"В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься"
Быт. 3:19
Нет, даже не так. "Въ началѣ сотвори Богъ небо и землю". И только потом — человека на земле, из земли. С тех пор люди и земля неразрывно связаны друг с другом. Не только силой гравитации. Есть ещё понятие "родная земля". Не у каждого. Не у всех.
В русской культуре оно есть. И понятие "земли" для нас — не двумерно-плоскостное и даже не статичное. Это — не территория, не вещь, не почва, а самостоятельный и самоорганизующийся процесс, своего рода живое и включённое в наше бытие существо. Та самая "Мать Сыра Земля" из былин и сказок, которая, словно детей, объединяет семьи в общины, а общины — в народ. Всякий русский — брат другого русского (и нерусского тоже) через общую землю. Русскую землю.
"О, Руськая земле! Уже за шеломянемъ еси!" Земля-мать, земля-кормилица, земля-ратница… Которая защищает нас, но и сама нуждается в нашей защите. "Стоять за землю русскую!" — этот императив красной нитью проходит через всю историю нашего народа, нашего государства, сплетается с русским Словом, с русской Правдой, создавая русский Лад, русский Мир. Вслушайтесь, как процветает смыслами корень слова "земля": "земляной", "земельный", "земский", "земной"…
Поэтому, в некотором смысле, наша история — это наша география, и ни один правитель, который терял русские земли, не был принят и признан народной памятью. Да и жизнь свою завершал, как правило, плохо… И "лишней" земли у нас не бывает и быть не может, как не бывает у нормального человека "лишней" головы, руки или ноги.
Украина "от Сяну до Дону", Польша "от можа до можа" и прочие, более далекие от нас примеры, вплоть до американского Manifest Destiny, которые рассматривают землю, прежде всего, как объект собственности, через призму права владения, — это, как любят там говорить, совсем другое. Слова о том, что "границы России нигде не заканчиваются", в этой системе координат выглядят как преступное посягательство на чужую "законную" собственность. А в наших глазах все эти "законники"-завоеватели — те, кто стремится поработить и продать собственную или чужую мать. Понять друг друга невозможно…
Всё это — к тому, что, назвав свой роман "Земля", Михаил Елизаров, словно былинный богатырь Святогор, взялся за непосильную ношу: "суму перемётную с тягой земною". Даже в мире искусства "квантово спутанную" не столько с натуралистичным "La Terre" Эмиля Золя, сколько с фильмом Александра Довженко "Земля" 1930 года, признанным одним из последних шедевров "Великого Немого" кинематографа. Там главная героиня — живая, цветущая, плодородная, торжествующая над любой смертью, которую она "просто" вбирает в себя, давая взамен всё новые и новые жизни.
А роман Елизарова, вернее — пока не законченный роман, а его заявленная первая часть, удостоенная литературной премии "Национальный бестселлер" 2020 года, — представляет собой весьма впечатляющее явление. Хотя и вряд ли пригодное для школьной программы по русской литературе. Начинается "Земля" едва ли не как "главная книга", opus magnum автора, и выверенное обаяние его незаурядного писательского таланта, в котором свежесть образов сочетается с чёткими связующими их линиями уже опытного мастера слова, окутывает читателя с первых страниц и ведёт за собой достаточно долго. Но на каком-то рубеже — лично у меня это случилось где-то на переходе от половины к последней трети весьма объёмного текста — внезапно ощущаешь, что повествование превратилось, говоря словами одного из персонажей "Земли", в "просто кладезь обсценного фольклора", то есть из пространства литературы провалилось в пространство беллетристики.
Возможно, движение от почти классического "романа воспитания" через "порнобоевик" в духе "святых 90-х" (про них в романе и речь), а далее — в некий "мистический астрал" с "иерархической инициацией" главного героя, вполне соответствует замыслу автора. Но при этом возникает такое "сопротивление материала", сладить с которым практически нереально. Возвращаясь к упомянутой выше былине о Святогоре, пока на 35 авторских листах премированного текста Михаил Елизаров смог "только дух под сумочкой пропустить", а уже увяз по колени. В земле, в слове, в любви, в смерти… Тут уж можно начать и сквернословить, "как не в себя". Но "так оно не работает", и приёмы "18+" — они, может, и "в кассу", но немного "мимо цели".
Разумеется, сам елизаровский роман — вовсе не о смерти, как вполне объяснимо (близкая же, "родная" тема) увиделось многим литкритикам. И он — вовсе не "первое в русской литературе масштабное осмысление русского танатоса" (здесь не только можно, но и нужно вычеркнуть одно лишнее, на ваш взгляд, определение "русский"). О смерти никто из людей: ни русских, ни нерусских, — за долгие тысячи лет ничего ни сказать, ни написать не смог. Даже из тех, кто вроде бы заглядывал ТУДА и на время возвращался/отпускался ОБРАТНО. Египетская и тибетская "Книги мёртвых", священные книги нынешних мировых религий говорят о загробном мире от имени неких сверхъестественных высших существ. Роман Елизарова — о жизни людей возле смерти, в присутствии смерти, в движении к смерти. Но — о жизни на земле (пусть даже земля в глазах его героев — прежде всего, место для кладбища, а "чем ближе к кладбищу, тем дальше от смерти").
"Кладбище — такая же Родина, как и Россия, и возможно, самая главная Родина, ведь близких, по большому счёту, хоронят не в землю, а дома". "Мы ежедневно исчезаем в наших мертвецах, умираем в них. Чем больше было излучения, тем горше ощущение потери, ведь хороним не покойника (его по метафизическому счёту невозможно похоронить, он уже по другую сторону реальности), а самих себя". Сентенций подобного рода с какого-то момента в елизаровском романе появляется много. Даже чересчур много. Одна из татуировок, выбитых на теле пока главной, как ни крути, героини романа гласит "Песок покрывает снег", и эта фраза якобы нарушает причинно-следственные связи здешнего мира, тем самым отрицая и Бога как первопричину всего сущего. Но ведь само это словосочетание пишется, читается и произносится (речь имеет векторную, а не скалярную природу!), и выпускник филологического факультета Харьковского некогда госуниверситета имени А.М.Горького, а ныне — нацуниверситета ("нацуня") имени В.Н.Каразина, наверняка прекрасно знает, что в конструкциях такого рода на русском языке подлежащее предшествует сказуемому, а сказуемое — дополнению. Но специально "держит дистанцию" между автором и героями романа, превращая эту фразу в важный сюжетный ход, своего рода пароль для "своих", "думающих о смерти". И более-менее успешно монетизирующих причастность к "кладбищенскому бизнесу"…
Конечно, на фоне общего печального состояния нынешней отечественной словесности, где не то, что литература, а нормальная беллетристика выглядит редкой птицей ("редкая птица-тройка долетит до середины Днепра"), rara avis, сама попытка такого рода, предпринятая Михаилом Елизаровым, заслуживает и внимания, и уважения. Пусть — "Прилетали Эрос и Танатос, / щебетали каждый о своём…" Поэта, написавшего эти незамысловатые вроде бы строки, уже нет в живых. И умер он далеко от той земли, на которой родился и вырос. И трудно сказать, была ли она у него, "родная земля".
У Михаила Елизарова, несомненно, есть и родная земля, и родное Слово, которые он сумел соединить, преодолев центробежные силы андеграунда (хотя по отношению к Земле она — скорее центростремительная) и эмиграции. Но "Бог не в силе, а в правде". И в любви, "что движет солнце и светила", если верить Данте, тоже вроде бы знавшему толк в загробном мире. Что было не по силам самому могучему богатырю Святогору, который горы сворачивал на своём пути, легко давалось пахарю Микуле Селяниновичу, связанному как раз с жизненными, а не смертными силами земли… "И предоставьте мёртвым погребать своих мертвецов", — неразрывно связано с Тем, Кто "смертию смерть поправ"…
Впрочем, даже со Святогором не всё так плохо. По ряду версий этого былинного цикла, богатырь-великан, которого "не могла держать земля", ушёл не в смерть, а в сон, просыпаясь, чтобы дать советы и помощь другим богатырям, когда на Русскую землю приходила беда.
По какому пути пойдёт (и пойдёт ли?) Михаил Елизаров дальше — вопрос не только его личного свободного выбора (в любом случае — свободного, ибо "вольному воля, спасённому Рай"). Это ещё и вопрос общего народного выбора, состоящего из множества таких вот личных выборов. Которые в большинстве своём остаются невидимы и неслышимы. В отличие от облечённого в слово, а потому видимого и слышимого выбора писателя.
