Таких писателей, как Платонов с его способностью глубоко и нестандартно мыслить и выражать свои мысли своеобразным, ни на что не похожим, то и дело преодолевающим невозможность выразить их посредством обычной речи найдется немного, скорее всего – ни одного.
Платонов – это уникальный случай, когда писатель не просто представлен текстом – он сам этим текстом по и является: язык и мировоззрение предстают на равных в удивительном синтезе личности, мысли и слова. Уточним – не текст представляет человека, не мировоззрение отражается в тексте – текст, мировоззрение и личность представлены на равных. Единство - не то, что в каждой строчке, едва ли не в каждой букве. Более того: душа писателя становится единым целым с душами людей, составляющих единую душу человечества. Эта единая душа, в свою очередь, пытается выразить суть мира, движение его стихий, изнутри постичь сущности животных, растений, минералов. Поразительны проникновения Платонова в мир, например, воробья: он его не очеловечивает, он проникает в него собственной мыслью, после чего под его видом существует среди гнобящих его мировых стихий.
То, что предлагает нам постигать вместе с ним Платонов – не философия жизни, не размышления по бытовым поводам - это попытка понимания, откуда, куда и как течёт жизнь, понимания посредством свободно текущей самоопределяющейся речи и многозначности исключительно самобытного языка. Это свойство Платонов передоверяет своим персонажам, благодаря чему мы хоть в какой-то степени (ибо в жизни он был человеком крайне скрытным) можем судить о его внутреннем сокровенным человеке, которым свойственен не столько мир чувств, сколько ощущений – весьма глубоких, часто до конца не определившихся, но всегда трудно выразимых словами.
Вот фрагмент «Котлована»:
«Он догадывался, что его жизнь собралась из чувств к матери, отцу и дальнейшим людям, поэтому его мысли были одними воспоминаниями людей — он находился, словно озеро, питаемый каждым совместно живущим с ним человеком, как потоком, однако Вощев не почитал людей, его волновала лишь та средина мира, которая сама покоится внутри, но образует тревожную судьбу на поверхности земли, и он тоже хотел тревожиться, но с живыми, а не с мертвыми глазами и с чувством постоянного сознания истины. В уме же Вощева происходили лишь воспоминанья, ничего неизвестного не зарождалось в нем, и Вощев понял, что смысл жизни надо не выдумать, а вспомнить, — следует возвратиться к людям, забыться среди них, чтобы объяснить свою жизнь теми предметами, из которых она скопилась нечаянными чувствами к людям, которые уже исчезли в течении времени без вести в природе, но сохранились в тесном, внимательном теле Вощева, ощущающем только свои воспоминанья. А в детстве этот человек думал быть счастливым на всю жизнь, и мать ему так обещала».
Он даёт возможность догадаться о своем недоступном для других владении писательским ремеслом и о своей обособленности в писательской среде посредством описания непостижимого для других профессионализма машиниста Мальцева, который «чувствовал свое превосходство «…», потому что понимал машину точнее, чем мы, и он не верил, что кто другой может научится тайне его таланта, тайне видеть одновременно и попутного воробья, и сигнал впереди, ощущая в тот же момент путь, вес и усилие машины. «…» И Мальцеву поэтому было грустно с нами, он скучал от своего таланта, как от одиночества, не зная, как нам высказать его, чтобы мы поняли.
И мы, правда, не могли понять его умения».
Более всего он приоткрыл себя в детских рассказах, например, в предложении, отмечающим главенствующую черту одержимого познанием жизни мальчика Васи в рассказе «Корова»: «Его мучило, если он видел какой-либо предмет или вещество и не понимал, отчего они живут внутри себя и действуют».
То же, более развернуто – в другом мальчике, Егоре, из рассказа «Железная старуха»:
Малолетний Егор сидел под деревом и слушал голос листьев, их кроткие бормочущие слова.
Егор хотел узнать, что означают эти слова ветра, о чем они говорят ему, и он спрашивал, обратив лицо к ветру:
- Ты кто? Что ты мне говоришь?
Он поднял жука, ползшего по траве домой на ночлег, и посмотрел в его маленькое неподвижное лицо, в черные добрые глаза, глядевшие одновременно и на Егора, и на весь свет.
- Ты кто? - спросил Егор у жука.
Жук не ответил ничего, но Егор понимал, что жук знает что-то, чего не знает сам Егор, но только он притворяется маленьким, он стал нарочно жуком и молчит, а сам не жук, а еще кто-то - неизвестно кто.
Егор притаился под одеялом и разжал левую руку, где у него все время находился червь.
- Ты кто? - спросил Егор, приблизив червя к лицу.
Червь лежал в руке Егора.
- Давай я буду тобою, а ты будешь мною, - сказал червю Егор. - Я тогда узнаю, кто ты, а ты станешь как я, ты будешь человеком, тебе лучше будет.
Червь не соглашался; он, наверно, уже спал, не подумав о том, кто такой Егор.
- Мне надоело быть все Егором и Егором, - говорил мальчик один. - Я хочу быть еще чем-нибудь. Проснись, червяк. Давай с тобой разговаривать ты думай про меня, а я буду про тебя...»
Здесь – суть Платонова как писателя. А вот каким был Платонов-человек – мы даже догадываться не можем. И никогда этого не узнаем, как не узнали современники, воспоминания которых о нем чрезвычайно скудны. Сам Платонов предупреждает нас о тщетности попыток увидеть его таким, каким он есть: «Я никогда не открывал себя до конца. И никогда не открою».
Очевидно, он представлял из себя настолько аномальное, даже, может быть, противоестественное явление, что посторонние люди, которым он пробовал приоткрыться хотя бы частично, приходили в ужас.
Природу своего таланта Платонов попытался прояснить в последнем своем предсмертном рассказе «Уля». В нем рассказывается о маленькой девочке, в глубине глаз которой живет правда о мире.
У Ули «были большие ясные глаза, и всякий человек видел, что в их глубине, на самом их дне, находится самое главное, самое любимое на свете, и каждый хотел вглядеться в глаза Ули и увидеть на дне их самое важное и счастливое для себя… Но Уля моргала, и поэтому никто не успевал разглядеть того, что было в глубине ее ясных глаз. Когда же люди снова смотрели в глаза Ули и некоторые уже начинали понимать то, что они видят там, Уля опять моргала, и нельзя было узнать до конца, что было видно на дне ее глаз».
«…в самой глубине Улиных глаз, в самой середине их, был всегда одинаковый ясный свет, и в нем отражалась правда о том человеке или предмете, на который она глядела, – не то, что кажется всем снаружи, а то, что скрыто втайне внутри и невидимо».
«Она правды не видит! – говорила бабушка. – Она в добром видит злое, а в злом доброе.
– А почему же в глазах ее всю правду истинную видно? – спрашивал отец.
– А потому же! – опять говорила старая бабушка. – В самой-то ней вся правда светится, а сама она света не понимает, и ей все обратно кажется. Ей жить хуже, чем слепой. Пускай бы она уж слепая была».
Примечательная деталь: людей Уля боялась и убегала даже от любивших ее приемных родителей. Однако «с пяти лет Уля перестала кричать и убегать от страха; она лишь становилась печальной, когда видела перед собой добрую и прекрасную душу, будь то моя старая бабушка или другой кроткий человек, и часто плакала. Однако по-прежнему в глубине ее больших глаз светился истинный образ того, на кого она смотрела. Но сама она не видела правды, а видела ложь. И, словно замершие в удивлении, осматривали весь свет ее доверчивые, грустные глаза, не понимая того, что они видят».
Только появление некогда подбросившей ее чужим людям родной матери делает Улю обыкновенным человеком.
«Поцелуй матери исцелил Улины глаза, и с того дня она стала видеть белый свет, озаренный солнцем, так же обыкновенно, как все другие люди. Она смирно глядела перед собой серыми ясными глазами и никого не боялась. Она видела правильно – прекрасное и доброе, что есть на земле, ей теперь не казалось страшным и безобразным, а злое и жестокое – прекрасным, как было без родной матери.
Однако в глубине Улиных глаз с этого времени ничего не стало видно: тайный образ правды в них исчез. Уля не почувствовала горя, что правда более не светится в ее глазах»
В этом рассказе Платонов рассказал о себе то, о чем, наверное, и рассказывать-то не хотел: о человеке с непривычным взглядом на мир, наделенный знанием того, чего не видят другие люди. При этом – не понимающим его природы, а заодно – на что он ему дан, следовательно и того, чему ему предназначено служить. Он, как Уля, видит мир перевернутым: все хорошее и доброе для нее оказывается отвратительным и пугающим – и наоборот.
Того, что сам он необыкновенен, выделен из других людей, что способен отражать какое-то непостижимое знание о мире, может быть, даже истину о нем, он, должно быть, поначалу не осознавал. Может, ему даже до поры казалось, что все люди живут, думают и воспринимают окружающее точно так же, как он. Он описывал мир с точки зрения своего редкостного знания, однако большинству из тех, к кому он обращался, казалось, что они не имеют к этим историям никакого отношения, поэтому относились к ним соответственно: кто равнодушно, кто вообще никак не реагируя. Тем же, которые себя в них узнавали, наверняка внутренне содрогались, ужасались и тосковали, как затосковал один из персонажей «Ули» после того, как сумел увидеть в глубине ее глаз свой настоящий образ: он «увидел в далекой глубине Улиных глаз самого себя, и не такого самого себя, каким он всем казался, а такого, каким он был по правде: с алчной пастью и с лютым взором; скрытая душа Демьяна была явно написана на его лице. И Демьян, как увидел себя, ушел с тех пор с места, где он жил, и никто про него долго ничего не слышал, и уж стали было его забывать».
Кто дал Платонову такой необычайный дар? И для чего? Для того ли, чтобы расширять зрение других людей, прививая им способность непредвзятого знания о себе? Может, лучше было бы, если бы он от него избавился, как избавилась Уля, которая «стала красивой девушкой, столь красивой, что была лучше, чем нужно людям: и поэтому люди любовались ею, но сердце их оставалось равнодушным к ней»?
Мне кажется, что Платонов высказывает в этих последних строках догадку относительно того, каким мог стать он сам, лишись свойства видеть мир так, как мог только он, без мерцающего внутри тайного образа правды. Тогда и книги его, утратив глубину, приобрели бы нравящуюся людям красоту взамен неприглядной истины, которую он один мог им предложить. Но мог ли он отказаться от самого себя, перестать быть таким, каким был? Он ведь один знал такое, о чем лишь смутно догадываются остальные люди, но зато отчетливо понимают с одной стороны ангелы, с другой - звери и внутри себя каким-то непостижимым образом сочетал оба эти знания.
Чрезвычайно интересную трактовку предлагает статья «Зеркало как основа видения мира», написанная Натальей Брагиной, едва ли не единственной исследовательницы, которая рискнула подвергнуть анализу «Улю».
«Поцелуй родной матери для Ули – как поцелуй Снежной Королевы наоборот. Он снимает печать избранности, «излечивает» девочку от тяжкого дара и делает ее обычной, похожей на других. Из мира ушла возможность видеть истину хотя бы редким одиночкам-изгоям, которым нечего терять. Впрочем, мир вряд ли заметил потерю, поскольку те немногие, кто отваживался поглядеть в глаза Ули, так пугались своего собственного образа, что спешили «стать как все», добрыми и кроткими: груз знания правды оказывался непереносим для них. Такой итог подводит родная мать Ули, произнося сентенцию: «Людям не нужно видеть правду… Они сами ее знают, а кто не знает, тот и увидит, так не поверит». Когда глаза Ули перестали быть зеркалом правды, им стало нечего отражать.
Таким образом, рассказ «Уля», возможно, один из самых интимных, субъективных, автобиографичных рассказов позднего Платонова. Только он отражает не внешние события жизни писателя, а невысказанную, темную сторону его внутренней трагедии».
Очевидно, интуитивное знание о жизни Платонова было таково, какое ни одному из нас никогда и во сне не приснится. По этой причине он всегда будет существовать в сознании читателя не проясненным и не подлежащим рассмотру тёмным пятном, недоступным и таинственным.
