Станислав Куняев – русский герой на «Третьей Мировой»

О ключевых понятиях в мире Станислава Куняева

Прекрасно понимаем, что большая часть сегодняшних сограждан – непросвещённые и непосвящённые люди, поэтому в начале статьи скажем о том, без чего дальнейший разговор не имеет смысла. Прежде всего, оговорим значение ключевых понятий, которые будут нами использоваться, исходя из мировоззрения и творчества Станислава Куняева, а также всей истории отечественной литературы и критико-публицистической мысли второй половины ХХ – начала ХХI веков.

Выражение «Третья мировая война» как невидимое идеологическое сражение, давно уже идущее за душу и духовность человека, впервые прозвучало в выступлении Юрия Селезнёва во время дискуссии «Классика и мы» в 1977 году. Один из самых отважных русских бойцов сказал об очевидном, что до него не решался сделать никто. Сегодня мысль Селезнёва, с учётом итогов последних трех десятилетий нашей истории, можно уточнить. Идеологическая и ментальная война в России ведётся между русскими и русофобами, патриотами и космополитами, православными и атеистами, утверждающими взаимоисключающие ценности. Одним из главных плацдармов этой войны являются прежде всего литературно-историческое образование, СМИ, кино, театр.

Заключительные же слова из выступления Юрия Селезнева звучат сегодня особенно актуально, ибо в них точно определено главное условие нашей победы в «Третьей мировой». Гений, рожденный в Краснодаре, сказал то, что не могут или не хотят понять очень многие люди в России, особенно те, кто должен политически, экономически, информационно определять её судьбу. Читаем и претворяем в жизнь сказанное Юрием Селезнёвым: «И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе, и я думаю, не будет до тех пор, пока эта борьба... пока мы не осознаем, что это мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной – за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим» [16, с. 99].

В советское время зачатки русского самосознания возникли в силу известных причин только во второй половине 1960-х годов. Наиболее стойкими и яркими представителями «русской партии» 1960-1970-х годов были Михаил Лобанов, Вадим Кожинов, Станислав Куняев, Юрий Селезнёв, Олег Михайлов, Пётр Палиевский, Юрий Лощиц, Анатолий Ланщиков и находившийся в лагере Леонид Бородин. Среди названных и неназванных борцов с русофобскими силами, которые всегда преобладали в СССР и доминируют в постсоветской России, всю сверхмарафонскую дистанцию борьбы – физически, интеллектуально, духовно – преодолел только один Станислав Юрьевич Куняев. Преимущественно эта борьба поэта, критика, публициста, главного редактора лучшего журнала России «Наш современник» будет в центре нашего внимания.

Ещё в советское время Станислав Куняев некоторыми статьями («Инерция аккомпанемента» [22], 1968; «От великого до смешного» [27], 1982) и выступлением на дискуссии «Классика и мы» (1977) начал разрушение мифов об Эдуарде Багрицком, Булате Окуджаве, Владимире Высоцком и других кумирах денационализированного советского населения, интеллигенции прежде всего. Это одно из главных направлений в критико-публицистическом творчестве Куняева было продолжено в его многочисленных статьях рубежа 1980-1990-х годов, в трилогии «Поэзия. Судьба. Россия» [30] (2005), в книгах «Любовь, исполненная зла…» [25] (2013), «К предательству таинственная страсть…» [23] (2021).

Думаем, что все названные работы Куняева можно рассматривать как русскую версию истории русскоязычной литературы почти от её истоков до дня сегодняшнего. Такая фундаментальная и нужная работа никем ранее не проделывалась.

В рамках отдельной статьи невозможно качественно «объять» все части разножанровой куняевской «эпопеи», создававшейся на протяжении почти пятидесяти лет. Объектом нашей работы будут некоторые первоначальные сюжеты биографии писателя и книга «К предательству таинственная страсть…», завершающая сей творческий марафон. Эта книга посвящена преимущественно «шестидесятничеству» как явлению и ведущим его представителям, чьё мировоззрение и произведения характеризуются в контексте жизнетворчества их русских антиподов, а также исторических личностей и событий.

Определённое время Куняев деление отечественной литературы на русскую и русскоязычную не принимал, называя его «примитивно-публицистичным» [21, с. 5]. Предполагаем, что Станислава Юрьевича не устраивала сама альтернатива «или – или», оставляющая за бортом литературы большое количество писателей, которых мы именуем амбивалентно-русскими. Однако уже в статьях и книгах автора 1990-2000-х годов появляется понятие «русскоязычный писатель».

Зная, какие спекуляции, мифы порождены данным подходом к отечественной литературе, уточним. Куняев, как и его единомышленники, русскость-русскоязычность определяет религиозно-духовной принадлежностью писателя: система ценностей, утверждаемая автором произведения, соответствует или не соответствует христоцентричной, духовно-нравственной парадигме русской литературы. Особо подчеркнём: этническое происхождение автора не имеет никакого значения. И в 1977-ом, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», и в 1989-ом, и позже Куняев об этом неоднократно говорил: «… нация, народ – понятия больше духовные, нежели кровные» [21, с. 5]. И как следствие данного единственно-правильного подхода: Владимир Маяковский, например, у Ст. Куняева – русскоязычный писатель, а Осип Мандельштам – русский.

Несмотря на сказанное, и во время названной дискуссии, и после неё, откликаясь на статьи, выступления, книги Куняева разных лет, русскоязычные авторы пытаются сделать из Станислава Юрьевича ненавистника инородцев, евреев в первую очередь. Национальный вопрос, наряду с религиозным, для них главный. В связи с тем, что шельмование Куняева – явление сверхраспространённое (ибо большинство СМИ в нашей стране контролируется русофобскими, русскоязычными силами), кратко рассмотрим его на примере одной публикации.

Александр Архангельский в рецензии «А если так, что есть красота?..» [1] на книгу Ст. Куняева «Огонь, мерцающий в сосуде» и статью «Ради жизни на земле» с позиции якобы православных утверждает, что их автор «исповедует <…> атеистическую религию “родства по крови”» [1, с. 60], а его работы – «газават отечественного атеизма» [1, с. 60]. Умеет крепко и «правильно» выражаться господин Архангельский… Видимо, поэтому он впоследствии 18 лет вёл авторскую программу на телеканале «Культура», 6 лет был членом Совета по культуре и искусству при Президенте РФ, ну и, конечно, трудился и трудится в самой антигосударственно-русофобской, образовательной организации страны – Высшей школе экономики.

Чтобы сделать из Куняева язычника, ненавистника православных ценностей, рецензент вырывает часть высказываний Станислава Юрьевича из контекста (а речь в первой главе его книги идёт о цикле Блока «На поле Куликовом») и подставляет к ним необходимые ярлыки. Однако слова «языческий», «инородец» в данной главе отсутствуют. Архангельский умалчивает и о том, что идея освобождения от иноземной силы, поработившей страну, – это главная идея цикла Блока, которую вслед за ним транслирует Куняев. К тому же ни о каком «незримом воинстве», что приписывает Архангельский автору, в тексте речь не идёт.

Суть «молодой силы», в которой рецензент видит проявление языческих начал, Куняев определяет именно через внутреннее духовное преображение человека, через победу над «басурманином» (А. Блок) – личностью греховной, обезбоженной – в самом себе. Вот как об этом говорит Станислав Куняев: «Борьба со своей “личной мглой” – подвиг не столь физический, сколько духовный. Это – почти чудо, чуть ли не религиозный акт (помним, в какое время писалась статья. – Ю.П.) отречения от разлагающихся форм жизни во имя будущего» [26, с. 9].

Нет смысла разбирать другие многочисленные «наветы» Архангельского на Куняева. При всём их разнообразии ясно одно: либерального автора и в жизни, и в чужих текстах больше всего волнует национальный вопрос. Приведём часть длинного «обвинения», написанного с иронией: «О ком ни заходит речь – о Есенине или о Рубцове, о Передрееве – Ст. Куняев непременно отмечает “вневременной”, на века данный “стратегический подтекст” их лучших стихов» [1, c. 60]. Непонятно, чему удивляется и чем недоволен Архангельский: Куняев следует заветам русской классики, которая изображала, анализировала любые явления под “соусом вечности” (А. Блок). Далее Архангельский продолжает: «Он (Куняев. – Ю.П.) пишет: “удивительно, что Есенин ещё в двадцать втором году зорко разглядел лицо и цели воинствующего космополитизма и экстремизма” <…> С тех пор, надо понимать, всё усугубилось, и мир, в котором приходится жить Ст. Куняеву, буквально кишит подобными экстремистами и космополитами» [1, с. 60].

Во-первых, Архангельскому стоило уточнить, в ком Есенин и Куняев увидели «воинствующего космополита и экстремиста» – в Чекистове, герое «Страны негодяев». И такая оценка никаких возражений, тем более иронии, не вызывает. Только слово «экстремист» мы бы заменили на «палач, людоед». Во-вторых, очередное свободное изложение, перевирание мыслей Куняева нас не удивляет. Как и не удивляет огромное количество «воинствующих космополитов» сегодня.

А вообще надо внимательно читать, господа либералы, Станислава Куняева. Оцените и такие, например, пророческие строки, написанные более сорока лет назад в главе, над которой «подхихикивает» Архангельский: «Их имена (Пушкина, Блока, Есенина. – Ю.П.) подобны термометрам, измеряющим духовное здоровье нации. Ведь великий поэт является великим ещё и потому, что он всегда шире конкретной эпохи, выше злобы дня <…>

И сегодня, в наше почти апокалиптическое время, когда дегуманизация жизни захлёстывает культуру, когда целые армии её деятелей обрабатывают людские души, чтобы подчинить их “международному стандарту” и унификации…» [26, с. 49-50].

Есть ещё два бинарных понятия в книге «К предательству таинственная страсть…» и во всём творчестве писателя – это простонародность и кастовость. В разножанровых публикациях Куняев неоднократно подчёркивает, что он вырос в среде простонародья. Мать писателя, вынужденная с 12 лет работать «за кусок хлеба» в богатой еврейской семье, получила два высших образования. Отец Станислава Юрьевича погиб в Великую Отечественную войну. Воспитанием мальчика занималась преимущественно бабка Куняева, безграмотная крестьянка, ставшая для будущего писателя Ариной Родионовной. Эти и другие факты свидетельствуют, что история рода Куняевых – история миллионов русских семей.

Простонародный фактор определяет многое в характере, мировоззрении, творчестве писателя. Так, в главе «Радуюсь, что не возрос на Арбате…» итоговой книги Станислава Юрьевича на разных уровнях – родителей, войны, материального достатка и других – показывается, в каких диаметрально противоположных, практически не пересекающихся мирах жили семьи Станислава Куняева и Давида Самойлова. Приведём только один пример: «Я родился в разгар коллективизации, и с малых лет я узнал цену куску хлеба и чугунка картошки. До сих пор помню, с каким чувством после отмены карточной системы в 1936-ом, попробовал первые лакомства: белый хлеб, шипучее ситро и чашку холодного густого кефира. Иная жизнь была у настоящего баловня нэпа Дезика, сына врача-венеролога и матери — сотрудницы Внешторгбанка» [32, с. 273]. Цитируемый Куняевым отрывок из воспоминаний Самойлова, где перечисляются обычные для мальчика продукты (икра, сало, ветчина, телятина, виноград, оливки и т.д.), заканчивается признанием Дезика: «Я испытываю отвращение к еде» [32, с. 274]. Мир Самойловых и ему подобных определяется Куняевым как мир касты.

Оба мира – простонародный и кастовый – отличаются друг от друга мировоззренчески, духовно, творчески. И вполне закономерно, что Станислав Куняев, характеризуя различные явления, события, людей, считает важным указать на их принадлежность к миру кастовости или простонародности. Так, в статье «“Дело” ордена русских фашистов» (1992) Станислав Куняев справедливо оценивает тезисы Алексея Ганина «Мир и свободный труд – народам» как «великий документ русского народного сопротивления ленинско-троцкистско-коммунистической банде», «плод народного низового сопротивления» [18]. А в «Лейтенантах и маркитантах» Куняев, ведя речь о новой государственной политике в СССР во второй половине 30-х годов, уточняет, что Сталин «запустил механизм по созданию новой государственной элиты из простонародья». Новая элита пришла на смену «ленинской гвардии» [24, с. 533].

Наиболее концептуально-масштабные размышления о кастовости и простонародности содержатся в статье «Предательство – это продажа вдохновения» (2005). Пытаясь понять особенности личности, мировоззрения Ильи Глазунова, нашедших выражение в его монологах, поступках, мемуарах «Россия распятая», Станислав Юрьевич вновь выходит на данную проблему. Глазунова, по Куняеву, отличают кастовая, дворянская спесь, неприязнь к простонародью, «некий социальный расизм». Тот «дворянский расизм», который отсутствовал у Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Блока, но явно чувствовался у И. Бунина и В. Набокова. Так, линия Глазунова-Набокова пересекается с линией ифлийцев, Давида Самойлова в частности: их объединяет кастовость сознания [31].

Говоря о трудной судьбе выходцев из простонародья (Василия Белова, Владимира Личутина, Валентина Распутина, Николая Рубцова, Виктора Лихоносова, Виктора Гаврилина, Вячеслава Клыкова и других), Куняев вновь проводит неизбежные параллели, как бы подводя итог всему тому, что говорилось им ранее: «Их судьба, их путь к признанию и честной славе были несколько иными, нежели судьба детей из партийной номенклатуры (Юлиана Семенова, Булата Окуджавы, Василия Аксёнова), или из высокой кагэбэшной среды (поэтессы Беллы Ахмадулиной, кинорежиссёра Сергея Соловьёва), или из семьи карьерных дипломатов (Виктора Ерофеева). Да и Михалкову-Кончаловскому с Ильёй Глазуновым куда было легче обрести себя, нежели Василию Шукшину или Сергею Бондарчуку. А если вспомнить военное поколение писателей? Оно резко делится на крестьянских детей (Федор Сухов, Виктор Астафьев, Виктор Кочетков, Владимир Солоухин, Михаил Алексеев, Федор Абрамов, Николай Тряпкин) — и детей юристов (Александр Межиров), врачей-венерологов (Давид Самойлов), директоров магазинов (Александр Галич), нэпманов (Александр Чаковский)… Конечно, в целом “вышли мы все из народа” и “без меня народ неполный”, но, как сказал крестьянский сын Александр Твардовский, “и всё же, всё же, всё же…”. У одних общенародные боли и заботы, у других если не классовые, то сословные или кастовые интересы» [31]. Ещё более подробно Ст. Куняев рассматривает данный вопрос в главе «Радуюсь, что не возрос на Арбате…» в книге «К предательству таинственная страсть…» [32, с. 265-286]

Итак, простонародность – одно из ключевых понятий в мире Куняева. Оно «рифмуется» с подлинностью, состраданием, сопричастностью к судьбе ближнего, народа, государства. Это умение чувствовать чужую боль как свою проявляется у Станислава Куняева с детства. Так, во время Великой Отечественной войны голодный мальчик Куняев, жадно уничтожавший в столовой обед, вдруг почувствовал появление нежданного соседа, «припадочного», у которого умерла жена и осталась дочь-подросток. «Его лицо, казалось, все состояло из впадин… <…> Он глядел на меня так пристально, что мне расхотелось есть, и я отодвинул от себя тарелку. <…> Вслед за тарелкой мужчина схватил деревянную ложку, недоеденный мною кусок хлеба и, боязливо поглядывая <…>, начал, безостановочно работая ложкой, заглатывать остатки еды <…>.

Я шёл <…> по обочине накатанной санями дороги и думать не думал о том, что проживу целую долгую жизнь, что множество лиц и взоров встретятся мне, что они будут излучать любовь, ненависть, восхищение, страх, восторг, – всё равно я забуду их. Но эти два измождённых лица отца и дочери, эти два пронзительных взгляда не забуду никогда, потому что в них светилось то, что без пощады, словно бы ножом освобождает нашу душу из её утробной оболочки, – горе человеческое…» [30, с. 35-36].

Только из ответной реакции на горе, только из боли, любви, сострадания вырастает настоящий русский писатель.

Боль, сострадание, любовь русскоязычных писателей и их единомышленников индивидуально, кастово или национально ограничены… То есть они не в состоянии понять «другого» и сопереживать ему, но готовы в любое время – военное или мирное – принести его в жертву. Это Ст. Куняев многократно показал и доказал в своих выступлениях, статьях, книгах на примере творчества самых разных русскоязычных авторов от Эдуарда Багрицкого до Булата Окуджавы.

Приведём эпизод, свидетелем которого Станислав Юрьевич стал 13 июня 2019 года, обратив особое внимание на мысли, порождённые данным эпизодом у Куняева. В передаче «Зелёная лампа» демонстрировался документальный фильм об Окуджаве. И в заключении передачи были показаны документальные кадры с концерта писателя в Политехническом в середине 1960-х. «И когда Булат Шавлович запел:

Но если вдруг когда-нибудь

мне уберечься не удастся,

какое б новое сраженье

ни всколыхнуло шар земной,

я всё равно паду на той,

на той единственной гражданской,

и комиссары в пыльных шлемах

склонятся молча надо мной, –

в последних кадрах фильма вся аудитория встаёт, как один человек, и подхватывает слова легендарного гимна “комиссаров в пыльных шлемах”...

Глядя на этот всколыхнувшийся зал, я понял, почему деды и отцы этой молодёжи из Политехнического победили в “единственной гражданской” и, вышвырнув на арбатскую мостовую “полусумасшедших старух” — всяческих дворянок, чиновничьих жён и матерей московских юнкеров, защищавших безнадёжное белогвардейское дело, вытолкали пинками из наследственных родных домов и квартир состарившихся полковых командиров, некогда служивших согласно присяге в войсках крестьянского сына генерала Деникина...

Сыновья и внуки победителей “единственной гражданской” встали во весь рост в Политехническом, потому что у них появился Окуджава, сплотивший их своей песней. А исконные русские жители Старого Арбата стали в 1920-е го­ды изгнанниками, потому что кумиром их молодости был всего лишь навсего Вертинский, не желавший или не сумевший сплотить эту публику словами той же силы, какая была в песне Окуджавы... Глядя на ряд голов в зале По­литехнического, разом выросших в полутьме, услышав, как они мощным хо­ром подпевают своему кумиру, я понял, что они готовы продолжать и граж­данскую войну, и Третью мировую» [23, с. 278-279].

Собственно, правоту слов Куняева подтвердило и известное поведение самого Окуджавы во время кровавых событий 3-4 октября 1993 года (эту тему мы рассмотрим в другой главе), и слова А. Чубайса и Е. Гайдара, что их «реформы» начала 1990-х – массовое ограбление миллионов, преступное уничтожение страны – проводились с оглядкой на реакцию поэта, воспевшего «комиссаров в пыльных шлемах» и «комсомольских богинь».

В своей книге «К предательству таинственная страсть…» Ст. Куняев на многочисленных примерах показывает кастовую, духовную и мировоззренческую несовместимость «шестидесятников» с русским простонародьем и с традициями классической литературы, отечественной консервативной, собственно русской мысли. А. Вознесенский, Е. Евтушенко, Б. Окуджава и другие «шестидесятники» – это русскоязычные писатели, зачатые, на первый взгляд, в странном браке – модернизма и социалистического реализма. То есть, не смотря на то, что Евгений Евтушенко, полемизируя с неназванным автором, заявлял: «Я русский поэт, а не русскоязычный» [10, с. 62], у нас есть все основания (о которых речь пойдёт дальше) отнести «шестидесятников», вслед за Ст. Куняевым, к русскоязычной литературе.

Ещё один вопрос, вызывающий споры, кого называть «шестидесятниками». В этой связи Станислав Куняев в главе «Лежу бухой и эпохальный…» справедливо утверждает: «…я рассматриваю “шетидесятничество” как явление не хронологическое, а мировоззренческое» [23, с. 329]. Не знаем, кого конкретно имел в виду автор, отвергая расхожий формальный подход к пониманию данного феномена. Тот же Д. Быков (признан в России иностранным агентом) в книге «Сентиментальный марш: шестидесятники» (2019) вслед за М. Чудаковой называет хронологический подход первым. Правда, либеральный гуру (которого мы ещё в нулевые характеризовали как «Чичикова и Коробочку в одном флаконе», как «посредственность», страдающую «словесной диарей», а позже – «Смердяковым нашего времени»), в отличие от Мариэтты Омаровны (такой же, как Быков, патологической русофобки), относит к «шестидесятникам» и некоторых из тех, кто был рождён после 1935 года: Юнну Мориц (1936), Владимира Высоцкого (1938), Иосифа Бродского (1940) [6, с. 6]. Уже на этом – именном – уровне обнажается непродуктивность такого подхода: Ю. Мориц, И. Бродский (и не только они) в понимании многих вопросов – «антишестидесятники». Но об этом – в следующей части.

Неожиданные «союзники» Ст. Куняева: И. Бродский как «антишестидесятник» и «подсказки» от Вл. Соловьёва

Станислав Куняев только в главе «Пилигримы» обращается к личности и творчеству Иосифа Бродского, очень точно характеризуя его стихотворение, вынесенное в название этой главы. Отношению нобелиата к «шестидесятникам» Куняев не уделяет внимания. На самом деле Станислав Юрьевич во многом схож с Иосифом Бродским в восприятии Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского и их единомышленников. Это мы попытаемся показать на материале, который оказался вне поля зрения практически всех журналистов, критиков, литературоведов.

Многим может показаться неожиданным предложение о сотрудничестве, адресованное Иосифу Александровичу Станиславом Юрьевичем после того, как он стал главным редактором «Нашего современника». Хотя Куняев называет при этом его «космополитом», однако таким космополитам, как Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Окуджава и другие «шестидесятники», он аналогичные предложения не делал. Бродский попал в разряд потенциальных авторов «Нашего современника», видимо, потому что Станислав Юрьевич видел в его творчестве проявление не только космополитических ценностей. Об этом, думаем, свидетельствует следующее откровение главреда журнала: «Хотя его стихи, “наиболее русские”, написанные в архангельской ссылке, я готов был напечатать безо всяких сомнений» [23, с. 682].

Мировоззренческая несовместимость Бродского с «шестидесятниками» проявилась не только в не названных Куняевым архангельских призведениях опального поэта. Можно, например, вспомнить и резко-негативное отношение Бродского к самостийной Украине («На незалежность Украины», 1992), и прямо-противоположное восприятие этого исторического новодела Евгением Евтушенко («Украинское», 1994).

Противоречия между Бродским и «шестидесятниками» проявляются также на других уровнях, идейно-художественном прежде всего. Например, Соломон Волков, беседуя с поэтом, без тени сомнения транслирует «шестидесятнически»-либеральный стереотип: «…в истории русской литературы и общественно-политической жизни XX века “Бабий Яр” и “Наследники Сталина” останутся навсегда» [8, с. 595-596]. На что Иосиф Александрович отреагировал вполне адекватно, с позиций традиционно-русских: «А я не уверен, что останутся. Потому что если бы в эту антологию, о которой вы говорите, будет включена “Погорельщина” Клюева или, скажем, стихи Горбовского – то “Бабьему Яру” там делать нечего» [8, c. 596]. Клюев и Горбовский как маяки в безбрежном море литературы в сознании «шестидесятников» не могли возникнуть в принципе.

Через своё отношение к публикации «Наследников Сталина» Бродский точно определил манеру творческого поведения, характерную для всех популярных писателей «лёгкого поведения»: «Ну, чуваки бросали камни в разрешённом направлении, зная, что они идут на полголовы впереди о б ы в а т е л я (разрядка наша. – Ю.П.). И обыватель балдел! Вот и вся их историческая роль. Всё это очень просто, даже банально: у Евтуха и Вознесенского всю дорогу были какие-то друзья в ЦК партии – вторые, или третьи, или шестнадцатые секретари, – и потому чуваки постоянно были более или менее в курсе дела, куда ветер завтра подует» [8, с. 596].

Подчеркнём, связь с влиятельными людьми от власти и КГБ – это не вымысел «недоброжелателя» Бродского, который таким образом хотел опорочить своих поэтических конкурентов. И сами «шестидесятники», и особенно те, кто их поддерживал наверху, оставили достаточно большое количество свидетельств, подтверждающих основательность точки зрения Бродского. Вот и Станислав Куняев, отталкиваясь от разных источников, уточняет, что у Евтушенко «были телефоны и Андропова, и Крючкова, и Бобкова, и Горбачёва и далее везде, ведь не случайно же через этого “дипломата” Роберт Кеннеди передал советскому руководству сведения о том, что имена Даниэля и Синявского были выданы нашему КГБ американскими спецслужбами, чтобы шум от международного скандала <…> отвлёк мировое общественное мнение от американских бомбёжек Вьетнама» [23, с. 564].

Не менее показательно и совсем не «по-шестидесятнически» Бродский характеризует журнал «Юность» – оплот вольнолюбия, западничества, русофобии в 1950-е –1970-е годы. Издание, выпестовавшее Василия Аксёнова, Анатолия Гладилина, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенкого и прочих «звёздных мальчиков», которые, видимо, уже родились духовными эмигрантами (используем слова Ф. Достоевского о А. Герцене). В 1965 году, сразу после освобождения из архангельской ссылки, поэт-«тунеядец» по приглашению Евтушенко попал на обмывание публикации очередной повести Анатолия Гладилина в «Юности». Бродского повергло в шок («просто начало физически мутить» [8, с. 601]) выступление Гладилина перед сотрудниками журнала – «довольно страшными существами», «падлами и сволочами» [8, c. 601]. Ещё большее впечатление на Бродского произвело выступление Евтушенко («с сердцем началась лажа» [8, с. 601]), который «уровнем холуйства» [8, с. 601] поднялся до «ионосферы безнравственности» [8, с. 602]. Представляем, что было бы, если бы подобные характеристики прозвучали из уст Станислав Куняева или Вадима Кожинова… А так либеральная общественность предпочитает высказывания Бродского не замечать.

А многочисленные уничижительные оценки «шестидесятников», последовательно транслируемые Бродским, говорят сами за себя. Щадя тонкий эстетический слух читателя, приведём один пример: «Ну, вы знаете, Берт (Б. Тодд. – Ю.П.), приятель ваш (Евтушенко. – Ю.П.) говнецо, да и от вас воняет!» [8, с. 230].

Важны свидетельства Иосифа Бродского по вопросу, который Куняев поднимал в публикациях разных лет. Лишь оказавшись в США, поэт, по его версии, почувствовал больше своё еврейство, ибо американское общество построено «с учётом строгого разграничения на евреев и не евреев» [2, с. 185]. Такое видение США принципиально отличается от тех представлений о стране, которое транслировали «шестидесятники» от Василия Аксёнова до Евгения Евтушенко, и не только они.

Не будем выяснять, кто прав в данном вопросе, а обратим внимание на другое: в СССР разграничение граждан на евреев и не евреев существовало в национально-обусловленном мировосприятии самих евреев. О данном явлении советской действительности подавляющее большинство жителей страны не догадывалось. И одним из первых о существовании «государства в государстве» в писательском мире заявил Станислав Куняев. Его правоту, помимо фактов, приводимых в книге «Поэзия. Судьба. Россия», подтверждают эпизоды из жизни двух гонимых в СССР поэтов – Наума Коржавина и Иосифа Бродского.

Последний, находившийся под «колпаком» КГБ, в апреле 1972 года (за два месяца до эмиграции) собирает в Армении национальный фольклор для журнала «Костёр». Иосиф Александрович отзывался об этом периоде своей жизни как о «довольно замечательном времени» [8, с. 224]. Эту возможность «халявного» заработка и прекрасного отдыха предоставил ему Евгений Лифшиц.

Соломон Волков и его собеседник Бродский, вспоминая данный сюжет, не задаются вопросами, у нас возникающими: зачем журналу для пионеров нужен был национальный фольклор и, главное, почему выбор редакции пал на поэта с такой «неправильной» биографией, стоящего к тому же на пороге эмиграции? И наконец: каковы результаты этой поездки – где переведённый Бродским армянский фольклор? Найти его не удалось, и поэтому невольно возникла следующая параллель.

Как известно, Владимир Григорьев в 1998 году дал взятку, извините, заплатил астрономический гонорар Анатолию Чубайсу и его подельникам за ненаписанно-написанную книгу. Таким образом, он не просто финансово поддержал своих самых влиятельных соплеменников России, но и сотворил собственную государственную карьеру. После закрытия уголовного «дела писателей», Владимир Григорьев в 1999 году стал заместителем министра Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций, где «в поте лица» трудился, поддерживая русофобские СМИ и либеральных фашистов типа Дмитрия Быкова (смотрите, например, их совместное фото во время празднования юбилея Достоевского). А с 2021 года ставленник Чубайса является директором департамента печати Минцифры. Когда же, наконец, начнётся спецоперация по зачистке ненавистников России в самой России?

От Чубайса и Григорьева – птенцов гнезда «шестидесятников» – вернёмся к переводческо-еврейскому лобби в СССР. За пределами известного письма Ст. Куняева и нашей статьи остался следующий принципиальный вопрос, на который имеется только гипотетический ответ: каким образом еврейская солидарность оказывалась сильнее различных государственных структур, КГБ в первую очередь.

Об этой солидарности и её последствиях гораздо позже Куняева писал Владимир Исаакович Соловьёв, эмигрировавший в США в 1978 году. Он в книге «Высоцкий и другие. Памяти живых и мёртвых», перечисляя черты своего народа, спрашивает: «Почему евреи остаются государством в государстве с римских времён?» [35, с. 36]. Странно, что Владимир Соловьёв не вспоминает статью Ф.М. Достоевского «Еврейский вопрос», где даётся ответ на сей вопрос.

Вообще Соловьёв для поклонников-пропагандистов «шестидесятников» даже более токсичный автор, чем Куняев. Со Станиславом Юрьевичем либералы полемизировать не любят, так как всерьёз это делать в принципе невозможно, поэтому остаётся навешивать ярлыки: черносотенец, антисемит, красно-коричневый и т.д. С евреем Соловьёвым ярлычный номер явно не проходит. И как следствие его книги «Три еврея, или Утешение в слезах» [37], «Не только Евтушенко» [36], «Высоцкий и другие. Памяти живых и мёртвых» [35] и другие в работах о «шестидесятниках» комплементарной направленности, как правило, не упоминаются. Соловьёвские оценки не вписываются в те стереотипы, которые транслируются в книгах Ильи Фаликова «Евтушенко: Love story» [38], Феликса Медведева «Андрей Вознесенский. “Я тебя никогда не забуду”» [33], Игоря Вирабова «Андрей Вознесенский» [7], Дмитрия Быкова «Окуджава» [5], «Сентиментальный марш: шестидесятники» [6], Владимира Новикова «Высоцкий» [34] и многих иных.

Ещё Соловьёв известен своими «некорректными» высказываниями. Дмитрий Быков, так истерично прореагировавший в своё время на рецензию Евгении Ивановой о книге Ирины Лукьяновой (тогда жены Дмитрия Львовича), «плевок» от Соловьёва, однако, не заметил. В книге «Не только Евтушенко» читаем: «Собственно в Москве тоже были такие непримиримые соотечественникам за рубежом… Взять того же Дмитрия Быкова с его антибрайтовщиной <…> Дело не в чести мундира, но в самом отрицании Брайтона (как “еврейского сердца” Нью-Йорка. – Ю.П.) есть нечто ханжеское, провинциальное, местечковое. А у таких, как Быков, это ещё еврейский синдром: отмежевание от родства» [36, с. 174].

Принимать участие гою в еврейских разборках вряд ли дозволяется, но всё же справедливости ради скажем в защиту ненавистного нам Дмитрия Быкова. Отношение к Брайтону не является главным критерием его национального самоопределения. В текстах Зильбертруда еврейский эгоцентризм определяет оценку всех и вся. Напомним лишь два эпизода, подтверждающих сказанное. В родной газете Быкова «Собеседник», где его сегодня именуют «золотым пером» издания, он назвал Достоевского «отцом русского фашизма» [3, с. 13], а затем уже на страницах «Новой газеты» в стишке, обращённом к Фёдору Михайловичу, заявил: «Не хороший, отнюдь не хороший. И отдельно скажу как еврей: мы гордиться собою умеем – даже, можно сказать, из могил. Мне приятней считаться евреем, потому что он нас не любил» [4].

Возвращаясь к Владимиру Соловьёву, заметим, что в своей книге «К предательству таинственная страсть…» Куняев довольно часто цитирует работы этого автора, чьи сведения он принимает всерьёз, а с некоторыми суждениями соглашается. Последуем и мы примеру Станислава Юрьевича.

Отвечая на вопрос, заданный самим Владимиром Исааковичем, вопрос, который возникал и возникает у многих, он причинами существования «государства в государстве» и еврейского успеха называет в том числе следующие национальные особенности: «…изощрённо-универсальная пробиваемость, взаимовыручка, круговая порука, мафия-кагал» [35, с. 36]; «…либеральная еврейская спайка: русским такая и не снилась» [35, с. 29]. Будем помнить об этих важных особенностях-факторах, ведя речь о разных персоналиях и событиях XX-XXI веков в следующих главах.

Все вышесказанное, однако, не означает, что «союзники» Ст. Куняева Иосиф Бродский и Владимир Соловьёв являются его единомышленниками по главным вопросам, определяющим принадлежность автора к русской литературе. Отношение к Православию и тысячелетней истории России, отсутствие «чувства Родины» (С. Есенин), духовной русскости при ярко выраженной еврейскости, нецензурная лексика и многое другое позволяют отнести Бродского и Соловьёва, как и всех «шестидесятников», к русскоязычным писателям. Только И. Бродский и Вл. Соловьёв умнее, талантливее, периодически честнее и объективнее, чем Е. Евтушенко, А. Вознесенский, В. Аксёнов и другие.

Разговор о «союзниках», которые дали полезную информацию и пищу для размышлений, закончим все же, следуя логике Куняева, не на «союзнической» ноте. В главе «Пилигримы» в предпоследнем абзаце приводится надпись Ст. Куняева пятидесятилетней давности на книге, подаренной будущему нобелиату: «Иосифу Бродскому с нежностью и отчаянием, что эта книга будет совершенно чужда ему» [28, с. 685].

Сегодня Станиславу Юрьевичу кажется странным и то, что Бродский эту книгу сохранил (она – часть экспозиции американского кабинета Иосифа Александровича), и то, что сам Куняев помнит «Пилигримы», написанные 18-летним поэтом. Нас же больше поразил Ст. Куняев глубинным пониманием сущности Бродского, определившей всю его дальнейшую судьбу. Из довольно объёмного анализа этого стихотворения по понятным причинам приведём часть его: «Поистине в большом познании много скорби. И если вспомнить, что стихотворение написано восемнадцатилетним человеком, то неизбежно придёшь к выводу, что Иосиф Бродский никогда и не был молодым поэтом, он как будто бы и родился или стариком, или вообще существом без возраста <…>.

Их дорога в “никуда” или неизвестно куда оглашается хриплыми криками то ли древнерусских ворон, то ли древнегреческих гарпий, внушающими странникам, что мир жесток и “лжив”, что он “останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным и сомнительно нежным”, то есть несправедливым и немилосердным, что он не изменяется так, как им этого бы хотелось. А от сознания этой несправедливости лишь один шаг к отрицанию Бога и человека как его подобия.

“И значит, не будет толка от веры в себя и в Бога”… <…>

В какое время и по какой земле движутся пилигримы, словно колонна военнопленных, без охраны, сдавшихся врагу добровольно — это не имеет значения. Словно послушные овцы, бредут они по организованным и расчерченным дорогам цивилизационного, рукотворного ада, созданного, видимо, их же руками. Разве что одна конкретно-историческая примета есть в стихотворении: они бредут “мимо Мекки и Рима”, то есть две самых великих мировых религии чужды этим избранным толпам.

Вечные протестанты, потомки Агасфера, закосневшие в своей отверженности и своей гордыне… И Бог их не слышит, и солнце их жжёт <…>.

Вот каким апокалиптическим откровением — апофеозом похода пилигримов была поражена душа молодого Бродского, и этот ожог души остался у него на всю жизнь» [28, с. 668-669].

Ст. Куняев – Е. Евтушенко: поединок «добра с кулаками» со «злостью»

В трёх главах из восемнадцати в книге «К предательству таинственная страсть…» речь идёт о личности и творчестве Евгения Евтушенко. Никому из «шестидесятников» Куняев такого внимания не уделяет. Оно, видимо, объясняется не только тем, что Евтушенко как человек и поэт – наиболее ярко выраженный антипод автора книги, но и тем, что с Евгением Александровичем связаны многие этапные и второстепенные сюжеты в биографии самого Станислава Юрьевича.

Впервые косвенное творческое единоборство поэтов состоялось в 1959 году, когда, по инициативе Михаила Светлова, они скрестили свои поэтические шпаги, написав стихотворения на одну тему. Произведение Станислава Куняева «Добро должно быть с кулаками…» «завоевало предельную популярность. Его без конца упоминали, цитировали, пародировали <…> Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца ещё и сегодня, через двадцать с лишним лет», – писал в 1982 году Кожинов в статье «Путь поэта» [17, с. 3-4]. Критик, как и другие авторы, посчитал необходимым сделать акцент на другом: «Ещё и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой “Добро должно быть с кулаками…”, хотя поэт давным-давно “отрекся” от собственного произведения и в стихах (“Постой. Неужто? Правда ли должно?..”), и в одной из своих статей» [17, с. 4]. В подтверждение сказанного Кожинов приводит высказывание Куняева о том, что это стихотворение – порождение модной «словесно лихой, но абстрактной и безликой манеры» [17, с. 4].

Мы не будем спешить соглашаться с поэтом и критиком, а проверим справедливость их оценок. Поэтому приведём полностью стихотворение Куняева 1962 года, эпиграфом которого стали строки «Добро должно быть с кулаками // Добро суровым быть должно».

Постой. Неужто? Правда ли должно?

Возмездье, справедливость – это верно.

Пожалуйста. Но только не добро,

которое бесцельно и безмерно.

Недопустима путаница слов,

Подмена силлогизмов и понятий,

Когда итогом служит смерть и кровь,

Число скорбей, количество проклятий.

Напрасны ухищрения ума,

Напрасно страсть раскидывает путы –

Добро первоначально, как земля,

И пишется «Добро» с заглавной буквы.

Неграмотные формулы свои

Я помню. И тем горше сожаленье,

Что не одни лишь термины ввели

Меня тогда в такое заблужденье.

Определение сущности добра в последней строке первой строфы и в двух заключительных строках третьей строфы не вызывает сомнений. Однако с идеями второй строфы, пацифистскими по своей направленности, нельзя согласиться: в истории народов, государств, жизни человека возникают периоды, ситуации, когда утверждение добра без «кулаков», без крови и смерти невозможно.

То есть в обоих стихотворениях Куняев обращается к вечной, нравственно-философской проблеме, которая вызывала и вызывает непрекращающиеся споры. И пафос первого стихотворения, несомненно, созвучен идее «О сопротивлении злу силой», запрещённого в СССР философа Ивана Ильина. Эта идея является лейтмотивом статей гениального мыслителя: «Отрицание меча» [15], «Кошмар Н.А. Бердяева. Необходимая оборона» [12], «Идея Корнилова» [11], «О сопротивлении злу» [13], «О сопротивлении злу силой» [14] и других. Приведём высказывание Ильина, с трудами которого Ст. Куняев на рубеже 1950-1960-х годов ещё не был знаком.

Эти высказывания имеют прямое отношение и к обоим стихотворениям поэта, и к дню сегодняшнему, когда идеи пацифизма, пофигизма, русофобии, национального предательства столь популярны среди наших бывших и пока ещё якобы сограждан: «Да, путь силы и меча не есть праведный путь. Но разве есть другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, который уже раскрыт выше как путь предательства слабых, соучастия со злодеем, “совиновности” с пресекающим и в довершение — наивно-лицемерного самодовольства? Конечно, этот путь имеет более “спокойную”, более “приличную”, менее кровавую внешнюю видимость, но только легкомыслие и злая тупость могут не чувствовать, какою ценою оплачены это “спокойствие” и это “приличие”» [14, c. 278]; «Бессмысленно и гибельно отстаивать свободу беспрепятственного злодействования. Напротив, с злодеями необходимо вести борьбу. Но не из личной вражды к ним, а из любви к Богу, к святым, к родине и к ближним. Осуждению подлежит не меч, а злые и своекорыстные чувства в душе воина. Любовь отвергает не пресекающую борьбу со злодеем, а только зложелательство в этой борьбе. Никто не обязан, никто не призван поддерживать единение положительной любви со злодеями; напротив, все призваны и обязаны оторваться от сочувствия им и всякого соучастия с ними и противостать им на жизнь и на смерть» [11, с. 227].

Уже в 1987 году в статье «Поэзия пророков и солдат», в которой принципиально по-новому характеризуется творчество известных представителей «военной поэзии», Куняев, опять же, с православных позиций уточняет, формулирует принципиальные вопросы, лишь обозначенные Ильиным в названных статьях.

Данное течение, как и всю поэзию о войне, Куняев рассматривает с позиции русской классики, традиционных национальных ценностей, что наиболее важно и продуктивно. Суждения автора настолько глубоки и содержательны, что могут использоваться историками, филологами, философами, культурологами как методологические. Есть смысл привести некоторые из них: «Никогда русская литература не занималась культом силы, суперменства, бездуховного превосходства <…>» [29, c. 253]; «С этой точки зрения интересны отношения нашего художественного сознания к поверженному врагу. Для Киплинга, допустим, достаточно понятия “победы” – оно для него источник вдохновения. Русскому писателю и поэту – этого всегда мало. Нам не нужно победы без правды. Просто победить – акт механический и потому не очень великий. Убить врага – дело не главное и не высокое. Высока честь победить его духом, правдой, очищением, доказать ему, что за нами стоит не просто физическая и материальная мощь, а духовное могущество правоты» [29, c. 253]; «То, что победить можно только силой, делает твою победу неполной и свидетельствует о несовершенстве мира и человека. Это не рыцарское, а иное, более высокое и более глубокое отношение к врагу как к человеку, как к образу и подобию высшей силы, искажённой злом» [29, c. 254].

Возвращаясь к произведению Куняева «Добро должно быть с кулаками…», с особым удивлением отметим, что Вадим Кожинов и Сергей Чупринин, критики-антиподы, увидели в стихотворении 1959 года, по сути, одно: трансляцию «традиции “трибунной”, “ораторской” лирики» [39, с. 3], «громкой лирики» [17, с. 4]. Не случайно Кожинов вспоминает в этой связи Евтушенко. Однако Вадим Валерианович не цитирует стихотворение Евгения Александровича и никак не характеризует его. Это сделает гораздо позже Куняев в книге «К предательству таинственная страсть…».

Вспоминая стихотворение Евтушенко, Станислав Юрьевич лишь отстранённо фиксирует, что оно давно забылось, однако есть смысл обратить внимание на то, мимо чего прошли В. Кожинов, С. Чупринин и все те, кто относит «Добро должно быть с кулаками…» к «громкой лирике». Общая тема «добра с кулаками…» получила принципиально разное воплощение у поэтов-одногодков. Стихотворение Евтушенко с символическим названием «Злость» заканчивается так:

Быть злым к неправде –

это доброта.

Предупреждаю вас:

я не излился.

И знайте –

я надолго разозлился.

И нету во мне

робости былой.

И –

интересно жить,

когда ты злой! [10]

Уже на примере двух стихотворений Куняева и Евтушенко видно, что у них диаметрально-противоположная система ценностей, поэтому относить вышеназванные стихотворения к одному течению несправедливо. Не менее безосновательно, подобно С. Чупринину, утверждать, что в стихотворении Куняев верен «принципам по-своему понятого воинствующего гуманизма» [39, с. 7].

Продолжая разговор о стартовом поединке Куняева и Евтушенко, мы обратимся к стихотворению Станислава Юрьевича 1970 года «Я спринтером некогда был…». В нём поэт говорит о своих изменившихся не столько спортивных, сколько жизненных приоритетах. Теперь ему «ближе умение терпеть// и точно рассчитывать силы», что стоит в одном смысловом ряду с «медленным бегом марафонца», символизирующим очень длинный жизнетворческий путь.

Через много лет – уже в мемуарной прозе, в книге «Поэзия. Судьба. Россия» – Ст. Куняев точно определит, к какому «марафонскому» забегу он тогда себя готовил: «Да не покажется то, что я сейчас скажу, смешным, но с конца шестидесятых годов я окончательно понял, что моё будущее – это борьба за Россию. Надо успеть понять её, надо насытиться знанием о русской судьбе и русском человеке, надо понять себя как русского человека, надо освоить всю свою родословную, опереться в будущей борьбе, тяжесть и горечь которой я предчувствовал, на своих предков, на великих поэтов, на друзей, и старых и новых… Я начинал чувствовать себя человеком, которому судьба предназначила именно этот путь, путь долгой жизни и тяжелой борьбы» [30, с. 134].

Жизнь-борьба Куняева, которую действительно можно сравнить со сверхмарафонским забегом, где Станислав Юрьевич оказался победителем, даёт ему разные преимущества перед сошедшими с дистанции. Например, Куняев имеет возможность оценивать себя и других из XXI века, что иногда вносит коррективы в понимание проблем, казалось бы, давно решённых.

Так разобраться окончательно в своём отношении к вышеназванным стихотворениям 1959, 1962 годов помог Куняеву следующий эпизод, рассказанный в книге «К предательству таинственная страсть…», в главе «Давайте после драки помашем кулаками…».

«Однажды мы с женой сидели у телевизора и смотрели передачу профессора Вяземского “Умники и умницы”. Речь среди его учениц зашла о добре, и кто-то вспомнил мою строчку.

— А кто всё-таки автор этой строки? — спросил профессор.

Одна из девушек подняла руку:

— Я думаю, что это был Ленин, — ответила девушка, и мы с женой расхохотались.

А однажды я наблюдал по ТВ войну в Донбассе: небритый, загорелый ополченец с автоматом быстрым шагом спешил на боевую позицию. За ним семенил тележурналист, который, протягивая к ополченцу микрофон, выкрикивал:

— Скажите, почему и за что вы здесь воюете?..

Ополченец, видимо, чтобы отвязаться от журналиста, резко повернул к нему голову и выкрикнул:

Добро должно быть с кулаками,

добро суровым быть должно,

чтобы летела шерсть клоками

со всех, кто лезет на добро.

И тут я понял справедливость изречения: “Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся”. С тех пор я перестал сомневаться в достоинствах своего стихотворения. Если его читают вслух люди, идущие в бой, — значит, оно содержит в себе энергию борьбы и победы» [23, c. 457].

Итак, как видим, стихотворение Куняева 1959 года живёт в душах наших лучших соотечественников – воинов, сражающихся в Новороссии. Евтушенко же не включил «Злость» в собственное девятитомное собрание сочинений. Однако злость как движущая сила в борьбе с неправдой, понимаемой по-евтушенковски, в борьбе со Станиславом Куняевым в том числе, будет постоянно проявляться на протяжении всего жизнетворчества Евгения Александровича.

Итак, первое поэтическое сражение между Куняевым и Евтушенко, несомненно, закончилось в пользу русского поэта. Второе, уже публичное, прямое и открытое их столкновение состоялось 1977 году во время дискуссии «Классика и мы». Об этом – в следующей части.

Использованные источники:

1. Архангельский А. А если так, что есть красота?.. // Литературное обозрение, 1988. – №11. – С. 59-61.

2. Бондаренко В. Бродский: русский поэт. – М.: Молодая гвардия, 2015. – 444 с.

3. Быков Д. Двести лет жести // Собеседник. – 2021. – №6.

4. Быков Д. Достоевское // Новая газета. – 2021.

5. Булат Окуджава / Дмитрий Быков. — 3-е изл. испр. — М.: Молодая гвардия, 2011. — 777 с.

6. Быков Д. Сентиментальный марш: шестидесятники. – М.: Молодая гвардия, 2019. – 441 с.

7. Вирабов И. Андрей Вознесенский. – М.: Молодая гвардия, 2015. – 703 с.

8. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. – М.: Эксмо, 2006. – 640 с.

9. Евтушенко Е. Злость // Культура.

10. Евтушенко Е. Шестидесятник. Мемуарная проза. – М.: Зебра Е, 2006. – 832 с.

11. Ильин И. Идея Корнилова // Ильин И. Собр. соч. в 10 т. – Т 5. – М.: Русская книга, 1996. – с. 223-227.

12. Ильин И. Кошмар Н.А. Бердяева. Необходимая оборона // Ильин И. Собр. соч. в 10 т. – Т 5. – М.: Русская книга, 1996. – с. 236-243.

13. Ильин И. О сопротивлении злу // Ильин И. Собр. соч. в 10 т. – Т 5. – М.: Русская книга, 1996. – с. 243-261.

14. Ильин И. О сопротивлении злу силой // Ильин И. Собр. соч. в 10 т. – Т 5. – М.: Русская книга, 1996. – с. 266-286.

15. Ильин И. Отрицание меча // Ильин И. Собр. соч. в 10 т. – Т 5. – М.: Русская книга, 1996. – с. 228-234.

16. «Классика и мы» – дискуссия на века. Сборник / Составитель С.С. Куняев. – М.: Алгоритм, 2016. – 384 с.

17. Кожинов В. Путь поэта. // Куняев Ст. Путь: Стихотворения и поэмы. – М.: Молодая гвардия, 1982. – с. 3-11.

18. Куняев Ст. «”Дело” ордена русских фашистов» //

19. Куняев Ст. «К предательству таинственная страсть…» – М.: Наш современник, 2021. – 688 с.

20. Куняев Ст. Все начиналось с ярлыков // Куняев Ст. Русский дом. – М.: Институт русской цивилизации, 2013. – с. 399-429.

21. Куняев Ст. Идея и стихия // Литературная Россия, 1989. – № 33. – с. 5.

22. Куняев Ст. Инерция аккомпанемента // Куняев Ст. Свободная стихия. – М.: Современник, 1979. – с. 143-155.

23. Куняев Ст. «К предательству таинственная страсть…» – М.: Наш современник, 2021. – 688 с.

24. Куняев Ст. Лейтенанты и маркитанты // Куняев Ст. Русский дом. – М.: Институт русской цивилизации, 2013. – с. 500-577.

25. Куняев Ст. Любовь, исполненная зла… – М.: Голос-Пресс, 2013. – 336 с.

26. Куняев Ст. Огонь, мерцающий в сосуде. – М.: Современник, 1986. – 303 с.

27. Куняев Ст. От великого до смешного // Литературная газета. – 1982. – № 23. – с. 3.

28. Куняев Ст. Пилигримы // Куняев Ст. «К предательству таинственная страсть…» – М.: Наш современник, 2021. – с. 661-686.

29. Куняев Ст. Поэзия пророков и солдат // Куняев Ст. Русское слово и мировое зло. – М.: Институт русской цивилизации, 2015. – с. 250-287.

30. Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия // Кн.1 Русский человек. – М.: Наш современник, 2005. – 456 с.

31. Куняев Ст. Предательство – это продажа вдохновения // Наш современник.

32. Куняев Ст. Радуясь, что не возрос на Арбате… // Куняев Ст. «К предательству таинственная страсть…» – М.: Наш современник, 2021. – с. 255-286.

33. Медведев Ф. Андрей Вознесенский. «Я тебя никогда не забуду». – М.: Эксмо: Алгоритм, 2011. – 256 с.

34. Новиков Вл. Высоцкий. – М.: Молодая гвардия, 2021. – 605 с.

35. Соловьёв Вл. Высоцкий и другие. Памяти живых и мёртвых. – М.: РИПОЛ классик, 2016. – 512 с.

36. Соловьёв Вл. Не только Евтушенко. – М.: РИПОЛ классик, 2015. – 416 с.

37. Соловьёв Вл. Три еврея, или Утешение в слезах. – М.: Захаров, 2002. – 335 с.

38. Фаликов И. Евтушенко: Love story. – М.: Молодая гвардия, 2017. – 718 с.

39. Чупринин С. «Я люблю эту кровную учесть…» // Куняев Ст. Избранное: Стихотворения и поэмы. – М.: Художественная литература, 1979. – с. 3‑10.