Федор Кузьмич Тетерников (Сологуб) – писатель выдающийся, что говорить, один его «Мелкий бес» чего стоит. Однако в своем роде весьма коварный. Можно читать его произведения, можно услаждаться его поэтическим мастерством, можно поражаться нюансам в передаче психопатологических состояний в его прозе, можно дивиться нелепости обольстительных бредней, отражающих общие интеллигентские заблуждения конца ХIХ – начала ХХ века. Но вот доверять ему ни в коем случае нельзя – по причине отсутствия того, что принято считать мировоззрением, ибо за тем, что он предлагает нам в этом качестве, ощущается вполне явственная фальшь.
Чтобы хотя бы частично постичь эту сторону личности Сологуба, нужно понять, насколько серьезны его кощунственные литературные декларации. Вот хотя бы такое, самое известное:
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, — я тону.
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, —
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней».
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашел и пару весел,
И серый парус, и скамью.
И вынес я опять на сушу,
В больное, злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное мое.
И верен я, отец мой Дьявол,
Обету, данному в злой час,
Когда я в бурном море плавал
И ты меня из бездны спас.
Тебя, отец мой, я прославлю
В укор неправедному дню,
Хулу над миром я восславлю,
И, соблазняя, соблазню.
Пиша такое, нужно обладать либо изрядной духовной смелостью – вне зависимости от того, в кого ты веруешь – в Бога или в дьявола или даже в обоих сразу, либо полнейшим равнодушием к тому, что пишешь, кому посвящаешь и для кого предназначаешь свои писания. Сологуб же в статье "Человек человеку — дьявол", при чтении воспринимающейся как пародия, отмечает:"Познаем, что Бог и Дьявол — одно и то же", что придает, надо признать, его стихотворным признаниям несколько другой поворот: ведь, получается, молясь дьяволу, можно одновременно молится и Богу? Но вот как раз в том, что Сологуб молился дьяволу и получал от него помощь, стоит усомниться – слишком уж литературны его декларации на этот счет. А вот в то, что он придумал эти отношения и сам в них поверил ради обретения популярности в интеллигентских кругах, предающимся сходным увлечениям – можно поверить. Во многом автобиографический Передонов из «Мелкого беса», последовательно создающий в своем воображении сходного персонажа, постоянное и мнимое присутствие которого лишает его чувства реальности, свидетельствует о втором.
Выходец из низов, кухаркин, как тогда это называлось, сын, Сологуб, благодаря покровительству заинтересованной в его участи дворянской семьи, сумел получить изрядное образование, выучиться на учителя, стать своим в упомянутой среде и даже, благодаря литературным способностям, возвыситься над ней, стать ее глашатаем. И, создавая свою литературную маску, Сологуб наверняка сознательно ориентировался на запросы декадентской эпохи, на таких же безответственных деклараторов, как он сам. Когда же эти запросы иссякли, его позиция стала заметно меняться в более здоровую сторону, соответственно, стали эволюционировать и его воззрения. Способность к подобной эволюции отметил однажды в нем Лев Шестов – едва ли не единственный из всех, о нем писавших: «Если теперь Сологуб говорит, что он не хочет ни воскресения, ни рая, — можно ли быть уверенным, что он завтра повторит то же своё утверждение или, быть может, он завтра всей душой устремится именно к воскресению и к раю и не захочет ничего из прошлого предать забвению?» Это очень важное замечание, в особенности – последняя фраза.
Есть в просьбах твердо верующего в силу слова Сологуба, обращенных к дьяволу, которого он воспринимает как помощника, некая несуразность: ведь нелепо же просить помощи у того, кто никогда и никому ее не предоставлял – разве что низкой корысти ради. Прошение о такой помощи - сущее безумие, а к нему Сологуб тоже не был склонен, он обладал крайне рационалистическим умом. Напротив, с Богом, Которого он все таки признает Творцом мира, который ему мало интересен, он не прочь бы посостязаться, создавая взамен Его мира – свой; но, опять таки, посредством ни к чему не обязывающих слов.
Я — бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.
Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.
В статье "Я. Книга совершенного самоутверждения" он на полном, кажется, серьёзе обожествляет собственное «я», что помогает даже оставленность Высшими Силами переносить совершенно равнодушно: " Нет чуда. Не было Воскресения. Никто не победил смерти. Над косным, безобразным миром восставить единую волю — подвиг, ещё не совершённый." Это – из романа «Творимая легенда».
Таким подвигом выглядело в глазах Сологуба его творчество. И, можно сказать, этот подвиг он совершил.
Я влюблён в мою игру.
Я играя сам сгораю,
И безумно умираю,
И умру, совсем умру.
Умираю от страданий,
Весь измученный игрой,
Чтобы новою зарёй
Вывесть новый рой созданий.
Снова будут небеса, —
Не такие же, как ваши, —
Но опять из полной чаши
Я рассею чудеса.
Но то – в творчестве. А в жизни?
После того, как он обрел популярность среди читающей публики, внешняя жизнь его казалось благополучной. Тогда же он вроде бы отрекся от былых кощунств. Так ведь и раньше отрекался, но только затем, чтобы вернуться к ним снова.
С одной стороны:
Посягнуть на правду Божью –
То же, что распять Христа,
Заградить земною ложью
Непорочные уста.
С другой:
Я воскресенья не хочу,
И мне совсем не надо рая,-
Не опечалюсь, умирая,
И никуда я не взлечу.
Чему верить, каким стихам: богохульным или покаянным? Хотелось бы – вторым. Тем более что, по утверждению Георгия Адамовича, на то имеются основания. Вот цитата из него:
«Оправдание добра» - так можно было бы озаглавить все последние стихи Сологуба. Кончен демонизм, развенчан «прекрасный грех», оказавшийся скучным и убогим, кончена вообще игра в жизнь, в красоту и искусство, - и простые вещи простыми словами принялся славить Сологуб. Эти светлые старческие стихи достойны занять место рядом с лучшими стихами лучших поэтов, со стихами, где видно сознание ответственности поэта пред миром за каждое произнесенное слово». Но, похоже, сам Сологуб свидетельствует об обратном.
В одном из своих поздних стихотворений он признается в наличии в своей жизни некоего Вожатого, обладающего неуловимой и непостигаемой сущностью:
Не знаю, какому Началу
Ты служишь, Добру или Злу,
Слагаешь ли гимны Ваалу
Иль кроткой Марии хвалу.
Со мной ты вовек не лукавил,
И речь твоя вечно проста,
И ты предо мною поставил
Непонятый образ Христа.
Всегда ты правдив, мой вожатый.
Но, тайну святую тая,
Не скажешь ты мне, кто Распятый,
Не скажешь ты мне, кто же Я!
Совсем как в начале творчества: «Дознаться не умею, /Для чего и чем живу…» Да и то: можно ли обрести смысл жизни, исповедуя придуманного бога, придуманного дьявола и главное - придуманного себя, тем более сопрягая эти ипостаси в одно целое. А ведь был же и не придуманный, чуждый этому сомнительному симбиозу, Сологуб, который эпизодически выводил себя на сцену в некоторых ранних своих стихах.
Я из училища пришел,
И всю домашнюю работу
Я сделал: сам я вымыл пол,
Как делаю всегда в субботу.
Я мыл, раздевшись догола,
А мать внимательно следила,
Чтоб пол был вымыт добела.
Порой ворчала и бранила.
В одной рубашке стол наш я
Накрыл. «Живей! Не будь же копой!
Ну, а салфетка где твоя?
Да ты ногами-то не шлепай!
Варила я, а ты носи!
Неси-ка щи, да осторожно, —
А то ведь, Боже упаси!
И обвариться щами можно».
Сходил ко всенощной; потом
Возился в кухне с самоваром.
Весь раскрасневшись, босиком,
Я внес его, кипящий паром.
Чай выпит. «Ну, пора и спать».
И все благополучно было:
Сегодня не сердилась мать
И ласково благословила.
Сказала: «Раньше поднимись
Тетрадки править пред обедней,
Теперь же поскорей ложись,
И не читай ты светских бредней».
Впрочем, этот настоящий, будем надеяться, Сологуб, безропотно подчиненный властной матери, которая до тридцати лет безжалостно им помыкала, драла за волосы, хлестала по щекам, секла розгами и ставила голыми коленями на рассыпанный по полу горох (какой контраст между героем богоборческих стихов и реальной жизнью их творца, не правда ли?), больше может заинтересовать психоаналитика, нежели читателя. Что, конечно же, не мешает, а только помогает его потенциальной жертве до сих пор оставаться в литературе в качестве видного и своеобразного её представителя.
