. Факт, конечно, печальный… Только под пером некоторых современников, критиков, самого Слуцкого трёхмесячный период его жизни – с момента увольнения до смерти Сталина – значительно увеличен в размерах и наполнен содержанием, не соответствующим реалиям времени и биографии поэта.
Можно понять Слуцкого и его соплеменников, поверивших на рубеже 1952-1953 гг. в запредельно нелепые слухи о готовящихся погромах и депортации евреев на Дальний Восток. Но уже в 1990-е годы появилось достаточное количество работ (исследования Г. Костырченко [9] и В. Кожинова [8] – лучшие из них), где аргументировано доказывается полная несостоятельность, абсурдность данного мифа. Однако он по-прежнему предсказуемо популярен у либеральных авторов, усердно проецирующих его и на судьбу Слуцкого.
Вот какой она представлена в статье Никиты Елисеева «Борис Слуцкий и война»: «…ему, фронтовику, еврею, писавшему русские стихи, становилось понятно: случай спланирован в крупных масштабах. Будущего нет» [6]. Не вызывает сомнений, что автор статьи повторяет поэтическую («Случай», «Я строю на песке…») и мемуарную («К истории моих стихотворений») версии Бориса Абрамовича. Правда, у Елисеева, как и у всех его единомышленников, не возникает желания проверить объективность данной версии. Считаем необходимым сделать это.
Разные люди те или иные события воспринимают с национально-эгоцентрических позиций. Например, голод 1932-1933 гг. в СССР был якобы только на Украине и его жертвы – исключительно украинцы; борьба с космополитизмом и «дело врачей» – акции против евреев и т.д. Подобный национальный эгоцентризм демонстрируют либеральные авторы воспоминаний, статей, книг о Б. Слуцком, делая антисемитизм общим знаменателем его жизни, творчества и самых разных событий 1948-1953 гг.
Ещё в 1990-е годы Вадим Кожинов в книге «Россия. Век XX-й (1939-1964)», в главе «Борьба с “антипатриотизмом” и “еврейский вопрос”» очень детально на многочисленных фактах доказательно развеял мифы, питавшие страхи Слуцкого и его соплеменников, и активно транслируемые на протяжении последних почти сорока лет в СМИ, книгах, учебниках, «киношедеврах» и т.д. Из шестидесяти пяти страничной главы приведём два высказывания Вадима Валериановича: «… “дело” заговорщиков в МГБ и “дело” врачей – отнюдь не были собственно “еврейскими”. Более того, главой “заговорщиков” и в том и в другом “деле” считался русский министр В. С. Абакумов! Ведущей фигурой “заговорщиков”-врачей был личный врач Сталина русский В. Н. Виноградов, и, между прочим, по этому “делу” было арестовано меньше евреев, чем русских» [8, с. 291]; «В 1949–1952 годах – то есть вроде бы во время разгула “антисемитизма” – лауреатами Сталинской премии по литературе стали евреи А.Л. Барто, Б.Я. Брайнина, М.Д. Вольпин, Б.Л. Горбатов, Е.А. Долматовский, Э.Г. Казакевич, Л.А. Кассиль, С.И. Кирсанов (Корчик), П.Г. Маляревский, С.Я. Маршак, Л.В. Никулин, В.Н. Орлов (Шапиро), М.Л. Поляновский, А.Н. Рыбаков (Аронов), П.Л. Рыжей, Л.Д. Тубельский, И.А. Халифман, А.Б. Чаковский, Л.Р. Шейнин, А.П. Штейн, Я.Е. Эльсберг – притом они составляли около трети общего числа удостоенных Сталинских премий в эти годы авторов, пишущих на русском языке! Не слишком ли много высоко превознесённых литераторов-евреев для диктатора-“антисемита”?!.. Притом дело ведь шло отнюдь не о каких-либо действительных корифеях литературы, чьи творения, мол, просто неловко, неприлично было бы не увенчать званием лауреата; напротив, ряд выдающихся писателей и поэтов, таких, как Михаил Пришвин, Андрей Платонов, Николай Заболоцкий, Ярослав Смеляков, премий “не удостоился”…» [8, с. 288].
Эти и многие другие широко известные факты должны, казалось бы, учитывать авторы, писавшие и пишущие о Слуцком. Однако постоянно появляются версии судьбы поэта, одна невероятнее другой. «Среднеарифметический» вариант будущего Бориса Абрамовича в 1953 году выглядит так: «… умри Сталин на несколько недель позже, не миновать бы поэту лагеря» [2, с.532]. Хотя никакими доказательствами Владимир Корнилов себя не утруждает, мы вынуждены прокомментировать сей широко распространённый миф. С 1949 по 1953 годы ни один космополит (а Слуцкий ещё в 1949 году ассоциировал себя с ними) в лагерь не попал. Высшая мера их наказания – лишение работы или, в редких случаях, исключение из партии.
Превзошла же всех, рассказывающих «ужастики» о Слуцком рубежа 1940-1950-х, Юлия Данкова. Вот при помощи каких шизоидных небылиц формировалось и формируется отношение к нашей истории, стране у постсоветских поколений: «Однажды прочитал стихотворение “Бог” и рассказал историю его написания: как-то, идя Арбатом, он услышал шум приближавшихся машин и тут же почувствовал, как кто-то толкнул его в спину и прижал лицом к стене подворотни. Когда кортеж проехал, он увидел бывшего однокурсника Славу Пирятинского, работавшего в охране Сталина. Оказывается, всех, кто находился в этот час на пути кортежа, забирали и дальнейшая их судьба была неизвестна. Узнав Бориса, Слава спас его от этой участи» [5, с. 68].
Даже Пётр Горелик, друг Бориса Слуцкого и составитель сборника воспоминаний о нём, посчитал нужным прокомментировать сей сюжет: «… при том размахе террора, который был характерен для конца 40-х и начала 50-х годов, память не фиксирует даже слухов о поголовных арестах всех, оказавшихся на Арбате в момент проезда кортежа Сталина» [2, с. 68].
Горелик, используя своеобразную аргументацию («память», «слухи»), ставит под сомнение свидетельство Данковой, но назвать стопроцентную ложь ложью не решается. К тому же сам Горелик, говоря о размахе террора на рубеже 1940-1950-х годов, уподобляется Данковой. В эти годы было вынесено «столько смертных приговоров, сколько в 1937-1938-м за день» [8, c.298]. Ещё Горелик почему-то оставил без внимания следующие очевидные фактологические ошибки: стихотворения «Бог» и «Хозяин» не могли читаться Слуцким Данковой при жизни Сталина, так как они были написаны после его смерти.
Все слуцковеды, слуцкофилы (и не только они) утверждают, что «Бог» и «Хозяин» созданы либо в преддверии XX съезда КПСС, либо позже. Лишь всегда оригинально-невежественный Евгений Евтушенко, как и Данкова, сделал Слуцкого антисталинистом ещё при жизни вождя. Давид Самойлов, полемизируя с Евтушенко, настаивал, что эти стихотворения «написаны после смерти (Сталина. – Ю.П.), ещё до XX съезда. Там все глаголы в прошедшем времени. Про одно произведение кто-то сказал: “там все глаголы врут”. У Слуцкого все глаголы говорят правду» [18, с. 92].
Об этих и других стихах поэта о Сталине скажем во второй главе, сейчас предоставим слово самому Слуцкому. Он как человек умный и дальновидный оставил свою версию столь принципиального вопроса. В мемуаре «После войны» говорится:
«Любил ли я тогда Сталина?
А судьбу любят? Рок, необходимость – любят?
Лучше, удобнее для души – любить. Говорят, осознанная необходимость становится свободой. Полюбленная необходимость тоже становится чем-то приемлемым и даже приятным.
Ценил, уважал, признавал значение, не видел ему альтернативы и, признаться, не искал альтернативы. С годами понимал его поступки всё меньше (а во время войны, как мне казалось, понимал их полностью). Но старался понять, объяснить, оправдать. Точного, единственного слова для определения отношения к Сталину я, как видите, не нашёл.
Всё это относится к концу сороковых годов. С начала пятидесятых годов я стал всё труднее, всё меньше, всё неохотнее сначала оправдывать его поступки, потом объяснять и наконец перестал их понимать» [22, с. 210].
В этом отрывке слишком много довольно расплывчатых характеристик, не свойственных для такого «заземлённого», конкретного человека, как Борис Слуцкий. И всё же не вызывает сомнений: перелом в его отношении к Сталину произошёл в начале 1950-х годов. В данном мемуаре Слуцкий не сообщает, что в деятельности вождя вызвало у него частичное, затем полное непонимание. Также остаётся не прояснённым вопрос: начало 1950-х – это 1950-1952-е или какой-то конкретный год?
Ответы на данные вопросы частично даются в мемуаре «К истории моих стихотворений», в комментарии Слуцкого к одному из них «Давайте после драки…». Оно «было написано осенью 1952-го в глухом углу времени – моего личного и исторического. До первого сообщения о врачах-убийцах оставалось месяц- два, но дело явно шло – не обязательно к этому, а к чему‑то решительно изменяющему судьбу. Такое же ощущение – близкой перемены судьбы – было и весной 1941 года, но тогда было веселее. <…>
Повторяю: ничего особенного ещё не произошло ни со мной, ни со временем. Но дело шло к тому, что нечто значительное и очень скверное произойдёт – скоро и неминуемо.
Надежд не было. И не только ближних, что было понятно, но и отдалённых. О светлом будущем не думалось. Предполагалось, что будущего у меня и у людей моего круга не будет никакого» [21, с. 219].
Мы, конечно, понимаем, что это писалось в 1970-е годы, поэтому многое осталось у Слуцкого за кадром, но главное сказано. Эсхаталогические чувства и мысли возникают у Бориса Абрамовича как у еврея, который генетической памятью ощущает отсутствие будущего у себя и своих соплеменников. И виноват в этом Сталин… Поэтому смерть вождя, «оттепель», XX съезд КПСС вызвали у поэта предсказуемую реакцию, нашедшую выражение в его произведениях. Прежде чем перейти к рассмотрению их, закольцуем данную тему двумя сюжетами.
Слуцковеды и слуцкофилы, говоря о государственном антисемитизме, борьбе с космополитами, «деле врачей», ссылаются на судьбы конкретных пострадавших евреев, но не вспоминают о другом. Всё начиналось с борьбы с «антипатриотизмом» в 1947-1948-е годы, в результате чего пострадали преимущественно русские деятели культуры и науки. Пострадали в основном от будущих «космополитов»-евреев. Затем было «Ленинградское дело» 1949-1950 годов, по которому расстреляли якобы русских националистов во главе с А. Кузнецовым и Н. Вознесенским. Целенаправленное и постоянное игнорирование русских страданий, жертв – одна из отличительных особенностей всех либеральных авторов, в том числе пишущих о Слуцком. И это следствие того национального эгоцентризма, о котором уже шла речь.
Гипотетически можно представить состояние Слуцкого конца 1952 – начала 1953 годов, отталкиваясь, например, от случая, который произошёл в более спокойные, «вегетарианские» времена. Вадим Кожинов в беседе с Борисом Абрамовичем сослался на дневниковую запись И. Бабеля и высказывание Р. Фраермана о «черте оседлости». В ней, по версии последнего, «в течение столетий сложились своеобразно-национальное бытие и неповторимая культура», которые теперь безвозвратно утрачены. Такой взгляд еврейских авторов на «черту оседлости» вызвал у Слуцкого следующую неадекватную реакцию: «Ну, Вадим, вам не удастся загнать нас обратно в гетто!» [2, с. 537]. Кожинов так прокомментировал гневный выпад «близко знакомого» поэта: «Подобное намерение, разумеется, даже и не могло прийти мне в голову – уже хотя бы в силу его утопичности» [2, с. 537]. Подобным образом Борис Слуцкий воспринимал происходящее в стране и в своей личной судьбе в 1949-1953 гг., что предопределило его окончательное отношение к Сталину.
Путь поэта от «любви» к «непониманию» оказался относительно недолгим.
И.В. Сталин и история болезни Бориса Слуцкого
Борис Слуцкий, как известно, большинство своих стихотворений не датировал. Для произведений поэта о Сталине их хронологическая привязка не имеет значения: все они написаны после смерти вождя и, за исключением одного, общей направленности. Поэтому, следуя событийно-проблемной и насколько можно хронологической логике, рассмотрим тексты, напрямую и косвенно связанные с темой Сталина.
«Современные размышления» – самое первое стихотворение Слуцкого о вожде в трёхтомнике поэта, составленном Юрием Болдыревым. Оно посвящено смерти Иосифа Виссарионовича. Многие авторы чаще всего обращают внимание на две ключевые характеристики: Сталин – «гигант и герой»; тридцать лет его правления – время «величья и беды». Думаем, в обоих случаях Слуцкий выражает не своё, а преобладающее в то время отношение к Сталину и его эпохе.
Авторская позиция проявляется в оценке периода, наступившего после смерти Иосифа Виссарионовича. Это время «перекура», когда на смену «штурма неба» «пришла эпоха хлеба». Ещё более внятно позиция Слуцкого выражена в изображении утра после похорон. В эту картину, явно идеологически окрашенную духом более позднего, хрущёвского, времени, не веришь:
Все спали, только дворники
Неистово мели,
Как будто рвали корни и
Скребли из-под земли,
Как будто выдирали из перезябшей почвы
Его приказов окрик, его декретов почерк:
Следы трехдневной смерти
И старые следы –
Тридцатилетней власти [20, с.167-168].
Не знаем, чем руководствовался Юрий Болдырев, поместив в трёхтомнике после «Современных размышлений» стихотворение «Не пуля была на излёте, не птица…». Оно, хронологически предшествующее первому, посвящено прощанию с умершим Сталиным.
Общий смысл данного стихотворения лежит на поверхности и, думаем, разночтений не вызывает. Сталин, «гордый и грозный», «слывший и бывший всеобщей судьбой» [20, с.169], в реальности гроба оказался обычным человеком. Но то, как эта обычность изображается, вызывает вопросы без возможных у нас вариантов ответов.
Итак, зачем дважды обращать внимание на то, что покойник лежал тихо, да и к тому же смирно. Неужели возможно иное «поведение» усопших?
Удивляют сообщаемые Слуцким сведения о росте Сталина – «совсем низкорослый, // совсем невысокий». Всё-таки низкорослый и невысокий – не синонимичные прилагательные, сочетание их можно было понять и принять лишь в том случае, если бы после слова «невысокий» шло уточнение «низкорослый».
Вызывает удивление игра с цветом волос Сталина. Не являлось тайной и то, что он «седой и рябой». Какую смысловую нагрузку несут эти подробности? Человек, которому за семьдесят, может быть не седой? Если он, конечно, не современный крашенный петух… А информация о том, Иосиф Виссарионович – рябой, должна «приземлить» образ «гордого и грозного» вождя?
Главное – и в этом видится идеологический отпечаток «оттепели» и проявление национальных комплексов автора – в двух стихотворениях о смерти Сталина нет ни слова о слезах, о трагедии миллионов соотечественников Слуцкого. «Объективный» наблюдатель и поэт почему-то этого не заметил или не захотел зафиксировать…
Юрий Оклянский, говоря о книге Слуцкого «Неоконченные споры» (1978), утверждает, что из-за цензурных рогаток в неё не могли попасть «стихи, связанные с широким спектром общественных явлений, в которых воплотились исторические истоки и психологическая бесовщина сталинизма. Включая, конечно, и стихи о Сталине…» [14]. И среди текстов, «ходивших в списках или оставшихся в тетрадях», называются «Бог» и «Хозяин». Однако они были опубликованы ещё 24 ноября 1962 года в «Литературной газете», и понятно почему.
В этих стихах, независимо от того, когда они были написаны (перед XX съездом КПСС или после него), Слуцкий транслирует представления о Сталине, совпадающие с ложными стереотипами времён «оттепели». В примитивно-шаржированном образе вождя в «Боге» и «Хозяине» «правды» не больше, чем в «одах» Сталину Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Евгения Евтушенко, Владимира Высоцкого и многих других. Невозможно понять, что в названных памфлетах Слуцкого, по утверждению Ю. Оклянского в работе 2015 года, можно взять на «духовное вооружение» сегодня [14].
В стихотворении «Бог» сущность Сталина определяется через сравнение его с Иеговой, что, на наш взгляд, является фактологически и художественно немотивированным, непродуктивным. Поэтому анализировать данный текст не будем. В «Хозяине» Сталин характеризуется через его отношение к лирическому герою – автогерою. В поэзии Слуцкого у этого персонажа чаще всего встречаются желание «стоять как все» («Я родился ладным и стройным…») и ощущение – «хорошо быть не вождём, а массой» («Я судил людей и знаю точно…»).
В «Хозяине» появляется иной – титанический – тип лирического героя. Невольно вспоминается «Поэма Горы» Марины Цветаевой, где есть не только сравнение грехопадших героев с «Атласом, титаном стонущим», но и обожествление их: «Боги мстят своим подобиям» [24].
Иначе, но также искусственно, представлен титаном герой в «Хозяине»:
А мой хозяин не любил меня.
Не знал меня, не слышал и не видел,
но всё-таки боялся как огня
и сумрачно, угрюмо ненавидел [20, с.171].
В приведённой строфе, как и во всём стихотворении, большое количество логических нестыковок, делающих, на наш взгляд, невозможным целостно-полноценный анализ текста. Поэтому обратим внимание на тот «содержательный» материал, из которого он строится.
Говорить о любви и ненависти к тому, о существовании которого не подозреваешь, более чем странно. Как странно (и об этом речь идёт во второй строфе), видеть или ощущать притворный плач, спрятанную улыбку тех, кого не знаешь, не слышишь, не видишь.
В третьей строфе сообщаемое о себе героем характеризует его как верноподданного или раба, как человека, чья жизнь лишена высоких чувств и мыслей, чувства Родины в том числе:
А я всю жизнь работал на него,
ложился поздно, поднимался рано,
любил его и за него (???. – Ю.П.) был ранен [20, с.170].
Несуразности логики автогероя – это мыслительно-формальное выражение проблем его духовно-нравственного мира. То есть, герой, конечно, работал не на Сталина, а на себя и страну; был ранен, безусловно, по другой причине… К такому примитивно-плакатному пониманию жизни приводит Слуцкого ненависть к Сталину, рождённая мифологией своего времени и теми личными невзгодами, о которых говорилось ранее.
Порождают вопросы без ответов и заключительные строки произведения, где сообщается: герой избавляется от не понятной нам обиды на вождя, когда осознаёт: «испокон веков // Таких, как я, хозяева не любят» [20, с.170]. Природа нелюбви, тем более вековой, остаётся загадкой: не прояснено, что в поступках и в индивидуальных качествах личности героя вызывает такое чувство. Всё, сообщаемое о персонаже в стихотворении (любил, работал, ранен), не должно и не может быть источником подобного отношения.
Илья Фаликов, автор книги о Борисе Слуцком, считает, что стихотворение «Генералиссимус» Татьяны Глушковой, ученицы и большой почитательницы творчества Бориса Абрамовича, «похоже на какую-то запоздалую реплику в воображаемом разговоре со Слуцким» [23, с.372]. Можно лишь отчасти согласиться с такой версией: произведение поэтессы – это не реплика в разговоре, а принципиальная полемика со Слуцким и всеми теми, кто пытался и пытается сделать из Сталина одиозную, никчемную, преступную личность.
Т. Глушкова начинает своё стихотворение с утверждения, которое до неё и одновременно с ней звучало из уст авторов, оказавшихся сильнее мифов «оттепели» и их поздних либеральных модификаций: «Он не для вас, он для Шекспира, // для Пушкина, Карамзина…» [4]. Самая же ударная, ключевая мысль произведения выражена в последней строфе:
И он, пожав земную славу,
Один, придя на Страшный Суд,
Попросит: «В ад!.. Мою державу
Туда стервятники несут…» [4].
При помощи такого парадоксально-неожиданного сюжетного хода поэтесса «венчает» своё видение Сталина: судьба государства-державы была главным и, по сути, единственным смыслом жизни и деятельности генералиссимуса. С аналогичных позиций характеризует Юрий Кузнецов Петра I в стихотворении «Окно». Император, увидев, что стало с державой в эпоху перестройки, забивает прорубленное им «окно в Европу».
С названными текстами Татьяны Глушковой и Юрия Кузнецова не точно рифмуется лишь одно стихотворение Бориса Слуцкого «Слава», направленчески стоящее особняком в цикле произведений поэта о Сталине. В нём автору удалось преодолеть часть национальных комплексов и идеологических мифов «оттепельного» времени. Сей текст вызвал предсказуемую негативную реакцию у одних либералов, другие – предпочли его не заметить. Итак, читаем:
Художники рисуют Ленина,
как раньше рисовали Сталина.
А Сталина теперь не велено:
на Сталина все беды взвалены.
Их столько, бед, такое множество!
Такого качества, количества!
Он был не злобное ничтожество,
скорей – жестокое величество [20, с.184].
Как видим, Слуцкий точно передаёт атмосферу хрущёвской эпохи («на Сталина все беды взвалены» и т.д.) и, скажем так, приближается к адекватной оценке личности Иосифа Виссарионовича, величие которого не подвергается сомнению.
Однако это стихотворение – своеобразное исключение из правил: оно находится в резус-конфликте со всем, что написал поэт на данную тему. Поэтому мы не можем согласиться с утверждением Станислава Куняева: «Никогда Слуцкий не позволял себе фельетонности, кощунства, мелкотравчатости, прикасаясь к этой трагедии. <…>
Да, такие, как Слуцкий, любили Сталина. В их атеистической душе он занимал место Бога, так как свято место пусто не бывает. У Слуцкого как у поэта был именно не политический, не государственный, а поистине религиозный культ этой земной фигуры» [10, с.387-388].
Цитаты, приводимые Куняевым для подтверждения своих мыслей, взяты выборочно, внеконтекстно и только из трёх стихотворений: «Современные размышления», «Бог», «Хозяин». Однако уже в «Хозяине», о чём говорилось, Слуцкий предъявляет Сталину счёт. Это Куняев, как и другое, не вписывающееся в его концепцию, не «заметил». Естественно, он прошёл мимо стихотворения «Терпенье».
Это самое позорное и провальное стихотворение Слуцкого посвящено тосту генералиссимуса, произнесённому в день Парада Победы 24 июня 1945 года. Интерпретация автором данного знаменательного события – редчайший пример абсолютной лжи и бесстыдства. Владимир Бушин откликнулся на сей пасквиль с понятным нам гневом и возмущением. Приведём цитату из его статьи «На троцкистском поприще. Слуцкий как провозвестник орды антисоветчиков», где блестящий и темпераментный Зоил «Завтра» сказал о «творении» поэта практически всё.
Почувствуйте, какого выдающегося публициста и несгибаемого патриота России мы лишились. При этом помните, что статья написана 95-летним автором за полгода до его смерти:
«Сталин взял бокал вина
(может быть, стаканчик коньяка),
Поднял тост, и мысль его должна
сохраниться на века:
– За терпение!
Банальная фальсификация покойника в духе благополучно здравствующего Сванидзе. На самом деле Сталин сказал: “Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него ясный ум, стойкий характер и терпение”.
И все понимали, о чём идёт речь: о терпении, давшем народу силы перенести страшные тяготы и невзгоды Великой Отечественной войны, как и всей своей многотрудной истории» [3].
К сказанному добавим: слово «терпение» в сталинском тосте и в контексте всех эпохальных событий страны синонимично слову «смирение». Оно – согласно национально-православной традиции – всегда означало подвиг подчинения своего «я» Богу, государству, народу, семье, детям. Только это и делает индивида собственно человеком – личностью духовно-полноценной, жертвенной.
На таком же уровне – ниже интеллектуально-духовного плинтуса – Слуцкий далее характеризует Сталина и собравшихся в Георгиевском зале героев войны. Можно, конечно, брезгливо отмахнуться от смехотворно-убогих высказываний поэта типа Сталин – «малец». Так, видимо, и стоит поступать, но в данном случае, как альтернатива «мальцу», обязательно вспоминаются строки из пастернаковского «Художника»:
За древней каменной стеной
Живёт не человек, – деянье:
Поступок ростом с шар земной [15, с. 401].
Однако, 28 строк, включая приведённые, в которых воспеваются Сталин и сам Пастернак, опубликованные впервые 1 января 1936 года в газете «Известия», в постсоветском полном собрании сочинений Бориса Леонидовича отсутствуют. Лишь из примечания (кто читает примечания?) можно узнать, почему эти строки были сняты в издании 1956 года. Версия Пастернака-Ивинской, а также вдовы Бухарина рассчитана на очень легковерных или умственно отсталых читателей. Легко догадаться, почему это сделал поэт, который – и в этом Сталин ошибался – не был «небожителем».
Но вернёмся к стихотворению Бориса Слуцкого. Думаем, есть необходимость прокомментировать хотя бы один тезис из него, широко растиражированный в перестройку и постсоветское время: Сталин – «трус». Как известно, Никита Хрущёв и компания породили «утку» о том, что в первые дни войны Сталин в шоковом, раздавленном состоянии, покинув Кремль, отсиживался у себя на даче. Многочисленные факты и свидетельства современников опровергают сей, по сути, преступный миф.
Из обилия разных документов и мемуаров, подтверждающих дееспособность генералиссимуса, его фантастическую работоспособность и непоколебимую стойкость духа, приведём данные из тетради, находившейся в приёмной Сталина, где фиксировались посетители и время их пребывания [16, с. 315-316]. Опустив последний пункт, сообщим данные только за 22-23 июня.
Приём в первый день войны Верховный Главнокомандующий начал в 5 час. 45 мин. и закончил в 16 час. 45 мин. За эти одиннадцать часов беспрерывной работы Иосиф Виссарионович принял 29 человек: В. Молотова, Л. Берию, Г. Жукова, К. Ворошилова, А. Микояна и других.
23 июня рабочий день Сталина начался в 3 час. 20 мин. и закончился в 1 час. 25 мин. уже 24 июня. За 9 час. 45 мин. (с перерывом с 6 час. 25 мин. до 18 час. 45 мин.) Иосиф Виссарионович принял 21 посетителя.
Выводы очевидны, параллели проведите сами.
«Я рос при Сталине, но пристально…» – одно из последних стихотворений, написанное Слуцким о вожде. Оно, по свидетельству Юрия Болдырева, без четырёх строк впервые было опубликовано в третьем номере журнала «Смена» за 1965 год [1, c.529]. Этот текст, несомненно, – типологический, творческий эквивалент «оттепели» и национальных комплексов Бориса Абрамовича.
Его «я» в наибольшей степени выражено именно в тех строках, которые были удалены из первоначального варианта стихотворения. Кем удалены – цензурой или Слуцким – неважно, суть в другом: абортированная часть строфы свидетельствует о редчайшем нравственно-духовном падении автора. Судите сами:
Печалью о его кондрашке
своей души не замарал.
Снял, словно мятую рубашку,
того, кто правил и карал [20, с.414].
Слуцкий, как и любой поэт, мог, конечно, по-разному относиться к Сталину. Но раз Борис Абрамович в стихотворении «Романы из школьной программы…» назвал своей родиной русскую литературу (христоцентричную по своей природе и сути), то проявление поэтом кощунства по отношению к покойнику недопустимо: оно не в традициях отечественной словесности.
Слуцкий считал Великую Отечественную войну самым важным событием в своей жизни. Поэт, проявлявший в произведениях жалость к пленным врагам: немцу («Немецкие потери»), итальянцам («Бесплатная снежная баба»), к генералиссимусу же, к руководителю государства, победившего нацизм, относится несправедливо, бесчеловечно, ёрнически. Думаем, такое отношение Слуцкого породил симбиоз ветхозаветной традиции восприятия поверженного противника с идеологическими стереотипами «оттепели».
В данном стихотворении, как и в некоторых других, предпринимается попытка объяснить своё отношение к вождю при его жизни. Оно, напомним, в мемуарах Бориса Абрамовича называется любовью, пониманием и лишь в 1952 году – полным непониманием. В «Я рос при Сталине, но пристально…» такая определённость или нечто подобное, напоминающее мемуарный диагноз, отсутствует. Уже первая строфа является неуклюжей попыткой самооправдания, лакировкой не действительности (о чём Слуцкий признаётся в стихотворении «Лакирую действительность…»), а себя:
Я рос при Сталине, но пристально
Не вглядывался я в него.
Он был мне маяком и пристанью.
И всё. И больше ничего [20, с. 414].
В этом итоговом произведении своеобразного цикла стихотворений Слуцкого о Сталине заслуживают внимание ещё, как минимум, два откровения поэта, свидетельствующие о том, какие мыслительные горизонты открылись ему после смерти вождя.
Итак, освободившись от того, кто «мучил и грозил», Слуцкий так изображает реальность рубежа 1940-1950-х годов:
Не думал, что едва жива
Неторопливая и умная,
Жестокая та голова,
Что он давно под горку катится,
Что он не в силах — ничего,
Что чёрная давно он пятница
В неделе века моего [20, с. 414].
Понятно, что эта запредельная ложь не имеет никакого отношения к Сталину и реалиям его времени. Более того, она принципиально отличается от той версии событий 1949-1953 гг., о которых рассказали и Слуцкий в мемуарах («После войны», «К истории моих стихотворений»), и его друзья-современники: Бенедикт Сарнов, Лев Озеров, Лазарь Лазарев, Владимир Огнев, Олег Хлебников и многие другие. Однако слуцковеды и слуцкофилы этот кричащий диссонанс, конечно, не заметили…
Не заметили они и другое. Зациклившись на Сталине, как на абсолютном зле, Слуцкий, несомненно, умный человек и большой поэт (что мы покажем в статье «Борис Слуцкий: “Хорошо было на войне…”»), перестаёт быть поэтом и мыслит ходульно-примитивно. Насладитесь, если сможете, завершающей строфой данного стихотворения:
И стало мне легко и ясно (после смерти Сталина. – Ю.П.),
и видимо — во все концы земли.
И понял я, что не напрасно
все двадцать девять лет прошли [20, c.414].
Тексты Слуцкого на интересующую нас тему – практически зеркальное отражение «оттепельных» и «шестидесятнических» мифологем. Поэтому воспринимаются они как официозные журналистские заметки в стихотворной форме. Например, в «Товарище Сталине письменном…» автором транслируются ложные исторические стереотипы своего времени: образу газетного и книжного Сталина – «отцу народов нежному» – противопоставляется устный образ – «душегубец грустный, // Угрюмый и упрямый» [20, с.442].
Эту до сих пор широко распространённую примитивную конструкцию (понятно, характеристики вождя мы не рассматриваем) разрушает уже то ключевое слово «душегубец», взятое из стихотворения Осипа Мандельштама. Но он же через четыре года в восхвалении Сталина количественно и качественно превзошёл всех своих современников. Вынуждено приведём несколько цитат, так как многие сегодня, жертвы либеральных пропагандистов (дудей, быковых, парфёновых и прочих смердяково-невзоровых), нам не поверят. Даже в статье Станислава Рассадина о Мандельштаме в академическом, библиографическом словаре нет и намёка на произведения, в которых Осип Эмильевич воспел Сталина [17, с.449-451]. Поэтому процитируем хотя бы ударные строки и строфы из «Оды Сталину»:
<…>
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, — вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!
<…>
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
<…>
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
<…>
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали [13].
В стихотворении «Товарищ Сталин письменный…» Слуцкий, естественно, обходит стороной и фамилии тех, кто создавал образ книжного и газетного Сталина. Большая часть из них была зачислена единомышленниками поэта в разряд неприкасаемых героев, и Борис Абрамович прекрасно понимал это. Он нарушил правило игры единственный раз в известной истории с Борисом Пастернаком. В других же случаях, даже в мемуарах об Осипе Брике, Павле Антокольском, Илье Эренбурге, где сталинская и связанные с нею темы, казалось, неминуемо должны возникнуть, Борис Абрамович – политически идеально стерилен.
В стихотворении «Вот что скажут потомки…» Слуцкий предлагает следующий универсальный критерий определения достойного человека своей эпохи:
В темном двадцатом веке
С четкой вывеской «Сталин»
Совесть была в человеке,
Если пьяницей стал он [20, с.285]
По логике поэта совесть, равная пьянству, означает не доносительство. Эта идея явно не выдерживает проверки реалиями жизни. Можно, конечно, предположить, как она родилась: многие из знакомых, приятелей, друзей Бориса Абрамовича были алкоголиками: М. Светлов, С. Кирсанов, Ю. Олеша, А. Твардовский, Д. Самойлов и другие.
Но даже если руководствоваться логикой названного стихотворения, почему в одних случаях пьянство – символ совести («Вот что скажут потомки…»), в других («Герой») – нет. Более того, Александр Фадеев, «хмельного флота адмирал», «в чём-то Сталину был равен» [20, с. 278]. То есть, общие критерии и единая логика в изображении людей и событий в поэтическом мире Слуцкого не работают. На первое место у него выдвигаются личные факторы и мировоззрение, не позволяющее поэту быть объективным летописцем как своего времени, так близкой и далёкой истории.
Ложные стереотипы восприятия Сталина нашли закономерное отражение и в изображении Слуцким советской эпохи. В стихотворении «Генерала легко понять…» автор объясняет ностальгию своего героя по Сталину тем, что военная карьера генерала состоялась благодаря «тюрьме и сумме» других. Ясно, что Слуцкий транслирует широко распространённый миф о репрессиях в армии конца 1930-х годов, миф, рождённый «оттепелью» и глобально распространённый, по-разному внедрённый в сознание миллионов наших соотечественников в перестройку и постсоветское тридцатилетие Д. Волкогоновым, А. Яковлевым, В. Раппопортом, В. Ковалем и многими другими сванидзами.
Поэтому в очередной раз скажем об очевидном, игнорируемом большинством так называемой творческой интеллигенции – сознательными и латентными либерастами. В 1936-1937 годах были уволены по разным причинам (включая пьянство и профнепригодность) 8,6 % от списочного состава офицеров Красной Армии, в 1938-1939 – 3,9 % [16, с. 54]. Зная самые фантастичные версии на данную тему, подчеркнём: увольнение из армии не означало арест, тем более, расстрел. К тому же, после жалоб на несправедливые решения многие офицеры были восстановлены, и окончательные цифры уволенных выглядят так: 1936-1937 – 6,9% от общего количества офицеров; 1938-1939 – 2,3% [16, с.54].
Борис Слуцкий, отдавая должное своему герою, тащившему на своём «горбу» четыре года войны, «страны и народа судьбу», далее примитивизирует историю до какого-то неприлично-анекдотично-дегенеративного уровня. Оказывается, обязательным успехом генерала было, как выражается поэт, «двуединый известный клич» (тем многим современным людям, не знакомым с ним, подскажем: «за Родину, за Сталина»). Но дальше – больше. Если данное требование не соблюдалось: «…из Родины Сталина вычтя, // можно вылететь. Даже в трубу!» [20, с. 440]. В этом случае и такие самые больше «фантасты», как А. Солженицын с В. Астафьевым, отдыхают…
В контексте судьбы безымянного генерала Слуцкий, следуя все той же традиции, вспоминает М. Тухачевского и кланяется ему. Оставим в стороне вопрос: готовил маршал госпереворот или нет, хотя многие современные историки утверждают – готовил. Обратимся к фактам более очевидным, несомненным. Слуцкий, относясь с пиететом к репрессированному, держал ли в своём уме запредельные по жестокости действия Тухачевского против крестьян Тамбовской губернии в 1920-1921 гг.? Конечно, нет.
Вообще трагедия русского крестьянства – главной жертвы Гражданской войны, коллективизации, голода 1932-1933 гг., крестьянства, вынесшего основные тяготы Великой Отечественной войны, – если и присутствует в поэтическом мире Бориса Слуцкого, то либо на самой дальней обочине, либо в самом усечённо-мягком, лакировочном, советско-партийном варианте. Жизни десятков миллионов сельских жителей страны у Слуцкого, как и у его единомышленников, значат гораздо меньше судеб партийно-военной номенклатуры и культурной «элиты» – всех тех, для кого Россия была «пустым местом» (С. Есенин), хворостом для костра мировой революции.
Предсказуемо, что помимо Тухачевского Слуцкий в своих «оттепельных» произведениях печалится о А. Егорове, П. Постышеве, А. Косыреве, Я. Гамарнике и других «пламенных революционерах». Предполагая ожидаемое в таких текстах, всё равно не перестаёшь удивляться тому, как интеллектуально, мировоззренчески, духовно, поэтически деградирует большой мастер, оказавшийся в плену мифологем своего времени.
Например, в стихотворении «После реабилитации», посвящённом Яну Гамарнику, Слуцкий этого комиссара – не имеет значения, как по-разному его должность называлась со времен Гражданской войны по 1937 год – непонятно за что награждает такими характеристиками: «был особенно толковый», «знаменит умом», «он был острый, толковей очень многих». Может быть, политрукское «я» самого Бориса Абрамовича заговорило в поэте при создании образа Гамарника? Или для него было главным то, что Ян Борисович, как и Борис Абрамович, – еврей?.. Не знаем. Но ясно другое: данное стихотворение к собственно поэзии отношения не имеет. Прав ли автор этих строк, решите сами:
Поэтому-то двадцать лет спустя
большой бульвар навек вручили Яну:
чтоб веселилось в зелени дитя,
чтоб в древонасажденьях – ни изъяну,
чтоб лист зелёный нависал везде,
чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.
И чтобы люди шли туда в беде
и важные поступки совершали [20, с. 179].
Опять же в русле «оттепельной» и последующих либеральных традиций Слуцкий предпочитает говорить не о жертвах русского народа, а о трагедии любых, так называемых, малых народов. Например, латышей. Одно из стихотворений начинается так:
Ни за что никого никогда не судили.
Всех судили за дело.
Например, за то, что латыш [20, c. 180]
В одном прав Слуцкий: он верно передает тенденции соотношения национального состава «расстрелянной элиты РККА». В книге с таким названием [25] приводятся биографии 471 человека, зачисленного Николаем и Юрием Черушевыми в элиту Красной Армии. И среди народов, расстрелянных или оказавшихся в лагере, латыши, по нашим подсчётам, занимали третье место после русских и евреев: 43 человека или 11% от общего числа репрессированных. Ожидаемая реакция многих: значит, Слуцкий прав?
Скажем сразу: латышей, как и представителей других народов, входивших в руководство РККА, арестовывали во второй половине 1930-х, конечно, не по национальному признаку. Но был период в истории страны, когда этот признак был доминирующий, и мимо него Борис Слуцкий прошёл.
Друг поэта Бенедикт Сарнов в своих мемуарах «Скуки не было» вспоминает реакцию высокопоставленного русского соседа на июньский тост Сталина: «Ведь я двадцать лет боялся сказать, что я русский» [19]. Сарнов ставит под сомнение лишь сроки страхов соседа, но соглашается с Иваном Ивановичем в главном: «слово “русский” было чуть ли не синонимом слова “белогвардеец”» [19]. Добавим, со всеми вытекающими отсюда трагическими, известными последствиями.
Возвращаясь к латышам, для понимания своеобразной логики происходящих событий, не лишним будет напомнить, что делали многие представители этого небольшого народа в годы Гражданской войны.
У Бориса Слуцкого фамилия Алексея Ганина, расстрелянного по сфабрикованному «“делу” о русских фашистах» в марте 1925 года, конечно, отсутствует. Друг Есенина ещё в 1924 году в своих тезисах «Мир и свободный труд – народам», в частности, писал: «Достаточно вспомнить те события, от которых всё ещё не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками (точнее было бы сказать: выродками всех народов, населяющих Россию. – Ю.П.), банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное сельское население: всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намёке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно всё, что попадалось на глаза, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые села, вырезались целые семьи».
Думаем, в том числе такие упоминаемые Ганиным латыши, впоследствии ставшие элитой РККА, в 1937 году были расстреляны. В контексте их судьбы (и представителей всех народов, принадлежавших к уничтоженной элите) вспоминается реакция Михаил Булгакова на подобные известия о судьбах многих критиков, травивших писателя не одно десятилетие. Михаил Афанасьевич увидел в этом акте справедливое возмездие. На таком распространённом варианте восприятия судеб репрессированных мы, естественно, не настаиваем. В 1937-1938 гг., как утверждали до нас многие, во-первых, произошло то, что обязательно происходит в ходе революции. Во-вторых, немалая часть из этих «безвинных жертв» пролила море крови и принесла многочисленные страдания миллионам соотечественников, начиная с революции и Гражданской войны.
Это особо подчёркивает начинавший как ученик Бориса Слуцкого Станислав Куняев в стихотворении «Размышления на Старом Арбате». Приведём отрывок, в котором звучит понимание трагедии XX века, недоступное Борису Абрамовичу и многим другим:
Всё начиналось с детей Николая…
Что бормотали они, умирая
В смрадном подвале? Все те же слова,
Что и несчастные дети Арбата…
Что нам считаться! Судьба виновата.
Не за что, а воздаётся сполна.
Чадо Арбата! Ты злобою дышишь,
Но на грузинское имя не спишешь
Каждую чистку и каждую пядь —
Ведь от подвала в Ипатьевском доме
и до барака в Республике Коми,
Как говорится, рукою подать [11].
Стихотворение Куняева заканчивается акцентированным дистанцированием от «детей Арбата» разных поколений и их многочисленных почитателей. В первую очередь, «шестидесятников», воспевших «пламенных революционеров» в своих произведениях 1950-1980-х годов. Борис Слуцкий в большинстве своих человеческих и творческих проявлений был их сочувственником, единомышленником.
Как известно, идеология «оттепели», «шестидесятников» была рождена и детьми, чьи родители – «пламенные революционеры», «ленинская гвардия» – стали жертвами репрессий 1937-1938 годов. Одним из них был писатель Юрий Трифонов, отца которого (человека с очень богатой революционно-военно-административно-элитной биографией) расстреляли в 1937 году. По воспоминаниям современников, Борис Слуцкий особенно дорожил дружбой с Трифоновым.
Беседы с ним и другими детьми репрессированных родителей оказали влияние на мировоззрение поэта. Сам он говорил об этом в стихотворении «Подлесок»:
Я о русской истории от сыновей
Узнавал — из рассказов печальных:
Где какого отца посушил суховей,
Где который отец был начальник.
Я часами, не перебивая, внимал,
Кто кого назначал, и судил, и снимал.
Начинались истории эти в Кремле,
А кончались в Нарыме, на Новой Земле.
Года два или больше выслушивал я
То, что мне излагали и сказывали
Невеселые дочери и сыновья,
Землекопы по квалификации [20, с.258].
Слуцкий ограничился в своём восприятии действительности «правдой» «рассказов печальных», поэтому ему было недоступно объёмное виденье людей и событий в переломные периоды истории XX века. Уязвимость «правды» «детей Арбата» понял, в конце концов, «сын врага народа» Игорь Золотусский. Личная трагедия, сопряжённая с чувством мести, – непреодолимое препятствие для объективной оценки человека и времени.
Поэтому произведение Слуцкого предсказуемо отличает жизненная и художественная неправда разного уровня: от идеализации «пламенных революционеров» и демонизации Сталина до создания одновариантной судьбы детей репрессированных.
Например, в стихотворении «Подлесок» дочерям и сыновьям врагов народа выпала судьба землекопов в тундре. Однако, Борис Слуцкий, конечно, знал, что такая трагическая участь постигла далеко не всех репрессированных родителей. Тот же Юрий Трифонов после расстрела отца по-прежнему жил в Москве, во время войны находился в эвакуации, а после возвращения в столицу в 1944 году девятнадцатилетний юноша направился не в военкомат, а поступил в Литературный институт… В 1951 году, в возрасте двадцати шести лет, «сын врага народа» получил Сталинскую премию за свой первый роман «Студенты». Подчеркнём, Трифонов стал самым молодым лауреатом премии за всё время её существования. К тому же, именно Сталин (последний руководитель страны, читавший всерьёз художественную литературу) настоял на присуждении премии молодому человеку, о «неправильной» родословной которого вождю настойчиво напоминали.
Преодолевается сталинизм в произведениях Слуцкого также в духе лозунга своего времени: возвращение к ленинским нормам жизни, реализация решений XX и XXII съездов КПСС, реанимация «правильных» героев XIX века и т.д. Пощадим поэта и приведём только один пример его «лозунговой» поэзии из стихотворения «Вопросы, словно в прошлом веке…»:
И снова юный Чернышевский
И современный Герцен
Горят свободною душою,
Пылают добрым сердцем.
Метро привозит Огарева
На горы Воробьевы.
Но та же, слышанная, клятва
Звучит сегодня снова.
И слово старое: «Свобода»,
И древний лозунг: «Воля» —
Волнуют каждого, любого,
Как прежде и — поболе [20, с. 266].
Итак, Борис Слуцкий – талантливый русский поэт, лучшие творения которого (в первую очередь, военные и онтологические стихи) останутся в истории отечественной словесности. Однако произведения о Сталине и тексты, связанные с ними идеологической и исторической пуповиной, – творческий провал поэта, трансляция политических и национальных мифологем времени и автора, поэтому долгоиграющий смысл этих произведений видится только в одном: они – поэтически зафиксированная мировоззренческая и духовная болезнь Бориса Слуцкого и огромного количества его современников. Болезнь, которой заражены и миллионы наших сограждан, рождённых в постсоветской России. Длительный и сложный процесс выздоровления только начинается…
Использованные источники:
Болдырев Ю. Примечания // Слуцкий Б. Собр. соч. в 3 т. – Т.1. Стихотворения 1939-1961. – М.: Художественная литература, 1991. – с. 5
Борис Слуцкий: воспоминания современников. – СПб.: Издательство «Журнал “Нева”», 2005. – 560 с.
Бушин В. На троцкистском поприще. Слуцкий как провозвестник орды антисоветчиков [Электронный источник] // Завтра. – 2019. (дата обращения: 28.03.2023).
Глушкова Т. Генералиссимус [Электронный источник] // Родная Кубань. – 2023. (дата обращения: 28.03.2023).
Данкова Ю. «Закалённым тоской и бедой укреплённым…» // Борис Слуцкий: воспоминания современников. – СПб.: Издательство «Журнал “Нева”», 2005. – с. 67-69.
Елисеев Н. Борис Слуцкий и война [Электронный источник] // Нева. – 2010. – №5. (дата обращения: 28.03.2023).
Кириллов И. Земля и небо. К 100-летию со дня рождения Бориса Слуцкого (1919-1986) [Электронный источник] // Литературная газета. – 2019. (дата обращения: 28.03.2023).
Кожинов В. Россия. Век XX-ый (1939-1964). Опыт беспристрастного исследования. – М.: Алгоритм, 2001. – 400 с.
Костырченко Г. В плену у красного фараона. Политические преследования евреев СССР в последнее сталинское десятилетие : Докум. исслед. – М.: Междунар. отношения, 1994. – 397 с.
Куняев Ст. «К предательству таинственная страсть…». – М.: Наш современник, 2021. – 688 с.
Куняев Ст. Размышления на Старом Арбате [Электронный источник] // Родная Кубань. – 2021. (дата обращения: 28.03.2023).
Лазарев Л. Живым не верится, что живы… [Электронный источник] // Электронная библиотека RuLit. – 2007. (дата обращения: 28.03.2023).
Мандельштам О. Ода Сталину [Электронный источник] // Родная Кубань. – 2023. (дата обращения: 28.03.2023).
Оклянский Ю. Праведник среди камнепада воспоминаний [Электронный источник] // Дружба народов. – 2015. – №5. (дата обращения: 28.03.2023).
Пастернак Б. Художник // Пастернак Б. Полн. собр. соч. в 11 т. – Т.2. Спекторский. Стихотворения 1930-1959. – М.: Слово/SLOVO, 2004. – 528 с.
Пыхалов И. Великая оболганная война. – М.: Яуза-пресс, 2017. – 576 с.
Русские писатели 20 века: Библиографический словарь. – М.: Большая Российская энциклопедия «Рандеву-АМ», 2000. – 808 с.
Самойлов Д. Друг и соперник // Борис Слуцкий: воспоминания современников. – СПб.: Издательство «Журнал “Нева”», 2005. – с. 77-105.
Сарнов Б. Скуки не было. Первая книга воспоминаний [Электронный источник] // Электронная библиотека книг. – 2004. (дата обращения: 28.03.2023).
Слуцкий Б. Собрание сочинений в 3 т. – Т.1. Стихотворения 1939-1961. – М.: Художественная литература, 1991. – 542 с.
Слуцкий Б. К истории моих стихотворений // Слуцкий Б. О других и о себе. – М.: ПРОЗАиК, 2019. – с. 211-221.
Слуцкий Б. После войны // Слуцкий Б. О других и о себе. – М.: ПРОЗАиК, 2019. – с. 200-210.
Фаликов И. Борис Слуцкий: Майор и муза. – М.: Молодая гвардия, 2019. – 436 [12] c.
Цветаева М. Поэма Горы [Электронный источник] // Lib.ru/Классика. (дата обращения: 28.03.2023).
Черушев Н., Черушев Ю. Расстрелянная элита РККА (командармы 1-го и 2-го рангов, комкоры, комдивы и им равные): 1937-1941. Биографический словарь. – М.: Кучково поле; Мегаполис, 2012. — 496 с.
