Нынешняя политическая реальность скупа на сенсации. Поэтому появление в российском интеллектуальном пространстве двух странных и несвоевременных текстов — Александра Проханова "Путин — русский мечтатель" и Владислава Суркова "Долгое государство Путина" — представляется чем-то неординарным. Обстановка ненавязчивой политической аморфности и невнятности, промозгло-серый общественно-психологический климат вроде бы не должны располагать к написанию чего-то подобного. Сейчас ведь не 1999 год с его робким, но настойчивым проклёвыванием новой государственности в ночных дискуссиях дежуривших вокруг своих домов горожан. И не 2005 год со словами о гибели Советского Союза как "крупнейшей геополитической катастрофе века" — в пику "оранжевому" и "тюльпановому" беспределу на ближних подступах к России и накаркиванием такого же — только берёзового — хаоса в её пределах. Однозначно нет ничего общего ни с 2007 годом, когда мнящим себя хозяевами мира была брошена мюнхенская перчатка, ни с 2012 годом, когда слёзы победы над болотным мороком наконец-то успокоили: похоже, пронесло! Кажется, не с нами случился и 2014 год, запустивший чаемое почти четверть века собирание земель исторической России… Сейчас совсем другое время, но в таком случае что значит практически синхронный выход обоих этих криптопосланий?
Статья Проханова — это былина, сага, миф. Как и любой другой его текст, "Путин — русский мечтатель" — не аналитика, не публицистика, а, скорее, речение оракула. Проханов размашистыми мазками творит религиозно-мистическое сказание о Путине. Смысловым стержнем статьи является концепция русской мечты — пульсирующего сердца империи, разгоняющего кровь по её артериям. И носителем, помазанником этой мечты, её предстоятелем Проханову видится именно Путин. Но причина такого избрания на служение, как это часто бывает, непонятна даже самому прорицателю: как писал Максимилиан Волошин, "души пророков похожи на тёмные анфилады подземных зал, в которых живёт эхо голосов, звучащих неизвестно где, и шелесты шагов, идущих неизвестно откуда". Оракул в недоумении: "Почему мечта вселилась в него? Что он сделал такого, что она выбрала именно его среди многих других?" Вопрос так и останется без ответа — пути России неисповедимы. Но во второй части своего текста-прозрения Проханов пытается истолковать то, что вырвалось из-под его пера в первой. Эта грань видна очень чётко: благая весть о великой инициации, превратившей Путина из чиновника в государя, а затем — попытки найти в его дальнейших действиях последствия этой инициации.
Однако здесь нет вообще ничего из того, что свидетельствовало бы о метанойе и сущностной трансмутации Путина. Возрождение армии, победа над Болотной, даже Крым, Донбасс и Сирия — всё это не те свершения, которыми может по-настоящему гордиться воссоздаваемая империя. Это, скорее, лишь необходимые шаги, абсолютный политический минимум, те рубежи, с которых Путин уже никогда не сможет уйти, не потеряв лица. За почти двадцать лет его правления (четырёхлетнюю паузу можно не принимать в расчет) мы так пока и не увидели полёта подлинной мечты и настоящего творческого прорыва. Проханов называет Путина мечтателем, но трудно представить себе более выжидающего и осмотрительного лидера, взвешивающего каждое своё решение на аптекарских весах. В каждом шаге, в каждом действии президента проступает забота о главном — о поддержании зыбкого консенсуса, сохранении хрупкого баланса в переменчивой системе кадровых и групповых сдержек и противовесов. Он не спринтер, мчащийся вперёд и не замечающий ничего, кроме финишной ленточки; он — канатоходец над пропастью с длинным скипетром-шестом, ступающий медленно и осторожно. Во многом Путин — заложник самого себя. Он, даже если бы очень захотел, не может "слить" Новороссию или сдать Курилы, не может бросить на растерзание Асада.
В управлении Россией его поведение столь же односложно: ему постоянно приходится добиваться эфемерного ситуативного консенсуса, жонглировать придворными партиями, как шарами, — без права уронить хотя бы один из них. Он не творит реальность, не выстраивает новую систему координат, а, подобно эмчеэсовцу, тушит пожары, разбирает завалы, проводит спасательные операции — но уже после того, как всё это случилось. Не формулирует "повестку", а стремится найти оптимальное решение в той "повестке", какую навязывает ему История.
Такое поведение выдает в нём чекистское прошлое. Хотя правильнее было бы уподобить его всенародно любимому герою "Семнадцати мгновений весны", так как следует различать чекизм как метафизическое явление и феномен Штирлица. Если чекизм — это особый навык противостоять не только вполне реальным персонам и их замыслам, но и угрозам из радикального запределья, решать проблемы Бытия и Ничто, то Штирлица — при всём героизме и монументальности его образа — отличает кропотливая сосредоточенность на решении исключительно конкретных, сиюминутных задач, пусть и жизненно необходимых, но оттого не менее детализированных, видных чуть ли не под микроскопом.
Путин — типичный Штирлиц, и в этом его слабая сторона. Путину присуще то, что можно условно назвать "синдромом Германна": пушкинский герой, по собственному признанию, "не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее". Это очень меткая характеристика путинской манеры управления. Каждое решение продумывается им долго и основательно, и всё, что воспринимается как "излишнее", легко приносится в жертву "необходимому". Но беда в том, что в России всё "излишнее" — это и есть самое "необходимое". Не двигаясь вперёд и вверх, мы неминуемо начинаем деградировать. Путин же скрупулёзно избегает любого порыва, любой эмоции, тщательно отыгрывая образ чиновника и не желая принимать на себя образ государя. Но, во-первых, Путин как чиновник откровенно плох, и ему рано или поздно придётся стать помазанником, если он не хочет бесславно провалиться в историческое безвременье. Во-вторых, такой "аптекарский" способ управления в стране, чьё органичное, унаследованное от Рима состояние — перманентное предъявление миру собственной идентичности всеми возможными способами, мирными и силовыми, — просто неэффективен.
Если и далее будут рассматриваться лишь тактические проблемы, а стратегические и тем более сверхисторические — игнорироваться, страна снова окажется в ситуации 1990-1991 годов, когда советская власть вообще перестала понимать, что происходит, и удушила саму себя.
Таким образом, цель прохановского текста — достучаться до Путина, постараться убедить его в необходимости фундаментального онтологического поворота. В последнее время всё более явной становится тенденция гносеологизации философии и гуманитарного знания вообще. Правомерно даже говорить о пришествии гносеологического тоталитаризма. Этот тренд отражается и в политике: власть судорожно ищет ответы на различные "как", "зачем" и "почему", забывая о главных государствообразующих "кто" и "что". Подобно тому, как в диалектической логике в снятом виде присутствует логика формальная, в онтологии присутствует снятая гносеология. Ведь имперская онтология объективна — в отличие от постоянно отдающей субъективизмом (и вместе с тем — отсутствием субъектности) гносеологии. Бесконечная плюралистическая рефлексия ни к чему не приведёт. Должен быть найден и зафиксирован стержень, вокруг которого в абсолютной гармонии расположатся стратегические и те же тактические цели. Перефразируя Блаженного Августина, можно сказать: если государство будет на первом месте, всё остальное будет на своём. Прохановское понимание русской мечты как трансцендентного делания должно сначала найти своё выражение на спекулятивном, ритуальном уровне — и в этом основной посыл текста.
"Долгое государство Путина" — совсем другой природы. В слова Суркова стали вслушиваться ещё во время второго путинского срока: именно тогда стало понятно, что этот человек — политический медиум, а артикулируемые им "месседжи" транслируются с самого верха. Он предъявил себя обществу как самостоятельного и яркого политического философа и одновременно политтехнологического жреца. Сформулированная им — точнее, адаптированная к российским реалиям — идеологема "суверенной демократии" позволила одним выстрелом убить двух зайцев: с одной стороны, не меняя политического курса на имперский реванш, дать понять и друзьям, и "партнёрам", что отступление закончилось; с другой стороны, сохраняя демократическую институциональную оболочку, выхолостить её до такой степени, что опасные и проклюнувшиеся ещё в перестройку ростки настоящей демократической хаотизации окончательно завяли. Не менее насыщенным в смысловом отношении и многообещающим стал и предложенный Сурковым "взгляд из утопии" на "русскую политическую культуру", которому, правда, не суждено было развиться из-за поспешного подвёрстывания всей политической "повестки" второй половины 2007 года под поиск оптимального преемника завершавшему свой второй срок Путину. А уже при Медведеве он попробовал себя в жанре серьёзной социальной фантастики, со знанием дела, хотя при этом и иносказательно, повествуя о жизни нашей элиты. Словом, Сурков стал чем-то вроде великого понтифика времён поздней Римской республики.
Но в конце 2011 года, когда началась Болотная и всем стало ясно, что дело вовсе не в фальсификациях на думских выборах, а в нежелании влиятельных сил не допустить возвращения Путина в Кремль, как гром среди ясного неба, прозвучали слова Суркова, назвавшего белоленточников "лучшей частью нашего общества или, вернее, наиболее продуктивной его частью". Единственное, что тогда хотелось сказать ему в ответ: "И ты, Брут?"
Поэтому когда Суркова назначили курировать Новороссию, патриотическим силам стало просто не по себе. Однако мы увидели его виртуозную игру сначала с Нуланд, а затем — с Волкером, в ходе которой он не дал Америке ни на шаг продвинуться в её геополитическом блицкриге. Эта долгая и нервная игра, которая велась в условиях жёсткого лимита на решительные шаги в нашей донбасской политике, позволила взглянуть на него прежними глазами. Сейчас, спустя семь лет после Болотной, можно допустить, что тогдашнее отступничество Суркова тоже было политической игрой и должно было создать иллюзию бегства крыс с тонущего путинского корабля и тем самым проверить на лояльность потенциальных кандидатов в команду третьего срока.
Если текст Проханова — это прозрение, видение, пророчество, то текст Суркова — упорное и совершенно рациональное нащупывание некоего нового политического сценария. Главное в этом сценарии — концепция "глубинного народа".
Важно понимать тот политический контекст, в котором появилась эта концепция. В результате катастрофического падения рейтинга Путина после (именно после, а не из-за!) его публичной поддержки безалаберной пенсионной реформы многие эксперты стали сомневаться в том, что путинское большинство всё еще существует. Думается, что такое мнение — явная натяжка. В конце концов, надо учитывать силу привычки и инертность нашего народа. Поэтому нельзя сказать, что путинского большинства уже нет: скорее, оно превратилось в большинство Шрёдингера, которое одновременно и существует, и не существует.
Но во всей этой истории с падением рейтинга Путина обращают на себя внимание любопытные детали. Складывается впечатление, что президент нарочито демонстративно и с таким пафосом поддержал пенсионную реформу не ради добавления каких-то лишних лет к обязательному трудовому стажу (многие эксперты усмотрели в этом банальное стремление режима сэкономить), а именно для обрушения собственного рейтинга, при этом околокремлёвские социологи и эксперты регулярно бравурно рапортуют об утрате лидером нации очередных процентов поддержки и доверия. Абсурдно? Нисколько, если допустить вероятность того, что Путин намерен уйти досрочно, передав власть преемнику и тем самым обезоружив своих противников. Однако за эти двадцать лет президент коллективными усилиями превратился в бога, а бог не может просто уйти — для этого он, как минимум, должен перестать быть богом. И начинается целенаправленная рейтинговая диффамация Кремля.
Статья Суркова буквально вопиет о противоположном: Путин никуда не уходит, действительность непроста, но вместе с тем она не стала фатальной, и государственный штурвал по-прежнему останется в его твёрдых руках. Поменялись планы Кремля? Возможно. Во всяком случае, если вскоре мы увидим не менее бойкие рапорты того же околокремлёвского информационно-пропагандистского пула о росте президентского рейтинга, то публикация Суркова действительно должна восприниматься как анонсирование такого поворота, а "глубинный народ" — это не что иное, как "ребрендинг" путинского большинства. Статья выглядит настоящим панегириком "глубинному народу", о нём говорится с придыханием, с восхищением, с затаённым восторгом, в то время как об элите, "время от времени пытающейся космополитически воспарить", — с явным пренебрежением.
На первый взгляд, это совершенно правильный ход мысли. Власть в России эффективна только тогда, когда она опирается на народ, демонстрирует к нему своё внимание, а к элите относится инструментально. Русский народ по природе своей сумеречный и жаждущий справедливости любой ценой, ему нужно регулярно видеть, как добрый царь вздёргивает на дыбу злого боярина. И за дыбу он готов простить власти многое: низкий уровень жизни, бытовую неустроенность, неучастие в политической жизни. Этими народными качествами объясняется и мистический восторг перед Сталиным и его эпохой, народный сталинизм, который за многие десятилетия так и не удалось вытравить ни Хрущёву, ни Горбачёву, ни остальным (которые, к слову сказать, не очень-то и усердствовали в этом направлении). Причина такого народного сталинизма не в том, что при Сталине был порядок, а в том, что этот порядок был справедливым, поскольку элита являлась разменной монетой, которой власть платила за народную любовь, демонстрируя, что неприкасаемых не существует.
Но, подыгрывая народу, власть ни в коем случае не должна начать его обожествлять, скатываться к демолатрии. "Глубинный народ всегда себе на уме", — с восторгом пишет Сурков. Стоит добавить — и с кукишем в кармане. Нашему народу не чужд описанный выше "синдром Германна". Оставь меня в покое, не трогай меня, дай мне жить своей жизнью, но при этом накорми, благоустрой и создай ощущение великой страны — вот что он говорит власти на протяжении всей нашей более чем тысячелетней истории. И если власть идёт у народа на поводу, потворствует ему, не хочет замечать адресованного ей кукиша, то народ перестаёт её за это уважать и начинает скатываться в мещанское бытостроительство и требовать непонятно каких перемен. Поэтому подталкивание народа к обогащению, его настырная деполитизация любой ценой — то есть то, чем власть занимается в последние годы, после отказа от поддержания и развития духа Русской весны 2014 года, — форменное безумие, одно из проявлений двойственности и гетерогенности режима, который со стороны вполне может показаться совершенно монолитным и гомогенным. Это преступно ошибочный курс, и его продолжение неизбежно приведёт уже не к Болотной, а к Майдану.
И напротив — существовать, в полной мере являя миру своё историческое и метафизическое бытие, наш народ может лишь в ситуации постоянного "разогрева", в режиме перманентной мобилизации — в вечном 1941 году. Как только спадает градус такой мобилизации, народ становится аполитичным, апатичным, а тут и рукой подать до дурной залихватской оппозиционности ради куража. В этом смысле показателен опыт Русской весны, когда в обывательскую повседневность подзабывших катастрофические 90-е россиян вдруг непонятно откуда ворвалась мощная пассионарная энергия, по своей силе и естеству вполне соответствовавшая пасхальной вести о победе над смертью и тлением. Тогда казалось, что теперь всё станет другим, всё поменяется, народ встрепенётся от сомнамбулического накопительства и осознает своё эсхатологическое предназначение. Возвращение Крыма, героическая защита Донбасса, тысячи русских добровольцев — всё это свидетельствовало о скором национальном воскресении.
Тем не менее власть по каким-то своим соображениям не сочла тогда нужным и далее поддерживать в обществе повышенную температуру. Существует мнение, что она испугалась появления новых непредсказуемых личностей и течений, оказалась неготовой к неожиданной серьёзности ситуации и человеческих мотиваций. Едва ли это так. Сёрфингист может оседлать только мощную высокую волну, с мелкой рябью это немыслимо. Точно так же и в политике: пробуждение общенародного имперского сознания — деятельного и бесстрашного — выгодно тем, кто претендует на управление империей. Скорее всего, власть в лице Путина просто проскочила нужный поворот по инерции, приобретённой за годы относительной стабильности.
Лучший и самый надёжный способ управления нашим народом — это введение его в состоянии мобилизации. Сохраняя необходимый повышенный общественный градус, можно, словно в доменной печи, выплавлять из раскалённого металла народной воли необходимые государству изделия. Для удержания народа в разогреве требуется и соответствующая операционная среда.
Как запустить такую мобилизацию? Сейчас не 30‑е, с их мечтой о светлом будущем, о скором коммунистическом рае, не 40-е, с их концентрацией на Победе и последующем восстановлении страны, не 60-е, с их светлой и наивной космической мифологией и даже не 80-е, с их уверенностью в том, что "птица счастья завтрашнего дня" никого не обделит своим вниманием, с их радостным предчувствием… непонятно чего. Россия едва выбралась из мрака 90-х и в относительно сытые и спокойные нулевые вошла было в колею средней "динамично развивающейся" страны. Но скорее к счастью, чем к сожалению, спокойной жизнь России (как и жизнь в России) не будет никогда. Захватывающей, трагичной, счастливой — да, но спокойной — никогда. И второе десятилетие XXI века напомнило нам эту простую истину. Подбор мобилизационного кода, всеобщего заклинания — по большому счёту вопрос технический. А уж в политических шестерёнках автор "Долгого государства Путина" разбирается. Нам же остаётся надеяться, что его мысль идет именно в этом направлении.
"Главным достоинством государства Путина" Сурков называет "умение слышать и понимать народ, видеть его насквозь, на всю глубину и действовать сообразно". Это умение "государства Путина" проистекает из того, что "оно адекватно народу". Это очень важные замечания, которые следует прокомментировать.
Диалог власти и народа возможен только при предельной мобилизации и внутренней собранности обоих, иначе власть не захочет говорить, а народ — отвечать, и о том, чтобы "слышать и понимать", придётся забыть. Осторожно следует интерпретировать и адекватность власти народу. Такая адекватность не должна иметь ничего общего с потаканием, она предназначена для того, чтобы подвигнуть общество на нечто высокое, побороть его теплохладность и воскресить самосознание именно как целостности, а не суммы индивидов. Это и есть подлинная адекватность предводительства.
Давно уже назрела необходимость говорить о путинском режиме на новом — "умеренно еретическом" — языке, о чём пишет Сурков. Этот призыв можно экстраполировать и на весь российский политический дискурс. Парадоксально, но власть до сих пор продолжает говорить на том самом перестроечном языке, который разрушил Советский Союз. Это тем более досадно, что у нас есть всё необходимое для отказа от дурного лингвистического наследия недавнего прошлого. Русский язык очень философичен по своей природе, множество важнейших слов (можно даже сказать — вербальных эпифанических символов) появилось в нём путем калькирования с греческого (один из даров Второго Рима — Третьему). То, что греческий язык онтологичен, как никакой другой, — это аксиома, не нуждающаяся в доказательствах, об этом буквально вопиют как сами греческие тексты, так и те, кто их изучал, переводил или цитировал, — вплоть до Хайдеггера. Русский язык — язык имперской самости, а не набор переведённых с английского клише о демократии и правах человека.
При чтении "Долгого государства Путина" буквально спотыкаешься о поистине сакраментальную фразу: "Современная модель русского государства начинается с доверия и на доверии держится". Казалось бы, выгляни в окно — и усомнись, в здравом ли уме написавший такое. Однако и тут необходимо правильно понять эти слова. Речь не идёт о восприятии Путина в качестве доброго волшебника, а о нескончаемой битве с бюрократизмом, конца которой не видно. Государство не должно сводиться к чиновному миру, правда — к законничеству, а справедливость — к бухучёту. Инструменты и делопроизводственный интерфейс — не хозяева жизни, а её обслуга. Только при такой расстановке приоритетов получится добиться деятельного доверия.
Говоря о ритуальном, имитационном характере "многоуровневых политических учреждений", позаимствованных на Западе, Сурков не делает откровения. Другое дело, что эти слова сказаны лицом, непосредственно причастным к их проектированию и встраиванию в политическую систему современной России. А в остальном — всё так и есть на самом деле: очевидна комедийная роль парламента, понятен комизм правительства, отыгрывающего роль незадачливого завхоза. Это — необходимые амортизаторы народной неприязни, а заодно — стены, ограждающие первое лицо, пребывающее на недосягаемой высоте. В конце концов, какая разница, что вся эта дорогостоящая институциональная конструкция выполняет сугубо бутафорскую функцию, если она оттягивает на себя общественный негатив и не даёт ему вылиться на верховную власть! Да, безусловно, сегодня можно привести многочисленные примеры того, как народное недовольство всё чаще адресуется не только плохим чиновникам, но и президенту, который не может или не хочет оградить от них свой народ. Но справедливо и другое наблюдение: Россия управляется действительно словом — словом первого лица. Причём словом, брошенным даже как бы мимоходом и малозначащим в своём конкретном наполнении. Это слово расставляет всё по своим местам, такой управленческой лёгкости и не снилось Западу, скованному бюрократическими веригами даже в мелочах, не говоря уже о более значимых вопросах. Так, может, в нашей политической культуре учреждения и нужны лишь для того, чтобы оттенять собой сакральную верховную власть? И, наверное, не так уж неправ Христофор Миних, считавший, что "Россия управляется непосредственно Господом Богом"? Это не политическая архаика, а русская инаковость, которая проявляется в том числе и в загадочном феномене русского доверия, испытываемого народом, по словам Суркова, только по отношению к первому лицу.
В этом понятии доверия явственно ощущается жажда чуда, зримого явления идеального платоновского эйдоса, лекала, по которому будут отливаться все остальные формы. И здесь снова уместно вспомнить русскую мечту, о которой говорит Проханов и которая возможна лишь в пространстве доверия и исчезает при любой попытке рациональной организации жизни на началах интересов, прав и тотального обмена материального и нематериального на те или иные эквиваленты.
Проханов и Сурков, мистик и философ… У философии есть перед мистикой явное преимущество: то, до чего мистика добирается на ощупь, озарениями, видениями, инициациями, долгим и извилистым путём, философия постулирует достаточно быстро, чётко и жёстко. Но и у мистики есть преимущество перед философией: никакая — даже самая высокая — философия не в силах приблизиться к тому, о чём она говорит и рассыпается в бесконечных словопрениях, в то время как мистике доступна эпифания, непосредственное явление, знание без процесса познания. После обретения такого знания всё сразу становится понятно само собой, "и доказательств никаких не требуется", как говорил один из булгаковских героев. Эпифания, в отличие от любого философского эксперимента, обладает отличительным свойством чуда — невоспроизводимостью. Философия и мистика — два различных пути к постижению одного и того же. Философ — картограф, мистик — путешественник.
Проханов и Сурков — такие же разные мыслители, как пустынный пророк и придворный жрец, как пастух и волхв. Но между тем они видят одну и ту же звезду, приходят к одним и тем же выводам. Перед нами — два криптопослания: одно наполнено предчувствиями и поэзией, другое хладнокровно и с медицинской точностью расставляет акценты, словно акупунктурные иглы. Хочется надеяться, что из реторты идеологем, слов и концептов родится наконец что-то живое и живительное, пассионарное и деятельное.
Можно себе представить, какой вой подняли все те, у кого одно лишь упоминание фамилии Путина вызывает скрежет зубов. Но так ли уж это важно? Главное другое: Путин — это безальтернативность. Нынешняя ситуация напоминает собой пирамиду, стоящую вниз вершиной и неустойчиво на ней балансирующую. Эта вершина и есть Путин. Каким бы плохим или хорошим он ни был, всё держится исключительно на нём, а нам остаётся лишь взывать, нашёптывать и напоминать пантократору России о том, что он — пантократор. Мы все — заложники Путина. Случись с ним что, пошатнись его трон — и мы вновь увидим демонические пляски 22 августа 1991 года. Все, кто пережил тот день, помнят эти пляски, но новые окажутся намного страшнее и разрушительнее, и босхианские сюжеты по сравнению с ними будут выглядеть безобидными мультиками. После этих плясок едва ли снова получится собрать Россию из груды обломков и вдохнуть в неё новую жизнь. Как пишет Проханов, Путин "слил свою судьбу с судьбой России", пока страна остаётся "великой и процветающей" — незыблемо и величие Путина, если же что случится с Россией — несдобровать и ему. Справедливо и обратное заключение…
Конец жизни не означает конца существования даже с материалистической точки зрения — точно так же, как завершение исторического периода не вычёркивает его из истории. Оттиск личности остаётся в любом случае, бесконечная прямая не отменяет своих отрезков. Давно умершие по-прежнему существуют в том времени, в котором они жили. Перемещается не само время, а та точка на этой прямой, которую мы называем настоящим моментом, ведь сама прямая бесконечна, и двигаться никуда не может. И если у Путина получится превратиться из посредника между силовиками и сислибами в сталевара у доменной печи русского духа — он останется в вечном настоящем.
