Почему Мандельштам сочинил апологическую «Оду Сталину», а позже – ещё более апологические «Стансы» 1937 года (не путать с более известными «Стансами», написанными двумя годами раннее)? Этот вопрос нешуточно занимал и занимает умы ненавидящих Сталина и любящих Мандельштама интеллигентов. Но ответ на него они ищут в области оправданий якобы поддавшегося страху автора - явно не в той, в которой следовало бы искать.
Оды вождям писались всегда, что естественно. Равно – как и эпиграммы на них. Ведь, как правило, при всех личных недостатках, вождь представлял собой значительную фигуру и заслуживал и од, и эпиграмм. Народ чувствовал свою связку с вождём и нуждался в подтверждении этого факта со стороны поэта. Притом - настоящего поэта, а не халтурщика-борзописца, кои во все времена крутились у трона в изрядных количествах - личностью, могущей на уровнях прояснить значимость народа для вождя и значимость вождя для народа.
Мандельштам, сочиняя вначале стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…», вслед за ним «Оду», а ближе к концу жизни «Стансы», ставшие его последним стихотворением, вполне возможно, мнил себя таким связующим звеном. Ему мало было быть просто поэтом, он стремился занять давно пустующее место, которое в древности или даже в более приближенные к Мандельштаму времена было в большом почете со стороны царей. Тогдашний поэт, будь то Гомер, Вергилий или Державин призван был призван воспевать нечто великое – личность царя, в частности. Жанр оды подходил к этой задаче идеально, да и сам Мандельштам, более чем кто либо, чувствовал себя в нем очень органично. Как, кстати, и в жанре стансов.
Сталин, по крайней мере, в качестве государственного деятеля, вне зависимости от своих человеческих свойств, был в качестве героя оды единственным в стране, а может быть и в мире, заслуживающим внимания. Таким же несомненным величием вселенского размаха отличалась в те годы и руководимая им страна. Но, очевидно, не персоналии из окружения вождя, каждому из которых в раннее написанном стихотворении-эпиграмме было роздано по серьгам, что тоже в определенном смысле только подчеркивало величие вождя:
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Понятно, раз уж избранная историей личность определяет ход страны, то вся остальная публика – лишь исполняющий заданные ему цели копошащийся муравейник. Сам Сталин в этой разросшейся эпиграмме конечно же тиран, но ведь, с другой стороны, он явно отмечен чертами некоего идола, не лишенного естественных человеческих свойств – вроде тех, которыми наделял Гомер языческих богов. Сталин, собственно, и был для преобладающей части страны, погруженной к тому времени в языческого свойства обожествления правителя, именно таким богом. Образ получился хоть и не одномерный, но явно односторонний, с сильным креном в сторону нарочитого гротеска, что диктовали уже сами особенности выбранного жанра. «Ода» должна была эти несуразности исправить. Да и то: идола ведь бояться, но навряд ли любят, посему и од удостаивают редко, те самым отказывая ему в звании бога. Оды заслуживает именно бог: мудрый, охватывающий своим взором все закоулки жизненного пространства. Таким Богом Сталин и предстает в «Оде»:
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
Собственно, насущней задачей со стороны поэта было этот не совсем обычный факт запечатлеть. Что чрезвычайно трудно, ибо между вождем-богом и самодостаточным поэтом, дистанцированным от народа и неоднозначно оценивающим авторитет вождя, неизбежно стоит никто иной, как этот самый народ, обожествляющий своего правителя (сознательно, бессознательно или даже насильно – это уже другой вопрос). Трудность усугубляет и то, что между вождем и поэтом как правило наличествует внешне неявная связь именно через народ. И, чтобы понять вождя, поэт должен меняться, руководствуясь примером идущими за вождем массами. В «Оде» Мандельштамом и это отмечено:
…не огорчить отца
Недобрым образом иль мысли недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой – ему народ родной –
Народ-Гомер хвалу устроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее – дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.
«Часто пишется казнь, а читается правильно - песнь», - было замечено в одном из стихотворений Мандельштама памяти Андрея Белого. То, что написано было в «Мы живем, под собою не чуя страны…» - читалось не совсем правильно, ведь жизнь страны связывалась там исключительно с казнью, и это не проясняло её существование во всей полноте: делалась попытка представить под определенным углом пока ещеёне до конца постигнутые обстоятельства – но полнота обхвата, которой обычно отличается эпическая песнь, не возникала. Ведь были же и люди, которые, в отличии от героя стиха, чуяли настоящий дух страны при любых, даже самых подлых и жестоких обстоятельствах, и даже интуитивно прозревали смысл сиюминутных движений в отдалённом будущем, равно как и формирование частей этого будущего за счёт не всегда радужного настоящего. А вот в «Оде», в «Стансах» Мандельштам исходил из достаточно простого положения: народ мудрее поэта, он его вожатый, а не наоборот. Народ интуитивно выбирает правильный путь, по которому надлежит идти. Поэту же надлежит этот путь воспевать. И, конечно же вождя, этот путь пролагающего. Отсюда доводящая до нервной дрожи впечатлительных интеллигентов начальная апелляция к приговорам в газете «Правда» в начале «Стансов»: «Вот «Правды» первая страница/Вот с приговором полоса …» с еще более шокирующим им последующим комментарием: «Дорога к Сталину не сказка/Но только жизнь без укоризн…»
Значит ли всё это, что по ходу написания «Оды» или даже – до этого Мандельштам стал сознательным сталинистом? А что, может и стал. Об этом свидетельствуют более поздние «Стансы», где влечением к Сталину ознаменованы как отдельные строки, так и весь текст в целом. Существует не помню кем, кажется даже из среды либеральных демократов высказанная остроумная версия, что сталинский контекст «Стансов» определяется не столько стремлением угодить фанатичной сталинистке Поповой-Яхонтовой, которой они посвящены и в которую Мандельштам был влюблен, сколько стремлением в полноте постичь объём личности вождя, ибо после того, как он его фактически помиловал вместо того, чтобы казнить, Мандельштам проникнулся к нему уважением и благодарностью. Почему бы и нет – обаянию Сталина поддавались и более значащие фигуры. Мандельштам в «Стансах» о своем почитании вождя пишет прямо, отказавшись от обычных для себя метафорических изысков. И даже высказывает желание совместно с женщиной, которую он считает для себя образцом, защитить его от происков неназванных недоброжелателей:
…мы его обороним:
Непобедимого, прямого,
С могучим смехом в грозный час,
Находкой выхода прямого
Ошеломляющего нас.
В последние годы жизни в своем стремлении жить одной жизнью со страной Мандельштам, как мне видится, сознательно шёл на то, чтобы перестать быть поэтом сложных культурологических сопряжений ради вживания в современную ему реальность и тем самым уподобиться множеству обычных советских людей, к чему давно стремился («Уходят вдаль людских голов бугры:/ Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят»). Но может быть и другое. Нельзя не признать: стихи о Сталине по художественной ценности уступают едва ли не всем, прежде написанным Мандельштамом. Но почему бы не предположить, что, сознательно умаляя свой поэтический дар, в этих последних стихах он попытался стать на точку зрения жителя не чужой и не чуждой ему страны и тем самым стать полезным и стране, и живущему в ней народу, и вождю, им правящему - точку, вполне возможно, не вполне объективную, но зато вполне искреннюю. И в определенной степени это ему удалось. Но его усилие, к сожалению, не было оценено ни одним из адресатов – ни народом, ни тем, чье имя прямо было прописано в его поздних апологических текстах. И в полной мере не оценено до сих пор.
