Любые даты, связанные с фигурой Иосифа Александровича Бродского (24.05.1940 — 26.01.1996), как и сама эта фигура, — взрывоопасны. Хотя, казалось бы, чем и кому может грозить "окололитературный трутень", как определили поэта в известной публикации, подписанной Я. Лернером и ставшей "запалом" для общественного суда 1964 года? Как известно, у трутней нет жала, а их функции в пчелиной семье, мягко говоря, далеки от сбора мёда и защиты, в случае необходимости, родного улья. Но без них природа почему-то не обходится…
Впрочем, длить аналогии между жизнью общественных насекомых и жизнью человеческого общества можно бесконечно. Но, по большому счёту, бессмысленно. И этот большой счёт заключается в том, что "функциональный набор", "функционал" той же пчелиной или муравьиной семьи для нас известен и жёстко определён. Чего нельзя сказать ни о человечестве в целом, ни даже о любом человеке в частности. Вернее, сказать-то можно, но это будет ложью. Человек — не данность, пусть даже в 99,9% случаев он за рамки своей данности не выходит. Человек — это возможность, которая иногда реализуется. Лишь иногда — то есть гораздо реже, чем хотелось бы…
"Все дети гениальны" и "все мы родом из детства", но далеко не всем детям даётся об этом узнать или хотя бы это почувствовать — у общества и у окружающих заготовлен для них совсем иной "функциональный набор". "Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском телеграфе"… Мы ленивы и нелюбопытны", — вынес свой приговор Пушкин. Впрочем, слово "поэт" в одном из своих значений сопрягается со словом "творец" — "Творец" не только с маленькой, но и с большой буквы.
"Кто-кто, а поэт всегда знает, что… не язык является его инструментом, а он — средством языка к продолжению своего существования", — было сказано Бродским в его "нобелевской лекции" 1987 года, на пике и переломе горбачёвской "перестройки" в СССР. Там же он говорил: "Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература и, в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель". Нет сомнений в том, что Бродский говорил это искренне, полагая, что искусство "вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности — превращая его из общественного животного в личность". И делал следующий вывод: "За это-то и недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в частности ревнители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там, где прошло искусство, где прочитано стихотворение, они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия — равнодушие и разноголосие, на месте решимости к действию — невнимание и брезгливость. Иными словами, в "нолики", которыми ревнители общего блага и повелители масс норовят оперировать, искусство вписывает "точку-точку-запятую с минусом", превращая каждый нолик в пусть не всегда привлекательную, но человеческую рожицу".
И вот здесь, наверное, лежит секрет "взрывоопасности" Бродского, его творчества и всего прочего, с этой фигурой связанного. Он, будучи выброшен (почему и зачем? — здесь нужно разбираться отдельно и долго, известное восклицание Анны Ахматовой: "Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял", — появилось явно не на пустом месте) из советского общества в общество, условно говоря, западное, не мог не понимать, в какую игру попал и какие здесь правила игры. А потому занял максимально соответствующую его "Я" (с большой буквы) позицию — защитника внутренней свободы человека от диктата общества. Поскольку он был эмигрантом, "пострадавшим от советского тоталитаризма" и полностью вписавшимся в американское "свободное общество" (вот уж оксюморон так оскюморон — может ли существовать такое общество?), он был (и молчаливо соглашался быть) оружием в руках этого общества — своего рода симбионтом-анемоном на раковине рака-отшельника.
Но когда в 1991 году Советский Союз был окончательно уничтожен, творческое и свободное "Я" Иосифа Бродского объективно стало ненужным для "коллективного Запада", излишним и столь же потенциально опасным для уже глобального "свободного мира", каким оно было до того для общества советского. Несомненно, чувствовал это и сам Бродский — во всяком случае, никаких восторгов по поводу "дивного нового мира" победившей либеральной демократии и "новой России", с её кумирами, он не высказывал — скорее, наоборот. Известные его реплики по поводу Евгения Евтушенко и стихи про Украину — тому свидетельство. И дело здесь, конечно, не в том, будто бы Бродский в глубине своей души был "русским имперцем", даже "имперцем русской поэзии" — имперцем он не был никаким. Просто его компромисс с западной, а ещё конкретнее — американской системой ценностей, вызванный наличием общего врага, исчерпал, изжил себя, а конфликт был объективно невозможен — вследствие полной предсказуемости последствий.
До сих пор идут споры о том, кому из русско-советских "диссидентов", Владимиру Максимову или Александру Зиновьеву, принадлежит фраза: "Мы целили в коммунизм, а попали в Россию". Если Бродский "целил в коммунизм", то попал в собственное сердце…
Споры о значении творчества Бродского, о его месте (или даже отсутствии такового) в отечественной поэзии всегда будут отягощены описанными выше идейными и политическими моментами. Его формула: "Я еврей, русский поэт и американский гражданин", — была хороша при жизни, но после смерти ни факт еврейского происхождения, ни факт американского гражданства никакой самостоятельной роли уже не играют. Тем более — в исторической перспективе. Значимым остаётся лишь утверждение: "Я русский поэт". Как писал Маяковский: "Я поэт. Тем и интересен". Как-то особо настаивать на своей русскости Владимиру Владимировичу и в голову не приходило: "Я дедом — казак. Другим — сечевик. А по рожденью — грузин". Он был поэтом советским, поэтом пролетарским: "Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!". Эти ценности и смыслы он выражал на русском языке: "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин…"
Маяковский и Бродский явно были по разные стороны баррикад. Поэтических — в том числе. Разговоры о поэзии русской и поэзии "русскоязычной", только написанной на русском языке, но транслирующей в него некие иные, "нерусские" ценности и смыслы, иногда достигают особенной ожесточённости. Считаю необходимым привести здесь отрывок из одного старого, октября 1993 года, и оставшегося по ряду причин (включая смерть адресата в Доме Советов) неотправленным письма на эту тему:
"В основе любой человеческой культуры лежит язык. Не живопись, не музыка, не танец, не кухня и не секс — язык. Причём "язык" — не в академической трактовке данного феномена, поданный в рецептурном гарнире словарей и грамматик, а язык как высшая цельность или даже самоцельность способа бытия человека и общества. Эта самоцельность подразумевает в языке наличие не только информационной, но и ценностной составляющей, которая указывает нам на его сверхчеловеческую сущность. Или, чтобы избежать контаминаций с ницшеанским "сверхчеловеком", лучше сказать: надчеловеческую" (сегодня я бы сказал несколько иначе: "внечеловеческую". — авт.).
Наш язык — несомненно и несоизмеримо — "умнее" каждого из нас. Он содержит в себе практически бесконечное количество смысловых рекомбинаций, "открывать" которые не хватит всей человеческой жизни. Да, он, по сравнению с этой человеческой жизнью, и практически вечен. Но — не бессмертен, о чём напоминают нам так называемые "мёртвые" языки, от шумерского до латыни. И в этом отношении язык очень зависим от человека вообще и от каждого из нас в частности.
То есть, перечисляя и признавая эти, а также многие другие особенности (и странности) феномена языка, мы будем вынуждены признать, что он имеет не только надчеловеческую, но и в какой-то мере сверхъестественную природу, очень хорошо сопоставимую — да простят меня здесь и далее ревнители секулярной науки — с природой ангелов, какой та описывается в святоотеческой традиции.
Чтобы было понятно: целый ряд физических процессов на уровне микромира представлен теорией через соответствующие математические модели, которые никоим образом не могут быть интерпретированы с точки зрения их соответствия данным процессам. Зато сами эти процессы происходят именно таким образом, как должно быть в рамках данной математической модели. В этом смысле вполне можно признать, что природа языка является природой ангелической.
Феномен "русскоязычности" не присущ какому-то одному писателю или даже группе писателей сколь угодно большой величины. Это феномен качественный, феномен "самоперевода" на русский язык произведений, которые написаны в информационном, смысловом, ценностном поле, свойственном совершенно иным языкам и культурам…" И здесь мы "вылетаем" уже в проблему перевода как формы взаимодействия различных языков и культур, их трансляции и трансмутации, если пользоваться терминологией Михаила Константиновича Петрова.
"Говорящий не знает, знающий не говорит", — древняя китайская мудрость лишний раз подчёркивает глубочайшее различие между нашими цивилизациями. Китайский мудрец говорит мало или не говорит вообще — он, даже отвечая на почтительные вопросы учеников, расставляет облака на небе, создаёт жизненные ситуации, в крайнем случае — рисует некий иероглиф, который, помимо своего прямого, "словесного", "понятийного" значения будет нести, как минимум, ещё один дополнительный смысл. Дающий — но лишь тому, кто внутренне уже достоин ответа, — тонкий намёк на ответ. Скорее — зеркало, чем эхо другого иероглифа. Впрочем, таких "зеркал", отражающих исходные смыслы, может быть и десяток, и более того — на то есть искусство и наука каллиграфии. Разницы между "мёртвой буквой" и "живым словом" в китайской традиции просто нет — хотя бы по причине полного отсутствия букв и смыслового пребывания иероглифики исключительно в понятийной и графической, а не в звуковой сфере.
У нас — всё не так. Евангелие от Иоанна: "В начале бѣ Слово, и Слово бѣ у Бога, и Слово бѣ Бог". Слово как "логос" нужно прежде всего сказать — "лектос". На Западе, с его "филиокве", это "диалог", "диалектика", двоичная система исчисления, заложенная в компьютеры Apple и IBM… Но и молчание православных исихастов суть внешнее проявление их непрерывной внутренней молитвы к Богу-Троице. Этот колокол звонит всегда — просто мы не все и не всегда способны его услышать. Иисус Христос — это Бог именно звучащего Слова. Более того — Он и есть Слово, Бог-Слово, Бог Слова Живаго. Да, он совершает чудеса, животворит и изгоняет бесов. Но главное для Него — в другом. Он поучает народ, Он проповедует, Он говорит притчами. Евангелие от Матфея: "Аз есмь альфа и омега". Альфа и омега — буквы греческого алфавита, первая и последняя… Но любые буквы, в отличие от иероглифов, передают на письме именно звучащее слово, передают почти "позвуково", — они суть отлитые в графику звуки, они вторичны по отношению к речи: "Аз, буки, веди. Глаголь добро есть…"
Для нас поэзия — прежде всего созвучие, сопряжение звучащих слов и — уже через них — веществ, существ, миров. Китайские поэты достигают той же цели совершенно иным путём — через сопряжение иероглифов, знаков. Поэтому китайская поэзия принципиально непереводима на семитские или индоарийские языки, в том числе русский. Она, по большому счёту, есть род не звукописи, но живописи. Это совершенно разные искусства, лишь по странному недоразумению называемые одним и тем же словом "поэзия". Китайские стихи нужно не переводить, а, скорее, перерисовывать словами. В лучшем случае, переводя с китайского, мы получаем некое подобие засушенной бабочки: форма вроде бы всё та же, те же крылышки, усики, лапки, но изначальной жизни, полёта там уже нет. "Однажды Лаоцзы (по другой версии — Чжуанцзы) приснилось, что он — бабочка и порхает среди цветов…" Собственно, всем переводчикам с китайского всегда снится один и тот же сон…
Да если бы только переводчикам! Если бы только с китайского! Читая стихи многих современных авторов, трудно избавиться от впечатления, что русский язык, на котором они вроде бы пишут вроде бы стихи, — так же далёк и чужд им, как, скажем, язык китайский. Люди мучаются сами, а заодно мучают "великий и могучий", не получая от своих усилий той радости творческого бытия в Слове, которая была, есть и будет единственным источником настоящей поэзии. Вернее сказать, даже так: пространство жизни и пространство творчества у этих авторов оказываются разделены каким-то энергетическим барьером, так что сами они всегда находятся либо по ту, либо по другую сторону этого барьера — либо "там", либо "здесь", третьего не дано. Подобные свойства, в общем-то, присущи объектам даже не классической, а квантовой физики. Поэтому данный барьер, по аналогии с Великой Китайской стеной, наверное, следует назвать Великой Квантовой стеной современной поэзии.
Так по какую сторону этой стены (не идейно-политической баррикады!) следует искать Бродского, насколько оправдано его позиционирование и самопозиционирование в качестве русского поэта? Наверное, я вызову несогласие и даже гнев со стороны многих патриотов, в том числе — своих друзей, если публично повторю то, о чём всегда говорил и говорю в приватном порядке: да, Бродский — русский поэт. Более того — он русский советский поэт. Даже в своей "антисоветскости", и даже — в ней по преимуществу.
Когда Сталин осуществлял самую тяжкую, по его признанию, часть советского проекта: коллективизацию деревни, по преимуществу русской деревни, — процесс этот, как до того — процесс "военного коммунизма", а после того — процесс "сталинских чисток" 1937-1938 гг., забежал далеко вперёд. Настолько далеко, что делал конечную цель — создание мощной тяжёлой промышленности — практически недостижимой. Тогда и появилась известная сталинская статья "Головокружение от успехов", благодаря которой процесс коллективизации был возвращён в границы приемлемого обществом.
"Сталинский прорыв" 1930х — 1950х годов был осуществлён благодаря максимальной мобилизации советского общества, подчинения (нередко — насильственного) интересов человека интересам общества. Но когда объективная необходимость в таком тотальном подчинении отпала, "головокружение от успехов" у советской "номенклатурной элиты" остановить было уже некому. Хотя Сталин в последние годы своей жизни и стремился к этому, посвятив данной проблематике свои последние работы, прежде всего — "Марксизм и вопросы языкознания" (1950), а также "Экономические проблемы социализма в СССР" (1952).
Так что всё "преддиссидентское" и "диссидентское" движение в послесталинском СССР было результатом не того, что "хрущёвская оттепель" ослабила давление власти на народ, а того, что это давление было ослаблено ею вовсе не там и не так, как это было необходимо для дальнейшего развития советского государства и общества. Конечно, одним из составляющих этого, извините за резкость оценок, исторического преступления было перекладывание "вины" на Сталина и его эпоху, вначале поданное как "борьба против культа личности"…
Здесь, надо признать, историческая правда, пусть и неприятная для нас, за послесталинской "диссидой" была, и "Софье Власьевне", как её представители саркастично именовали Советскую власть, в конце концов, так и не удалось пройти "по лезвию бритвы" между требованиями прогресса, свободы и социальной справедливости. В последствиях этой "величайшей катастрофы ХХ века", катастрофы во многом рукотворной (но это — уже тема для отдельного разговора), все мы существуем до сих пор. Политическое и историческое творчество не менее сложно, чем творчество поэтическое, они взаимосвязаны и существуют в разных, но взаимопересекающихся измерениях. Правда, теперь, после трёх десятилетий господства "однополярного мира", эта "западная" и "прозападная" правда уже исчерпана и почти полностью изжила себя, но это — вопрос времени и, соответственно, истории, которую волей-неволей, но нужно принимать в её максимальной цельности и полноте. Как законы природы, например.
Если же говорить об Иосифе Бродском как поэте, то надо сказать, что в иерархии "небес русской поэзии" он должен стоять и стоит достаточно высоко — как минимум, "на шестом небе", поскольку является не только автором нескольких бесспорных поэтических шедевров, ставших неотъемлемой частью истории отечественной (да и мировой) культуры, а также самой этой культуры, но и создателем (или, вернее — первооткрывателем) собственной версии русского поэтического языка. Вряд ли Колумб знал, что впоследствии будет происходить на территориях обнаруженных им "Индий", но никому и в голову не приходило предъявлять ему подобные требования или попрекать зверским отношением к "индейцам". До этого человечество "доросло" только в начале XXI века, через полтысячи лет после самого события, ныне именуемого "открытием Америки".
Конечно, здесь почти ничего не сказано о фактах личной и творческой биографии Иосифа Бродского. Но они и так находятся в центре внимания многочисленной армии исследователей, к которой, увы, не имею чести принадлежать. Здесь лишь позволю себе провести весьма рискованную, но, на мой взгляд, вполне оправданную аналогию между героем этой статьи и другой исторической фигурой, его тёзкой Иосифом Флавием (он же — Йосеф бен Матитьяху), автором знаменитых трудов "Иудейская война" и "Иудейские древности". Их официальные биографии, на первый взгляд, почти не имеют "точек пересечения", но сходны в одном ключевом пункте — переходе из одного "культурно-идейного поля" в другое, и даже по возрасту такого перехода, совершённого под "давлением обстоятельств непреодолимой силы". Возможно, эта аналогия поможет лучше понять фигуру и феномен Иосифа Бродского.
